Глава 3
Разговоры богов

– Знаешь, теперь мне кажется, что я легко сдам зачет по XIX веку – столько всего увидела… Раньше просто не представляла…

– Почему?

– Ну, настолько всё разное… Яблоки эти из заброшенных садов… Понимаешь – сами растут! У нас – не поливай да не утепляй – за одну зиму всё помёрзнет и выродится, – говорила Рита, оглядываясь и держась за перила, пока они поднимались на пятый этаж, мимоходом заглядывая в разноцветные стёкла.

– Интересно у вас тут…

– А… Мне тоже нравится… У меня часто бывает синее настроение, но это – на шестом этаже, у аспирантов, там вечно накурено – хоть топор вешай, настоящий синий туман…

– Я тут матрасы таскал на первом курсе, тумбочки всякие ломаные-переломаные…

– Ну так с первого курса не много и изменилось… Вечный огонь тот же… Спички-зажигалки у всех свои, а половина конфорок не работает, вот и оставляют… Уборщицы приходят – выключают…

– Тут даже уборщицы бывают…

– Во-во, мне тоже не верится, крысы из подвала – размером с хорошую кошку, девчонки в душ ходить боятся. Ну, проходи, – сказала она, вытягивая жёлтый трубчатый ключ из замка, так что на пол полетели жёваные бумажки вперемешку с древесной трухой.

Игорь при входе споткнулся о выбитую паркетину, начал поправлять:

– Приклеить бы надо…

– Я пробовала – никак… Тут ещё одна где-то вылетает – у кровати и возле стола…

Рита схватила жёлтый чайник и прошуршала в стертых шлёпках на кухню за водой, а Игорь подошёл к окну:

– Интересный у вас вид…

– Aгa. Только проще саму башню сюда подвинуть, потому что телевизор тут никогда как следует не показывал, потом его мама к себе увезла… Ну, туда, к брату, где она живёт – лампа ей, понимаете ли, в глаза светит… Я же тут официально – со Светкой из Тарусы, а она у сестры в Истре живёт… Полно тут «мёртвых душ»… Если когда обход – я её предупреждаю… Носки-то снимай, мокрые ведь…

– Ничего…

– Да как это ничего, простынешь… Может, тебе водки в чай? У меня тут от дальнобойщиков осталось…

– Не надо…

– Давай-давай… Хочешь, картошки сварю, у меня тут плавают три штучки, – Рита звякнула зубами о банку, открывая жёсткую капроновую крышку. – Можно яиц сварить, – она кивнула на пластмассовый лоток с масляно-блестящими яйцами.

Игорь чувствовал себя немного неуютно от её скудного гостеприимства и, несмотря на голод и мокрые ноги, боялся расположиться «как дома». Что-то мешало. Пока Рита пропадала на кухне, сел на кровать, стал растирать ноги руками. Помогало слабо. Сунув всё-таки носки в батарею, Игорь задумчиво пошевелил пальцами – как бы спросить у неё про туалет, или выйти в коридор и поймать кого-нибудь… Но и светиться здесь тоже не хотелось… Чьи-то маломерные тапочки у входа – не босиком же в них соваться, неизвестно, кто… Он всё-таки надел мокрые ботинки и вышел в коридор.

Когда он прошёл, Рита уже поставила горячую кастрюльку с картошкой на доску и пыталась расчистить место на столе, заваленном книгами и мелким мусором от сломанной полки, и Игорь, не зная, как ей помочь, вновь почувствовал себя не на месте.

– Ты бери себе, а я сейчас хлеб порежу…

Хлеб она резала на весу, на себя, стряхивая крошки с колен на пол:

– Тут всё равно не слишком чисто, потом подмету…

Он случайно взглянул на её босые ноги – к щиколотке присохли какие-то травинки, мелкие семена… Лодыжки были нежные, а пятки – пожелтевшие и загрубелые, все в струпьях засыхающих мозолей бесчувственной кожи. Так хотелось взять и согреть эти беззащитные ноги, как свои, в ладонях… И опять смутился, будто Рита могла перехватить эту мысль…

– Ой, кильку-то… Сейчас…

Она взяла маленький, совершенно странной формы консервный нож и аккуратно, по кругу, вскрыла банку.

