3

Поэзия у Алексея в душе все-таки осталась, поэтому утром следующего выходного дня он повез семью в гости к своей матери. С корыстной целью: уговорить ее в следующие выходные посидеть с детьми. Пора вносить в семейную жизнь хоть какое-то разнообразие. Хотя бы в театр с женой сходить или в ресторан. Или в ресторан после театра. Нельзя запирать женщину в четырех стенах и требовать от нее после этого прежней любви и романтики в отношениях. Да и цветы не мешало бы подарить.

Обрадованная мать напекла домашних пирогов, накрыла на стол и тут же повела маленькую Ксюшу показывать папины игрушки. Леонидов оставил Сережку с женой в большой комнате и увязался следом. Любопытно было послушать.

– Деточка, это папин мишка. Да-да, папин. Ну-ка, скажи: па-пин ми-шка. Смотри, как он рычит: р-р-р… – Розовый медведь с оторванным ухом, которого нагнули вниз головой, что-то невнятно хрюкнул, и девочка восторженно запищала. Леонидов вздохнул и спросил:

– Мама?

– Да, Лешенька?

– Тебе с ней не тяжело?

– Отчего же мне с внучкой будет тяжело? Привозили бы почаще.

– Саша считает, что нехорошо тебя так обременять.

– Пожилых людей можно обременить только одиночеством, – вздохнула мать. – Даже если мы жалуемся на трудности, то это только чтобы почувствовать, что мы еще кому-то нужны.

– Тогда посидишь с детьми в следующие выходные? Я жену в театр хочу сводить.

– А твоя-то что на это скажет?

– Конечно, скажет, что сама прекрасно справляется, и не хочет никому подкидывать детей. Даже на один день. Но я же вижу, что она устала. Конец зимы – плохое время. Если к однообразной погоде примешивается еще и однообразная жизнь изо дня в день… – Алексей не договорил, только рукой махнул.

– Смотри сам, Леша, – вздохнула мать. – Я не хочу вмешиваться в ваши отношения. Что, Ксюшенька, к маме пойдем?

Девочка изо всех сил вцепилась в розового медведя.

– Пускай здесь поиграет, – сказал Алексей. – Пойдем, мама, чаю попьем. Пирогов домашних хочу. Твоих.

Он с грустью посмотрел, как дочка поволокла медведя по комнате за единственное целое ухо. Как давно это было: детство. Чем дальше, тем меньше из него помнишь. Когда это, интересно, он любимому медведю ухо оторвал?

– Мама, а что такое гибискус? – спросил Алексей.

– Гибискус? – удивилась мать. – Китайская роза.

– Тьфу! А я-то думал!

Леонидов вскоре набрался наглости и улизнул на полчасика из дома, оставив жену, мать и детей играть в лото. Раз уж он влез в это расследование, то надо доказать Барышеву, что дело тут не в романтике. И не в его, Леонидова, склонности к фантазиям. А в том, что если этот психопат действительно существует, то на свободе он очень опасен. И чем дальше, тем больше. Дело идет к весне, а весной, как известно, у них обострение.

Алексей все не мог поверить в то, что этим психопатом мог быть Колька Лейкин. Но не проверить его не мог тоже. Да, они вместе учились. Да, Лейкин сразу же предложил помощь человеку, которого не видел много лет. И впечатление от него у Алексея осталось, в целом, приятное. Это он собой был недоволен, потому что оказался снобом. Собой, а вовсе не Колькой Лейкиным, который приехал навестить больную цветочницу. Очень по-человечески. Правда, выяснилось теперь, что у них с цветочницей был роман, но в то, что Лейкин из ревности или из каких-либо других соображений мог так жестоко убить девушку, Алексею верить не хотелось. Только не Колька! Ведь в детстве и юности он был отчаянным романтиком. Хотя, когда оно было, это детство? Люди меняются.

