Поэтому прости меня, Вика! Завтра же я выброшу из дома их все. Баночки с черенками, полочки, цветочные горшки… Все выброшу. Кроме цикламена. Который я буду выхаживать. В конце концов, ты права: нельзя превращать квартиру в оранжерею. С ними же столько хлопот, с этими растениями! Одни отцветают, другие зацветают, третьи болеют, четвертые требуют пересадки…

Все. Хватит. Кончено. Ради тебя, Вика…

Леонидов какое-то время с удивлением оглядывался в заставленной горшками прихожей, а шагнув вперед, чуть было не споткнулся об огромную кадку с фикусом. Вот это да! Чего только в жизни не бывает! Цветов-то сколько! Прямо не квартира, а малый Ботанический сад!

– В большую комнату его заноси! – крикнул лысый мужик, подталкивая Алексея сзади крышкой стола.

– Да-да.

Леонидов стал разворачивать стол так, чтобы протащить его в дверь. И чуть не задел другую кадку. Что в ней росло, он так и не догадался. Нечто, похожее на пальму. Огромное, с резными листьями и стволом толщиной в детскую руку. Это нечто он все-таки задел столом и слегка помял. И, поморщившись, подумал, что это не страшно, потому что подобного добра в квартире и так хватает. Зеленых насаждений. Стоящих, висящих, вьющихся и просто в зачаточном состоянии. В баночках с водой и маленьких горшочках. Когда с мебелью разобрались, его напарник подмигнул:

– Чего, мужик, помянем? – И не дожидаясь согласия, потопал на кухню. Там уже энергично орудовали три женщины в черном, раскладывая по тарелкам закуски, привезенные на заказ из ресторана.

Стоя рядом с пальмой, Леонидов принял из рук «напарника» рюмку с водкой залпом выпил, хрустнул маринованным огурчиком и спросил:

– А что, сосед с тобой выпивал?

– Петя-то? – тоже хрустнул огурцом мужик. – Не. Редко. Еще по одной? Пока не остыла, – и он подмигнул.

– Мне не наливай. Сегодня гости обещали приехать. Надо лицо соблюсти, – соврал Леонидов.

– А я помяну. Эх, царствие ей небесное! Упокой Господь душу!

Мужик махнул еще одну рюмку водки и разоткровенничался:

– Петя-то малость того. Не в себе. И как с ним выпьешь?

– Как это не в себе? – насторожился Леонидов.

– В смысле, будто и не мужик. Скажи, какая чепуховина: цветочки разводить. Это ведь все он. Не баба его. – Сосед Воробьева выразительно кивнул на пострадавшую пальму и сплюнул. – Тьфу!

Налив и выпив следующую рюмку водки, он стал еще более разговорчивым:

– Эвано сколько здесь всякой пакости! Кладовочку можно сделать на месте этой кадки деревянной, а в кладовочке поставить выхаживаться бутыль, а в бутыли…

– А где он раньше работал? – перебил мужика Алексей. Тут все понятно: алкаш. – Муж бухгалтерши?

– Где? А в школе. Учителем.

– Учителем чего?

– Ха! Домоводства!

– Чего?!

– Поначалу, конечно, парням показывал, как табуретки клепать. Столярничал, значит. А потом та баба, что девкам кулинарию объясняла, в декрет ушла. А с учителями нынче дефицит. Платят-то мало. Вот Петька и решил, того… Совместить. Табуретки со щами. Нравилось ему.

– Чего нравилось? – удивился Алексей.

– Чего! Домоводство! И шить, значит, он умеет и готовит отменно. С девками решил этими своими знаниями поделиться, – хмыкнул лысый.

– Зачем же тогда его жена няньку детям нанимала?

– Виктория-то? Ха! Зачем! Во-первых, Петьке назло. Мол, бабские дела должна баба делать. Во-вторых, чтобы муж бросил эту позорную работу и сидел дома. Мол, старшей дочери стыдно, что папа ее в школе показывает девочкам, как фартуки шить. Табуретки, мол, это еще туда-сюда, а уж щи с винегретами – это позорище! В-третьих, надо же ей было кому-то на жизнь жаловаться? Баба, она без этого не может. И денег полно. Вот возьми мою: как сядут на кухне с соседкой, и «ля-ля-ля», «ля-ля-ля». До ночи могут так просидеть, пока за той муж не придет. И по рюмочке запросто могут выпить под это дело. Что у меня отбирает после получки, то, значит, запросто потом может с соседкой употребить. Это я про водочку, – ласково сказал он. – И есть она, спрашивается, справедливость на белом свете?

– Справедливости нет, – согласно кивнул Леонидов.

