***

На самом деле, конечно, Анатолий Антонович, не мог всерьез повредить бронзовому образу самого себя в головах детей, поскольку такого образа в их головах и не было. В голове у дочери Вики отец был неясным сизоватым силуэтом на самом краю ее мысленной картины мира. Что-то вроде отдаленной трубы теплостанции – немного портит общий пейзаж, но всерьез не досаждает. Именно поэтому на семейном совете Вика была неприятно удивлена.

– Это какой-то отстой! – сказала она и ушла к себе в комнату в состоянии крайнего расстройства, чувствуя, как сизая мгла от отцовского силуэта затемняет и затуманивает картинку солнечного побережья с ее собственным сверкающим каплями силуэтом посередине. Силуэт, кстати, был в новом купальнике.

Вообще, почти все мысленные картинки Вики имели в середине ее саму в каком-нибудь выгодном ракурсе. Например – вид в рост, снято в три четверти сзади и чуть снизу, она вглядывается вдаль, слегка присогнув одну ногу, опирающуюся на носочек. Вика где-то вычитала, что такая поза акцентирует некоторые эффектные линии тела, и это было похоже на правду. Иначе откуда бы под такой картинкой появлялись лайки?

Дело в том, что большинство изображений, проходящих перед мысленным взором Вики, можно было найти в ее инстаграм-профиле и поставить под ними лайк. Очень удобно.

Вика любила лайки, прикладывала усилия к тому, чтобы их получать, и уже набрала несколько сотен подписчиков. Поддержание блога требовало постоянного создания образов себя, и поездка на море могла бы помочь – одни длинные голые ноги на фоне моря чего стоили! И вдруг нате вам! Из-за какого-то подтопления все планы насмарку!

Вика дошла до своей комнаты и села на кровать. Что теперь делать? Ну не фотографировать же себя, в самом деле, в шлепанцах с полотенцем на плече во дворе дома! Это только строителям могло прийти в голову, привлекать кого-то такими изображениями!

Вика смотрела в стену, потихоньку наливаясь обидой, чувствуя себя обманутой и бессильной. В двадцать лет любая дымка на будущем похожа на непроглядную тьму. Интересно, как быстро изменилось бы ее настроение, узнай она, что благодаря отмене семейного путешествия аудитория ее блога вырастет в пятьдесят раз?

***

Я несколько раз заглядывал в викин блог в инстаграме. Между нами говоря, являть Вике, как и тысячам ее сверстниц, было особенно нечего, кроме цветущей юности, претендующей на загадочность. Однако, найдите мужчину под пятьдесят, который без удовольствия поглядывал бы на фотографии юных дев с правильно акцентированными линиями!

Скажу честно – на линии Вики я поглядывал анонимно, на профиль ее не подписывался и лайки не ставил. Делал я это из соображений педагогической корректности, ведь Вика училась в моем институте. Я, правда, читал ее группе лишь один курс лекций, поскольку она числилась не на факультете искусствоведения, деканом которого я был, а на факультете «Связи с общественностью» или на иноязычный манер «PR менеджмент».

Связь этой специальности с культурой оставалась загадкой даже для преподавателей. Однако связь культуры вообще с этим городом была еще меньше, поэтому решено было завести в институте хотя бы какое-то современное и актуальное направление. Во всяком случае, когда определялась викина послешкольная судьба, в названии этого факультета ее родителям послышалась какая-то будущность.

Ее мама даже предприняла некоторые усилия для того, чтобы Вика благополучно поступила. В частности, она тщательно изучила разнообразные бумаги на стендах приемной комиссии, встретила там знакомую фамилию и подумала, что этот человек мог бы оказать содействие, как старый знакомый. Фамилию она нашла, разумеется, мою.

***

Марина, училась в той же школе, что и мы с Толиком, но была на год нас младше. У нее были от природы светлые волосы, правильные черты лица, серые с оттенком голубого глаза и прямой нос, чуть-чуть широковатый в переносице, что ничуть ее не портило, а только придавало пикантности.