– Интересная конструкция…

– Да, здесь таких нет – из дома привезли…

– Уральская мышь…

– Интересно… Я её так не называла, хотя с четырёх лет пользуюсь…

В дверь постучали, Рита прекратила жевать и поднесла левую руку поближе к глазам, быстрым взглядом поймав показания часов:

– Девять… Это не комендант.

Игорь напрягся и повернулся на стуле, а стремительная Рита вдруг замерла в своем движении, вопросительно обернувшись к нему, словно спрашивая – кто же пойдет к двери и надо ли вообще идти.

– Рит, можно тебя на минуточку? – просунулась в дверь уставшая ждать бородато-кучерявая голова, и Рита молча вышла, дожёвывая на ходу.

– Нет ли у тебя немножко денежек, тысяч пятьдесят…

Только Юрик мог так вкрадчиво просить и вежливо сделать вид, что не заметил Игоря в полутьме комнаты.

– Сейчас – нет…

– Я бы отдал…

– Нет, не могу…

– Понимаешь, все магазины закрыты, а я только пришёл… Хлебушка, молока не найдётся?

– У меня яиц пять штук и колбаса копчёная вроде оставалась, сейчас, – разделила она последнее слово уже через порог, протягивая огрызок колбасы, два кусочка хлеба и гремя в миске яйцами. – Возьми ещё масло, а то испортится, – протянула Рита поллитрушку с жёлтым куском масла в чуть нагретой качающейся воде, – я сегодня богатая…

– Посуду я сейчас занесу…

И действительно, через минуту зашёл, неся в красной железной миске пару лампочек-соток – Юрик работал в театре электриком.

– Ты мне ещё патрон хотел сменить…

– Ну, я как-нибудь на днях…

Чай уже подостыл, и Рита отхлебнула из большой щербатой кружки, держа её двумя руками, будто греясь, а Игорь тянул чай из блюдца маленькими глоточками.

– По-московски, из блюдечка…

– Купеческая привычка – в роду купцы были…

Всё она делала резко, будто внезапно – быстро встала, вкрутила лампочку под зелёную шляпку настольной лампы.

– Ну вот, теперь – как в Кремле, – сказала она довольно.

Аквариумы разнокалиберных банок на подоконнике, связанный из тряпок коврик, задвинутый под кровать, при входе – мусорное ведро с избитой копиркой и кофейной жестянкой, и это удивительное имя – Маргарита, и зачем она здесь?

– Давай я посуду помою…

– Да я сама, сиди…

И всё же ей было приятно, что посуду они мыли вместе.

– Мне кажется, что всё это уже было… Французы называют это дежа вю… У тебя так бывает?

– Конечно. В том году – ну да, уже год прошёл – у меня два месяца жутко болел зуб. Я знала, что вставать за талончиком в шесть утра, а дело было в сессию. Ну, на античке, если помнишь, была уже хороша – за щекой будто арбуз спрятался, и как сдала – на четвёрку, кстати – не понимаю… Вот мама и говорит – на тебе деньги, иди к платному, метро Сокольники и адрес где-то там… А я – не завтракавшая, в голове – стреляет, в глазах – круги – почему-то твердила адрес – Красносельская, 19, и в таком полусонном состоянии уехала до метро Университет, уверенно села в подошедший автобус, слезла на остановке с каким-то строительным названием и пошла дворами, будто всю жизнь тут жила… Ну, выдрали мне там зуб с двумя уколами, в метро обратно – грохнулась в обморок, а выходить – отлетели подошвы от босоножек, так что до дому шла босиком. Маме как сказала – да я ж тебе совсем другой адрес дала… Тогда я поняла, что приснилось… Мне вообще в Москве часто адреса снятся. Недавно просыпалась с мыслью – Декабрьская, 10, но пока не знаю, что это такое…

– А мне часто снится кошмарный сон – будто меня сбивает машина… Я перехожу по пустой дороге, ночью, никого нет – и вдруг появляется машина… Потом – множество людей, все галдят, а я кричу – и никто не слышит, просыпаюсь – сердце колотится, будто боясь остановиться… А ещё про собак… Будто я иду, а рядом бежит свора собак – такая собачья свадьба… Я боюсь, но виду не показываю, стараюсь идти быстрее – а они бросаются все за мной, я бегу, а ноги ватные, задыхаюсь – и просыпаюсь в холодном поту…