…Квартира Лейкина во всяком случае сильно изменилась. Школьником Алексей здесь иногда бывал. Близкими друзьями они с Лейкиным никогда не были, но и соперниками тоже. Даже на беговой дорожке. Тот проигрыш на соревнованиях был случайностью, и до того и после Алексей у Лейкина всегда легко выигрывал. А тот никогда не делал из проигрыша трагедию. И часто говорил:

– Это не мое.

Леонидов тоже не собирался стать профессиональным спортсменом. Но даже во всем, что было не его, привык выкладываться по максимуму. Потому что неизвестно, как жизнь сложится, и что именно в ней пригодится. Обернулась она неожиданно для обоих. Даже в самых бредовых своих фантазиях Леонидов никогда не видел себя коммерческим директором крупной фирмы, а Кольку Лейкина цветочным магнатом.

Но зарабатывал бывший одноклассник, судя по всему, на своих цветочках очень даже неплохо. То, что он сделал в итоге из обычной трехкомнатной квартиры, было достойно восхищения. Алексей помнил, что раньше, как только войдешь, здесь был длинный, узкий коридор, заваленный всяким хламом. Теперь стенку сломали, и большая комната оказалась, действительно, очень большой, просторной и отделанной то ли под пещеру, то ли под морской грот. Камни и камешки присутствовали в затейливом интерьере в изобилии. И коряги всевозможных размеров и степеней уродства. Ибо Леонидов никакой красоты во всем этом не находил. В корягах.

Он так и стоял в прихожей, прикидывая, на которую же из коряг пристроить свою куртку, а высокая женщина с коротко остриженными темными волосами рассматривала его напряженно и подозрительно.

– Мама, кто там? – услышал Алексей голос Лейкина.

– Это ко мне, – тут же среагировала женщина.

– Нет, я к Николаю.

– Вы кто? – Женщина загородила проход. Ростом она была даже чуть выше Алексея и очень широка в плечах. Обильная седина в ее темных волосах казалась нарисованной. – Кто вас послал?

– Да я сам по себе, – растерялся Леонидов. И попытался вспомнить, как же ее зовут, Колькину мать?

– Вы меня не обманете! Какая именно из шлюх наняла вас, чтобы передать записку Николаю? После того, как я полностью контролирую телефон?

– Анна Валентиновна! – Вспомнил наконец Алексей и облегченно вздохнул. Какой ценный капитал хорошая память! И повторил: – Анна Валентиновна, вы меня не узнали? Мы же с Николаем учились в одном классе!

– Да? – Она оглядела Леонидова подозрительно, но словно что-то припоминая. – В самом деле? Учились в одном классе? И как же вас зовут?

– Леонидов. Алексей Леонидов.

– Господи, конечно! Леша Леонидов! Леша Леонидов, Леша Леонидов, – повторила она несколько раз подряд и крикнула: – Коля! К тебе пришли!

И совершенно неожиданно спросила:

– А сестры у вас нет?

– Сестры? – Леонидов не переставал удивляться. – Нет, сестры у меня нет.

Она посторонилась наконец и даже достала из ящичка для обуви домашние тапочки. Женские или мужские, Алексей так и не понял: вся обувь в этом доме была одного размера. Тридцать девятого, как он прикинул на глазок. Две пары зимних ботинок стояли под зеркалом, и трудно было определить, какие принадлежат мужественной матери, а какие женственному сыну. Ибо вышедший в гостиную Лейкин выглядел весьма экзотично. В пестрой шелковой рубашке, бархатных штанах и с какой-то веткой в руке. На ногтях маникюр, на ветке красные ягоды. А на подбородке острый клинышек жестких волос, похожий на жирную черную кляксу.

– Леха? Ты?

– Я же тебе звонил.

– Да. Помню. Проходи в мою комнату. Я тебе что-то покажу.

«Боже мой! – с ужасом подумал Алексей. – А вдруг он и правда того? Нестандартной ориентации? Надо было Барышева к нему послать! Барышев, по крайней мере, краси-ивый!»

А показал ему Лейкин в своей комнате какой-то глиняный горшок, в котором торчали две кривые ветки:

– Вот.