– Вот и дожала она Петьку. Бросил он работу в школе, хотя и нравилось. А Лилька в цветочный магазин как раз устроилась.

– Значит, они с Викторией были подругами?

– Вроде того.

– И Лилия сюда просто поболтать заходила, а не по хозяйству помогать?

– Кому помогать-то? Петьке, что ли? Ха!

– А в ресторан они вместе с Викторией не ходили?

– Эва! В ресторан! Может, и ходили. Которые бабы на кухне сидят, языками чешут, а которые в кабак идут. Если при больших деньгах. А соседка мно-о-го зарабатывала. Нам такое и не снилось. Мы пролетарии всех стран. И друг с другом по-пролетарски соединяемся: бутылочка на столе, разговоры о житейском. Что, так и не выпьешь больше со мной? – с сожалением спросил лысый.

– Ругались они? Сосед с женой? – напоследок спросил Алексей, отрицательно мотнув головой на очередное приглашение выпить.

– Бывало. Петька-то все больше молчал. А она мертвого подымет. Голосище ого-го! Бой-баба. Тьфу, свят-свят-свят. Она же померла! Одним словом, плохо жили, – подвел итог лысый.

– Понятно.

Леонидов скептически оглядел стены прихожей, все увешанные березовыми полочками. А на них – цветы. Что ж, и его тоже можно понять. Петра Воробьева. Не так все здесь просто, как подумал недавно капитан Степанов…

…Дома за ужином Алексей словно бы невзначай поинтересовался у жены:

– А ты могла бы любить и уважать мужчину, который преподает домоводство в школе?

– Домоводство? Любить и уважать? – переспросила та. – Видишь ли, Лешечка, это разные вещи. Любить можно кого угодно. И министра, и безработного. А насчет уважения не знаю. Наверное, нет. Что-то ненормальное в этом есть. Когда мужчина выбирает себе слишком уж женскую профессию.

– А когда женщина выбирает слишком мужскую? Тоже ненормально? Но почему-то такую женщину все уважают. Вот, мол, какая молодец! Феминизм, значит, на свете существует и процветает, а как, интересно, называется движение в защиту мужчин? За равные права?

– Такого движения нет. Во всяком случае, я о нем не знаю.

– И я не знаю! А это несправедливо!

– Ты опять завелся. Ты, Лешечка, стал очень уж нервный. Тебе в отпуск надо. Или сменить обстановку.

– Ага. Перейти из одной комнаты в другую. Поменять синюю мягкую мебель на коричневую в белую клетку.

– Как остроумно!

– Радуйся, что я еще шутить могу.

Жена хмыкнула, и Леонидов надулся. Дверному звонку они оба обрадовались. Первым в прихожую побежал Сережка и крикнул оттуда:

– Дядя Сережа Барышев пришел! Мама, тебе тортик принесли! А мне шоколадку! А папе? Что папе принесли?

Бутылку водки Барышев водрузил на кухонный стол крайне осторожно, украдкой покосившись на дверь маленькой комнаты. Александра как раз побежала укладывать Ксюшу.

– Как жена? – спросил он, присаживаясь на табуретку.

– Как и все жены. Муж сидит дома – плохо, денег мало. Денег много – плохо, мужа дома нет.

– А если мужа дома нет и денег мало, тогда как?

– Тогда, Серега, никак. Тогда развод.

– Типун тебе на язык! Что, с Александрой поругались?

– Нет. Все нормально. Разве я могу поругаться? Я само терпение. – Барышев скептически хмыкнул. – А ты специально к нам в гости или мимо проходил?

– Если честно, было одно дельце. Я здесь уже часа три брожу. Фотографию хозяина той фирмы, где работала Виктория Воробьева, жильцам показывал.

– И что? Результат есть? – оживился Алексей.

– Может, сначала выпьем? – и Барышев все также аккуратно начал открывать бутылку.

– А выпьем! Только потом раскажи, пока не напился: как успехи?

– Когда это я напивался? – обиделся Серега.

– Напомнить?

– Если ты про санаторий, то там все напились. Ты видел в Новый год хотя бы одного трезвого человека?

– Всякое бывало. Ты давай, ближе к делу.

– К делу так к делу. – Они чокнулись. Выпив водки, Серега сказал: – Не хотел тебя расстраивать, ты же интуицию свою на кон поставил. Но этого Анашкина, Леша, опознали. В тот день, когда убили Викторию Воробьеву, он заходил в третий подъезд. Двое опознали: старушка со второго этажа и девушка, которая гуляла с собакой в тот вечер. Обе сказали, что мужчину этого в среду видели. Сто процентов. Он шел пешком от супермаркета. Сюда шел.

– Так. А что за фирма у этого Анашкина?