Я танцевал с ней пару, может, тройку раз на школьных дискотеках. Она была довольно высокой, хорошо сложена и очень легко и послушно двигалась. Я не преувеличу, если скажу, что она была самой красивой девочкой не только в своем классе, но и во всей старшей школе, только об этом никто не знал. В первую очередь потому, что об этом не знала она сама.

Если у ее дочери Вики в центре любой мысленной картинки всегда находилась сама Вика, то Марина на своих картинках просто отсутствовала. Никогда она не видела себя мысленно со стороны, что-то делающей или находящейся в какой-то ситуации. Потому она и не знала, что вообще надо как-то выглядеть. Разумеется, она бывало разглядывала себя в зеркале, понимала какую одежду по какому случаю надеть, но понимала это только умом и по необходимости. Никакой тяги к выбору наряда она никогда не ощущала, никакой радости или огорчения от одежды не испытывала, что уж говорить о макияже!

По той же причине – собственному отсутствию в своих мысленных картинах – Марина не имела и желания вмешиваться в окружающую жизнь. Если ее там нет, то не очень-то много от нее зависит, не правда ли? Она делала то, что полагалось делать, а жизнь сама по себе шагала рядом, не обращая на Марину особого внимания.

Вместе с жизнью мимо Марины прошагал и я. А ведь я-то знал, что она самая красивая девочка в старшей школе! Знал неясно, неотчетливо, ни разу не обозначив этого какими-либо словами не то что вслух, а даже в предсонных мыслях, но ведь знал! Утешает лишь то, что только со временем я узнал, что знал это с самого первого танца. Проходили годы, случалось всякое, я успел жениться и развестись, но не встретил ничего сравнимого с удовольствием от ее легких и послушных движений и со своим душевным томлением от дружелюбного взгляда чуть широко расставленных серых глаз. Может, столь волшебна была Марина, хотя, скорее, это всего лишь острота юношеских впечатлений.

Можете мне не верить, но через тридцать с лишним лет я узнал ее голос в трубке моего рабочего телефона еще до того, как он представился ее именем! Я даже встал и разговаривал стоя, словно мне позвонили из ставки главнокомандующего.

Марина попыталась неловко напомнить о нашем школьном знакомстве – ха! я помнил каждое ее движение и упругость ее талии в правой ладони – сказала, что теперь уже вот и дочь ее поступает в институт…

– Конечно! – сказал я тут же, не обременяя ее необходимостью просить. – Я конечно… М-м… Окажу содействие…

– Спасибо большое! – сказала Марина искренне, и повисла пауза, в которой никто не знал что и как говорить.

Никакого содействия не понадобилась. Вика прекрасно поступила и сама, на общих основаниях. Она, в отличие от папы, была почти отличницей. Я лишь осторожно проследил за процессом, а ведь ради воспоминаний о паре-тройке танцев с ее мамой готов был и на руках внести ее в институт! Вот бы Вика удивилась!

Ладно! Что уж теперь лукавить…

В разные вечера я танцевал с Мариной четыре с половиной раза. На второй минуте последнего танца перегорели пробки, в актовом зале погас свет и заглох магнитофон. И догадайтесь, что произошло между мной и Мариной в полной темноте посреди школьной дискотеки?

Правильно – ничего! Я стоял столбом и, кажется, тупо шутил про погасший свет, пока нас не поволокло толпой к светлому прямоугольнику выхода.

Вопрос – может ли мужчина солидных лет всерьез винить подростка старшеклассника в неопытности чувств и неспособности решиться на то, чтобы сказать девочке, что она самая красивая, и поцеловать ее в случайной темноте?

***

Ответ – может. И еще ого-го как!

День второй

Брат Вики, Эдик, в отличие от самой Вики был рад отмене семейного отпуска. Он был уже вполне перезревшим фруктом на ветви семейного древа, но все никак не мог отломиться и упасть.