– А мне недавно снился сон про казнь – будто меня за что-то хотят казнить – причём на рассвете, топором, и я сижу в камере одна, ожидая этого… Вспоминаю всю свою жизнь – а жизнь будто и не моя – ну, всё это со школой, институтом, зачётами… Будто я проживаю чью-то жизнь в чужом теле и жалею о том, что всё это кончится, что много недоделанного… Мне приносят еду – но я не помню, съела я или нет, только вдруг понимаю, что уже рассвет и сейчас придут… За мной приходят – я вижу плаху, топор – и мигом вся моя жизнь проносится предо мной, я всем прощаю, я вдруг вижу, что все мои дела завершены, поднимаю глаза к небу, вижу солнце, опускаюсь на колени, мне убирают волосы с шеи – и просыпаюсь… Такое было светлое чувство… Не знаю – память ли это или просто какой-то внутренний отчёт… У меня вообще лет до шести вызывало удивление, что я живу, здесь и сейчас, будто я где-то в другом месте должна быть и что-то другое делать… Я носила на большом пальце кольцо с тремя «брильянтами» и у меня возникало странное чувство, которое называлось «и я живу», а воспитатели заставляли есть, ставили в угол, закрывали в спальне… Потом это чувство как-то смазалось, но я с тех пор чётко знаю – для чего живу и боюсь растратить жизнь на какую-нибудь ерунду… На первом курсе я была вся в учёбе, думала, что это сейчас главное, поэтому ты и не мог ко мне подойти…

– Я тоже знаю – для чего и как нужно жить… У меня нет такой уверенности, как у тебя, но я понял, что вот через это всё надо постичь высший смысл в жизни… Мне постоянно снится книга, которую я читаю и с интересом жду – что там дальше, но когда просыпаюсь – сразу же забываю, понимая, что это книга про меня, и там будто бы записано моё будущее, и нельзя выносить это из сна…

– Я однажды записала в дневнике сон – не помню, было ли это что значительное или просто так – но отец взял и прочитал, а потом корил меня – ты! в своём журнальчике! – молодой девушке должно сниться колосящееся поле или цветущие яблони! – к замужеству, к богатой жизни… Понимаешь – должно сниться! Это потом повторялось не раз, и раньше тоже было, но тот случай… И орал на меня – выражениями из писем, которые я хотела отправить, и тот рисунок, который мне не хотелось называть «Взгляд из толпы», и я подписала – «Одиночество»… «Это какое же у тебя одиночество, ты что – бабушка столетняя, у которой никого нет?!» Это ещё из доарестного… Да и потом он мало изменился… Удивительно, что я могу сказать тебе всё это… Раньше – и написать нельзя, я одно время по-английски дневник вела, зашифровывала, сокращала…

– А я в детстве всегда рисовал войну, машины, солдатиков, а однажды, лет в 15, захотел нарисовать человека, но получался всё тот же несгибаемый солдатик, и я попробовал нарисовать без одежды… Потом этот рисунок нашли – и мне было неприятно, но никто ничего не говорил и по столам не лазил…

– А у меня вся жизнь прошла в постоянных оправданиях, вранье… Нас с братом к бабушке с дедом не пускали, и вот мы идём домой – придумываем, кто что скажет… Я так боялась его… После ареста вроде присмирел, как понял, что мы без него иначе жили, а потом опять… Если б не Москва, я бы там не выжила… За год бы сломалась после Челябы…

Дверь медленно, со скрипом, открылась. На пороге стоял Вовка Ковтюх – высоченный, как Останкинская башня, и шатающийся от водки, как от ветра. Рите на миг показалось, что он сейчас возьмёт и рухнет – картинно, носом вниз, не успев подставить руки.

– Света здесь?

– Нету, нету…

– Она мне в долг обещала…

– Да нету её сегодня…

– А ты мне не одолжишь?

– Нету у меня денег…

– Я верну!

– Ты мне за прошлый раз десять тысяч должен…

– Я сразу всё отдам, как деньги появятся, ну ей-Богу…

– Да нету же у меня!

– Ну я отдам, ей-Богу…

– Денег нету, водка есть, полбутылки…

– Давай!

Глаза его заметно оживились, когда он взял бутылку и посмотрел на свет.

– А тут меньше полбутылки!

– Ну, сколько есть…

Рита устало прислонилась к двери спиной:

– Вот как вечер, так начинается… Никакого покоя… Не сессия, а сплошной день солёного огурца… Щас ещё за стаканом припрётся кто-нибудь… Подогреть ещё чаю?