– Что это?

– Икебана. Творю. Ты же интересовался. Я, знаешь, увлекаюсь иногда. И как тебе?

Алексей глянул на это безобразие, стараясь не кривиться. Вообще-то, он не чужд был искусства. И даже к авангардизму относился с пониманием: надо так надо. Хоть чем-то люди заняты, одни экспериментируют, другие делают вид, что понимают. Но Лейкинский шедевр Алексей так и не понял, равно как и восторг. И осторожно сказал:

– Нормально.

– Ты не понимаешь. Тут главное – это правильная расстановка. Чтобы во всей силе проявилась Великая Мать Природа, которая отражена в каждом изгибе этого маленького шедевра.

Наманикюренным ногтем Лейкин любовно коснулся нароста на одной из веток, напомнившего Алексею лишай. Потом Колька взял линейку и приложил к ней ветку с красными ягодами:

– Ты понимаешь: основу композиции составляют три ветви, три элемента. Самая длинная, «син», символизирует небо, средняя, «соэ», – человека и маленькая, «хикаэ», – землю. «Син» в таком букете должна в полтора раза превышать размер вазы, «соэ» равняться трем четвертям «син», а «хикаэ» – трем четвертям «соэ». И еще угол наклона. Основная ветвь должна быть наклонена вправо под углом 45°, вторая влево под углом 15°, третья также вправо под углом 75°, и все три ветви наклонены вперед.

Он бормотал непонятные Алексею слова и при этом возился с линейкой, транспортиром, распорками и своими корявыми ветками. Леонидов уже пожалел о том, что пришел. Он почти начал терять терпение, когда Лейкин закрепил последнюю ветку в вазе и отошел назад, оглядывая композицию:

– Красота, а? Что скажешь?

– А мне? Можно?

– Что можно?

– Чуть-чуть поправить?

– Давай, попробуй, – слегка ошалел Лейкин.

«Не убьет же он меня?» – подумал Леонидов и решительно начал обламывать у одной из веток сучки. С особенным наслаждением тот самый, покрытый лишаем. Ему показалось, что Колька застонал. Алексей между тем отщипнул с пяток красных ягод и несколькими движениями порушил все правильные Колькины углы. Раскидал на глазок ветки в вазе и, довольно улыбнувшись, отошел:

– Так вроде получше. Что скажешь?

Колькино лицо Алексею не понравилось. «За лишайник обиделся», – подумал он. И вдруг услышал:

– Почему опять не я?! – Лейкин глухо застонал, но быстро взял себя в руки. – Ладно, хватит творчества, пойдем чай пить.

Столик был накрыт посреди каменного грота. Алексей долго вертелся в кресле, прежде чем понял, чего здесь не хватает. Ведь денег в ремонт и интерьер вбухано много. И все коряги расставлены, без сомнения, с помощью той же линейки и транспортира. С соблюдением пропорций и углов. Души здесь нет. Холодно, неуютно, и вроде как даже сыро. Все сделано словно чтобы кому-то что-то доказать. А творчество – это не утверждение собственного «я», это его вечный поиск. Алексей думал именно так.

– Вы по-прежнему вдвоем живете, с мамой? – спросил он, размешивая сахарный песок в чае серебряной ложечкой. Анна Валентиновна возилась за тонкой перегородкой, на кухне. Леонидов не исключал, что она подслушивает.

– Да, вдвоем, – кивнул Лейкин.

– Развелся или закоренелый холостяк?

Колька поморщился, но от прямого ответа уклонился:

– Сложный случай.

– Слушай, а у нас ведь в доме двух женщин убили. По одной в неделю.

– Да. Я знаю, – Лейкин слегка побледнел. У него была такая манера волноваться.

– Жена сказала, что одна из них в цветочном магазине работала. Не у тебя, часом? – упорно старался добить его Алексей. И Лейкин не выдержал:

– Слушай, Леха, у тебя в милиции никого из знакомых не осталось?