Эдик был уверен, что виноват в этом прежде всего отец, который в голове сына выглядел похожим на бетонный барьер у блокпоста. Общая же картина была такая: сам Эдик стоит на пересечении множества дорог и тропинок, но каждая из них в нескольких десятках шагов от перекрестка перегорожена бетонным блоком. Куда бы Эдик не пошел – либо отец не одобрял этого пути, либо не поддерживал, а значит, лишал Эдика средств, чтобы по этой дороге двигаться. Неудивительно, что Эдик чувствовал себя запертым и от этого несчастным.

Некоторые блоки в его голове действительно поставил папа. Однако большинство было воздвигнуто самим Эдиком, хотя он об этом и не знал. Он просто боялся, что если он пойдет по этой тропинке, то отец начнет возражать. Так бывает – сын лучше знает, как поведет себя папа, чем сам папа. Это приводило к тому, что Эдик и не пробовал туда ходить. Да и в самом деле – зачем? Очевидно же, что там блок!

На практике все это выражалось в том, что в свои двадцать четыре года Эдик не знал, кто он и чем занимается. Закончив школу, он уехал в областной центр учиться в университете какому-то программированию, но после выпуска там не прижился. Пристроился вроде бы в какую-то фирму, но платили там мало, а командовали чересчур много. По крайней мере так это описывал сам Эдик. Со словами: «Быть программистом можно и на фрилансе – интернет есть везде!», он вернулся домой, но удача отвернулась от него.

Он брался за чьи-то заказы, но они были все, как на подбор, тупые. Подряжался на удаленную работу в команде, но его там не ценили. Начинал собственные проекты, но ни один не довел до конца, потому что не мог понять, нужны ли они кому-то, кроме него самого.

Отец же никак не способствовал, а только мешал. Он не давал достаточно денег, чтобы привлечь соратников к задумкам, и вообще смотрел хмуро, считая работу на дому баловством. Два компьютера, четыре огромных монитора и большое кожаное программистское кресло, которые Анатолий Антонович купил сыну по возвращении того из областного центра, Эдик за поддержку не принимал.

Главным же препятствием во взаимоотношениях стала саркастическая ухмылка отца, когда Эдик имел глупость поделиться с ним своим сокровенным замыслом.

Эдик хотел написать роман.

Очень.

У него даже был замысел футурологической антиутопии. Представьте – люди на земле все больше оказываются втянуты в переписку, обмен фоточками и прочие коммуникации через глобальную сеть, а в реальности встречаются все реже. Население земли начинает потихоньку сокращаться. По сети можно сделать почти все и даже заняться виртуальным сексом к совершенному удовлетворению всех участников, но только не зачать.

Людей все меньше, города и целые регионы приходят в запустение. Останавливаются фабрики и заводы, зарастают поля, носороги ходят по городским улицам. В финале романа остается несколько переписывающихся по сети людей на разных сторонах глобуса, которые уже не могут друг до друга добраться, потому что нет транспорта. Один за другим умирают и они, гаснут огонечки их ip-адресов на карте. В конце остается безлюдная Земля, над которой несутся в вечном своем усердии спутники связи, дающие глобальное, но никому теперь уже не нужное покрытие.

Финал Эдику очень нравился – трогал его до слез и вызывал катарсис. В такие моменты Эдик мысленно видел себя реющим в поднебесье, над запрокинутыми вверх лицами людей, наподобие унесенной ветром простыни. Оттуда, с высоты, Эдик скромно, но достойно улыбался человечеству, благодарящему его за предупреждение. Чувствовал он себя при этом замечательно – был счастлив соразмерно собственному творческому и интеллектуальному потенциалу, как он сам его оценивал.

Начало романа нравилось Эдику меньше, потому что он никак не мог его придумать. Однако он всерьез собирался начать. Вот-вот.