Игорь молча кивнул. Рита поставила чайник на плитку:

– Вообще-то тут запрещается, но многие держат… У некоторых даже двухконфорочные…

– Поздно уже, мне идти надо…

– Да, темно…

Печенье уже всё доели, поэтому последнюю чашку Игорь допивал впустую, чувствуя смутную вину за то, что всё съел… Она, будто прочитав его мысли, сказала:

– А я в сессию часто и поесть забываю… На первом курсе, когда мама уехала, питалась чёрным хлебом и «кубическим» бульоном, а потом так хотелось сладкого, что ела сахар ложками, пока Маринка – её тогда ещё не выгнали – с шоколадкой не появилась… А в прошлую сессию мы с мамой вдвоём на одной кровати спали… Дома-то у меня была своя комната – с видом на рябину, двор, железную дорогу… А с дивана ночью было видно какую-то яркую звезду… А здесь только башня по ночам светится…

– А из окна больницы Большую Медведицу было видно… У меня как раз тогда «Марсианские хроники» были, помнишь: «Звёзды просвечивали сквозь него»?

– Да… Давно не перечитывала… Хожу тут по библиотекам, как бедная родственница, а там – целый шкаф…

– Хочешь, дам тебе?

– С удовольствием бы, да всё сессия съедает…

И тягучая пауза, как перед дождём, когда воздух от неба до земли – как одна прозрачная тугая капля.

– Ну, я пойду…

– Да, собирайся, а то скоро ещё и комендант нагрянет, он же там с охраной в телевизор пялился, когда ты проходил…

Игорь уже стоял в ботинках и натягивал куртку, но уходить вот так просто не хотелось… Надо было сказать что-то важное, что-то тёплое, чтобы не оставлять её здесь одну. Что в этот раз труднее было без неё. Что теперь надо всегда быть вместе… Или какая она красивая в этой белой футболке и голубых джинсах – в чём начала сдавать сессию, в том и надо ходить, а то удачи не будет…

И она тоже стояла, будто ждала чего-то – прислонившись к косяку и убирая со лба невидимые золотые волоски… Это как своя привычка – даже в ванной – вечно поправлять очки… Память тела…

– Я так и не позвонил своим, волнуются…

Не то надо было сказать…

– Я знаю, что ты дойдёшь благополучно. Интуиция. Пошлют меня на железную дорогу Мишку искать, а я иду и думаю – и чего это все на ушах стоят, ничего с ним не случится… Я в шесть лет болела – со мной мама лежала, целый месяц несбиваемая температура 40, которую я уже и не чувствовала – и вот, даже в полубреду, в жару – чёткое сознание, что сейчас я не умру, что точно доживу до взрослых лет… Так было странно, что никто этого не понимает…

Там, возле низкого столика, можно было хоть руку ей пожать, хоть случайно прикоснуться, а здесь – ни обнять, ни поцеловать – отошёл аж на три шага, будто и впрямь хочет бежать домой… Чего она ждёт от него в молчании? Почему не скажет: «Пока!» или «Счастливо!» и не проводит, закрыв дверь? И он – зачем не застёгивает куртку, будто хочет взять Риту и спрятать на груди, как котёнка?

Останкинская башня, как свеча, стояла посередине окна, разбавляя сплошную черноту двора. От разбухших, перекосившихся рам веет холодом – Рита даже сунула ноги в тапочки, но её беззащитные лодыжки – он чувствовал – замёрзли…

– Детство – вообще странное время. Как наказание. Столько всего ещё понимаешь, чувствуешь, помнишь – и не выразить никак… Да такая ещё беззащитность и беспомощность… Всегда было противно слышать про счастливое детство или золотое детство…

– Не знаю… У меня было вполне счастливое детство…

Конечно, счастливое – тогда ещё он не рисовал эти переглядывающиеся зеркала, из которых рвётся что-то непонятное, тогда не было этой раздвоенности – всё было единым целым, прочным и неколеблющимся…