– Знакомые? А что случилось?

– Оставили бы они меня в покое! – с отчаянием сказал бывший одноклассник. – Ты не знаешь, кому надо дать?

– Что дать?

– Денег, чего ж еще! Я знаю: все берут. А у меня денег много.

– Я не понял: ты чего боишься-то?

– Чего боюсь! Да себя боюсь. Не выдержу, сломаюсь…

– Ты успокойся, Колька. Может, пойти и честно все рассказать?

– Рассказать? Не-ет. Слишком уж это легко. Рассказать. У меня не жизнь – дерьмо. Почему мы это с собой делаем, Леха?

– Постой. Ты где был-то в тот вечер? Когда Лилию убили? Алиби нет, что ли?

– Так ты что, знаешь, как ее зовут? А ты не врал мне, часом? Ты все так же в ментовке работаешь?

– Да я же тебе правду сказал: два года, как ушел.

– А откуда ты такие подробности про это дело знаешь?

– Да какие там подробности? Что ее Лилией звали? Да она в соседнем подъезде жила! Это весь дом знает!

Алексей вздрогнул, потому что за тонкой стенкой, на кухне раздался грохот. Лейкин кинулся туда. Должно быть, Анна Валентиновна нечаянно уронила какие-то кастрюли с полки. Или нарочно? Во всяком случае, когда Лейкин вернулся из кухни, разговор о смерти Лилии он поддерживать не захотел.

– А как мать? – сдавшись, спросил Алексей. – Все там же работает? В Научно-экспериментальном хозяйстве? Цветы выращивает?

– Нет. Не работает. Уже давно на пенсии.

– Давно? На пенсии? – Алексей слегка удивился, потому что Анна Валентиновна не показалась ему настолько старой.

– Да какая разница? Я что, мало денег имею? За каким чертом мне ее работа?

– Слушай, а ты не знал, случайно, Викторию Воробьеву? – попробовал Алексей еще разок вернуться к интересующей его теме.

– Случайно знал, – нехотя сказал Лейкин. И, не удержавшись, подколол: – А ты еще говоришь, что не связан с милицией! Кому врешь? И зачем? Они еще в четверг прямо с утра пристали: «Где был в среду вечером, не был ли знаком с Викторией Сергеевной Воробьевой?» Обманул ты меня, Леха. Я когда визитку тебе давал, думал, что помочь надо. По-хорошему хотел. А ты обманул. Так вот, ты им скажи: я до последнего буду молчать. А с Викой меня Лиля познакомила. Что же тут криминального? Они ведь были подружки! Странная такая дружба. Никогда ее не понимал. Одной двадцать с небольшим, другой почти сорок, одна наивная девушка, а другая откровенная…

Леонидов испугался, что на кухне снова обрушатся кастрюли. Но Лейкин замолчал сам. Тему Виктории Воробьевой он тоже не собирался развивать. Алексей подумал, не сделал ли он хуже своим вмешательством Барышеву и следствию? Ведь все равно ни черта не понял. Ни матери его, ни икебаны, ни «соэ» этого. Ишь ты, человек! Вверху, значит, небо, а внизу земля! Так бывает, когда крыша едет.

– Коля, а почему ты продавщиц на работу берешь с именами цветков? – подозрительно спросил он.

– Ты и справки обо мне успел навести? А? Друг детства?

– Не преувеличивай, не были мы никогда друзьями. И справок я никаких не наводил. Просто вдруг подумалось, что, раз была Лилия, значит, есть и Роза?

Тут уже Лейкин сам опрокинул на пол поднос с серебряными вазочками. В одной печенье, в другой шоколадные конфеты в ярких фантиках. Нагнулся, собирая их с ковра. Из-под стола глухо сказал:

– Не были никогда друзьями, говоришь? А что же ты тогда в душу ко мне лезешь? Хочешь узнать о том, в чем себе-то не всегда хочется признаться?

Леонидов тоже нагнулся туда, под стол:

– А что здесь такого личного? В Лилии и Розе?