– Торгово-закупочная. Продукты питания оптом продают. Со склада.

– И машина у него есть?

– А то! И не какая-нибудь, а «Субару». Полный привод.

– Ого! А к подъезду главного бухгалтера, значит, пешком пришел?

– Да. Пешком.

– И обе женщины его запомнили? И молодая, и старая?

– Еще бы! Белое кашне, малиновое пальто, с букетом.

– И когда он сюда заходил?

– Вечером. Около девяти часов. А Воробьеву убили приблизительно в это же время. Анашкин запросто мог спрятаться в будке вахтера и подождать ее там.

– А вдруг он поднялся наверх и подождал ее в квартире? Вместе с мужем?

– Воробьев говорит, что ничего подобного. Никто к ним домой в тот вечер не заходил.

– А сам-то Воробьев дома был?

– Дома. А где еще?

– Это он тебе сказал?

– Ну да.

– Вот теперь, Серега, и я выпью.

– Где-то уже тяпнул? – подозрительно спросил Барышев.

– Я тяпнул по делу. Разливай!

Пока Серега разливал водку, Леонидов подумал, что не соврал сегодня соседу Воробьева насчет гостей. Пришли они, гости. Что ж, завтра еще один выходной, можно и выпить.

– Давай, – сурово посмотрел на него Барышев, подцепив на вилку маринованный белый гриб. – Рассказывай.

– Я сегодня совершенно случайно попал в квартиру Воробьева. И много чего интересного про него узнал. Не ладили они с женой. Скандалили постоянно, по словам соседей. А сама Виктория, между прочим, была подругой Лилии.

– Чепуха все это, – отрезал Барышев. – Анашкина опознали: факт. Проблемы с налоговой инспекцией на фирме были. Вдруг там крупными махинациями пахнет, а Воробьева не захотела единолично за все отвечать? Собралась показания на хозяина давать? Он ее и того.

– А Лилию тогда за что убили?

– Это надо подумать. В любом случае: можешь ты внятно объяснить, почему хозяин фирмы приехал к своей бухгалтерше, причем в то время, когда по идее должен быть на работе? Безвылазно, день и ночь. Там же налоговая шерстит!

– Пока не могу, – спокойно сказал Алексей. – А сам он что говорит?

– Пока ничего. Я его еще и не спрашивал. А теперь спрошу. А ты, Леха, забудь про свои подсолнухи. Кстати, у него в руке, у этого Анашкина, по словам свидетелей, был пакет. Тот самый, желтый.

– Гибискус.

– Что?

– Ты гибискус, Барышев.

– А кто это?

– Сам не знаю. Моя мать тоже одно время все черенки какие-то в глиняные горшки сажала. Но из всего цветоводства у меня осталось в голове только это слово.

– Вечно ты, Леонидов, какие-то неприличные вещи запоминаешь.

– Очевидно, такова особенность моего характера, – глубокомысленно изрек Алексей. И вдруг сообразил: – Слушай, если этот Анашкин был с букетом, то куда он его дел? Ведь никаких цветов возле тела Виктории Воробьевой обнаружено не было. Кроме подсолнухов на пакете.

– А с собой унес. Или когда обратно шел, в мусорный контейнер выкинул.

– А зачем тогда приносил?

– Откуда же я знаю? Ты у нас знаток человеческой психологии. Может, договориться хотел? По-хорошему? Мне в их фирме по секрету сказали, что когда налоговая пришла, Воробьева большую часть отчетной документации увезла с собой. Припрятать. Вдруг отдавать не захотела? Он ее и того. А цветы выкинул.

– Ты узнай на всякий случай, что за цветы были в букете.

– Да иди ты знаешь куда со своими цветами?!

– Тише, ребенок засыпает!

– Иди ты знаешь куда? – повторил Барышев зловещим шепотом.

На кухню заглянула Александра:

– Пьете?

– Не. Уже закусываем, – подмигнул ей Алексей. – Хочешь присоединиться?

– Водку пить все равно не буду. Так посижу.

Жена налила себе чаю, разрезала вафельный торт. Потом спросила у мужчин:

– Чего же вы замолчали? Продолжайте.

– Саша, что такое гибискус? – невинно спросил Леонидов. – Я вот размышлял об этом на досуге…

– Кто?!

– Ги…

Александра замахнулась на него чайной ложкой:

– Помолчи! Я еще икебану не забыла!

– Все, о цветах больше ни слова, – подвел итог Барышев. – У Лехи богатая фантазия. Он в душах у людей все поэзию ищет, а там давно одна сплошная проза.

– А ты думаешь, у него самого она там осталась, поэзия? – тихо спросила Саша.