Когда Анатолий Антонович услышал об этом случайно за ужином, он даже ничего не сказал. Лицо, однако, у него непроизвольно сделалось такое, что Эдик и без слов все понял. На узенькую, но самую манящую тропинку в его мысленной картине с грохотом пал самый увесистый бетонный блок. Ощущения у Эдика были такие, будто душа его была хвостом, который этим блоком придавили.

Впрочем, Анатолия Антоновича осуждать трудно, вы же помните в каких отношениях он был тогда с литературой?

***

С бетонными блоками Анатолий Антонович был в гораздо более близких отношениях. Когда четыре года тому назад к нему пришли люди из «Полностроя» и намекнули, что бетон для фундаментов в Экотауне лучше бы использовать подешевле, а сваи под здания забивать на метр пореже, он очень расстроился. И даже не потому что разницу в стоимости предлагалось почти полностью отдать «Полнострою».

– Может ведь рухнуть, – сказал он.

– А может и нет, – весомо возразили ему. – В проекте все с запасом было. Не закапывать же деньги в землю.

– Но я… – Анатолий не знал, как, не обидев солидных людей, выразить мысль о том, что ему не хочется быть крайним, если все же рухнет.

– Можем отдать контракт областным, – сказали ему многозначительно.

Подразумевалось, что после этого больше к нему обращаться не будут. А наоборот станут чинить препятствия. Анатолий промолчал, потому что «Полнострой» после долгой борьбы остался в городе единственным застройщиком.

– Все будет в порядке, – сказали ему и похлопали по плечу.

Это был момент, когда оказываешься на грани допустимого. Быть на грани довольно неудобно – как долго сидеть на узких перилах, которые врезаются в зад. И Анатолий Антонович начал ерзать, что с его комплекцией даже мысленно делать крайне затруднительно.

Шла бы речь об укладке асфальта на слабый грунт – вопроса бы не возникло. Ну просядет покрытие, и что? Машины яму объедут, а потом и залатать можно. Или остановка автобусная упадет из-за ржавого каркаса – заменить дешевле, чем ставить ее как надо. Но жилые здания?

Инженерных знаний, чтобы оценить запасы прочности в проекте, у Анатолия Антоновича не хватало, но всем своим опытом, сосредоточенном в спинном мозге в области седьмого грудного позвонка, он чувствовал неладное.

Если бы только можно было знать наверняка – рухнет или нет! Если да, он бы, разумеется, отказался! И плевать на доход, плевать на бизнес – можно уехать в другой город, начать другой бизнес, да мало ли что! Все это не стоит того, чтобы оказаться виноватым в обрушении целого Экотауна, даже если чудом обойдется без жертв!

Сам не зная того, Анатолий Антонович разглядывал в тот момент разные мысленные картинки. Несложно посчитать, что две бинарных предпосылки: «брать контракт – не брать» и «рухнет – не рухнет», в сумме дают четыре возможных варианта. Вот все четыре он и разглядывал.

Для случая, если он пойдет на поводу у «Полностроя», а с Экотауном ничего не произойдет, никакой картинки и не нужно было. Можно было просто оглянуться вокруг. Все будет как всегда.

Картинка, где он берет контракт, а дома падают, представлялась Анталию весьма смутно. По ней ползли какие-то языки то ли тумана, то ли поднявшейся цементной пыли, суетились маленькие фигурки людей. Вся она была нечеткой, неясной, норовила потемнеть и вовсе из мысленного взора исчезнуть. Впечатление она производила кислое, но такое же ускользающее и неотчетливое.

Другие две были куда более яркими! На первой он, как водится, восседал во главе стола и сообщал благоговейно замеревшим членам семьи и товарищам:

– Главное – это чутье! Понимать надо, когда можно, а когда нельзя! Поэтому я тот контракт не взял. И как видите – был прав!

Все окружающие видели, потому что картинку сопровождали меняющиеся виды обвалившихся с дохлого фундамента зданий.