– А твою жену как зовут?

Алексей распрямился, Лейкин вдруг тоже вынырнул из-под стола, зажимая в руке печенье. Глядя, как его сильные, гибкие пальцы с маникюром и серебряными кольцами крошат сдобное тесто, Леонидов поспешно сказал:

– Мою жену зовут Александра. Саша. Понятно? И желтых пакетов у нее нет.

– Каких пакетов? – прошептал Лейкин.

– Тех самых. С подсолнухами.

– Ты икебану-то свою возьмешь? – Лейкин сделал вид, что про подсолнухи не услышал.

– Нет. Она твоя. И, если хочешь, я тут еще пару коряг могу передвинуть.

– А что тебе в корягах моих не нравится? – разозлился Лейкин.

– А черт его знает! Не нравится – и все. Убого ты, Коля, мыслишь! Ты бы выкинул транспортир и сразу освободишься.

Алексей прекрасно понимал, что вот теперь он Лейкина обидел. И сильно обидел. Сделал он это намеренно, чтобы Колька сорвался и проговорился. Ишь, художником себя вообразил! Творцом! Деньги, значит, большие ему мало делать, надо еще и матерью-природой прикрываться! Он, мол, единственный понимает всю ее красоту! А вот дудки! Не понимает.

– Я пришел за книжкой, – сказал Алексей, поднимаясь. – Дай моей жене про икебану почитать.

– Значит, это был не предлог? Не милицейские штучки?

– Последний раз повторяю: в милиции больше не работаю. Я коммерческий директор фирмы «Алексер». Возьми мою визитку и успокойся. Можешь завтра на работу позвонить. Проверить.

– А то вы не можете сделать так, чтобы мне там все, что положено, сказали, – усмехнулся Лейкин.

Закрывая за Леонидовым дверь, он сказал:

– Привет жене.

И Алексею эта фраза почему-то очень не понравилась.

… все цветы мне надоели

Это не мое. Забыть и успокоиться. Что такого особенного случилось? Ничего. Ровным счетом ничего. Пришел бывший одноклассник, обломил на ветках в моей любимой вазе пару сучков, да отщипнул с пяток ягод. Ненужных, как оказалось. Но почему я-то не увидел, что они ненужные?!

А потому что каждый раз одно и то же: «Это не мое». Я ведь столько лет искал, мучился, учился, мечтал, а оказалось, что моего-то ничего и нет. Во всем мире нет. Вот и сейчас. Я творил, искал, думал, что созидаю. С линейкой и транспортиром. А в конце моего конспекта есть маленькое пожелание, совсем крохотное: глаз, рука и сердце не должны быть в плену у правил. Вот и все. Я выучил наизусть и понял весь конспект, а эту фразу не понял. Как же так? Ведь получается, что те, кто только и делает, что следует правилам, не творцы? А творцы те, кто верит только в глаз, руку и сердце?

Но для чего же тогда правила? Для того чтобы все прочие могли прикидываться творцами? Но ведь Лешка Леонидов никакой не творец. У него отродясь не было никаких талантов. И учился я лучше, и на соревнованиях его как-то обогнал. Один раз, но это значит только одно: можно. Никакой он не недосягаемый. И работал он всегда ментом. Простым ментом. И врет, что сейчас не работает. Но я почему-то верю, что в следующий раз он принесет мне книжку про икебану и так же, как про Лилию и Розу, невзначай скажет: «А ведь я знаю, что после моего ухода ты выбросил в мусоропровод желтый пакет с картинкой «Подсолнухи». И про «Нежность» тоже знаю».

И станет мне опять так больно, что умереть захочется. И почему мне так не везет? Почему, прочитав эту книгу и получив диплом флориста, я не сделал ничего достойного внимания и похвалы, а он, прочитав ту же книгу, узнает и про «Нежность», и про «Подсолнухи», и про Лилию с Розой, хотя там ни словечка об этом не написано?

Почему?!