– А я просто не могла беззаботно прыгать, когда знала, что есть иное… Лет в пять, например, я подумала о том, что есть смерть, и мы все умрём… Тогда зачем есть, умываться, ходить в детский сад… Родителям я, конечно, ничего не говорила… Они меня только о том и спрашивали – что было сегодня на обед и почему у меня всё платье в компоте… А потом, лет в семь, я вышла во двор – и вдруг всё – сушка для белья, лавочки, деревья, песочница – для меня растрои́лось и держалось так около секунды… Я тогда что-то поняла – то ли о трёхмерности мира, то ли ещё что… Сейчас не могу даже вспомнить, потому что надо вернуться туда, в прошлое, и в том состоянии… А ещё раньше, года в три, когда я болела, но лежала с открытыми глазами – из стены выползали огромные белые полупрозрачные черви с меня толщиной! Безглазые, но с ощущением взгляда. Я лежала неподвижно, одеяло сползло и я только просила потом маму постирать… И тоже ей не сказала… Вот что это было? Не знаю…

– А я только и боялся, что зубной боли… Меня за руки держали… А так – со смертью я только в 10 лет впервые встретился – дедушка умер… Меня тогда впервые на похороны взяли…

Дверь щёлкнула и открылась, Игорь невольно посторонился. На пороге стоял Саша Матвеев, уже вдрызг пьяный, но ещё держащийся на ногах. Он всегда звал Риту Ирой и говорил, что она похожа на его младшую сестру. Было ему слегка за 30, но выглядел он, как многие пьющие, старше.

– Я стихи тебе прочитаю, – сказал он хриплым голосом и бухнулся на колени, так и не снимая куртки. Он читал удивительно хорошо, с выражением – одно за другим, не сбиваясь – свои-то стихи легко читать наизусть, учить ничего не надо… Но Игорь не мог оставить её одну с пьяным, пусть даже и безобидным – и Рита ещё слышала из комнаты, как он декламирует на лестнице:

 
– И сердцем всем с тех давних пор возненавидел я заборы…
 

На часах было уже двенадцать… Только бы он успел на метро…

На счастье Игоря, ему попался вполне трезвый Виталик, проходящий по коридору с ковшиком лапши, который и помог дотащить Сашку до комнаты и уложить спать, потому что сдать его охране, чтоб настучали ректору – как-то слишком…

Ночь была – вся в сиреневом, пыльном холоде. Он не стал ждать троллейбуса, пробежался до метро пешком, а потом ждал поезда, бежал по переходам, перескакивая через ступеньки, пока не выскочил на своей станции вместе с каким-то парнем. Было ощущение свершившегося чуда – то есть полной нереальности и смутного счастья, в которое, проснувшись утром в своей постели, он не сразу поверит…

Обмылком сонным плавала луна…

Автобусов, конечно, уже не было – кто всерьёз будет работать до часу? – так что, поймав машину, доехали с парнем, скинувшись по пятнадцать тысяч…

Мать, конечно, не спала, встретила его в халате, наброшенном на ночнушку – со своими слезами, гипертонией, обвинениями:

– Ну что, наобнимался? Уж оставался бы ночевать, я же волнуюсь, отец не спит, завтра на работу вставать…

– Я хотел позвонить, но не получилось… Я же приехал, всё хорошо…

– Хорошо тебе, а я тут жду, переживаю…

– Иди спать, я сейчас тоже лягу…

Опять этот запах, Рита сказала бы – горько-зелёный, опять кусочек сахара, от которого чай стал горьким и маслянисто-бензинное пятно в чашке дрожало и переливалось… И всё-таки такого никогда ещё не было – ни когда они с отцом в девяносто первом хотели идти на баррикады, ни когда он возвращался после концертов, ни после работы в вечернюю смену… Теперь – он боялся назвать это любовью – было ясно, что это, наконец, она…

А Рита, оставшись одна, почувствовала себя очень усталой. Не раздеваясь, прилегла на покрывало, вдруг с ужасом подумав, что, если сейчас он доберётся благополучно, то ей дано будет знать, когда с ним что-то случится… И как страшно будет его потерять и остаться, как сейчас, одной – с этим холодным светом, пронзающим жидкие выгоревшие шторы, с этим бездонным вселенским холодом неба.

Слёзы текли на тощую общажную подушку, и она не заметила, как заснула.

…Она вдохнула жёлтое тепло, и хотелось дышать ещё и ещё… Она вдыхала широко, будто согреваясь изнутри, и вдруг глаза в этом ослепляющем свете поняли – солнечный человек. Он открыл для неё свою грудь – и Рита увидела, как в его рёбрах билось настоящее солнце, бывшее одновременно его сердцем… Казалось естественным смотреть на эту пульсацию жизни, и совсем не страшно. Она то ли плыла, то ли летела в этом тепле, чувствуя, что становится горячее. Рита набрала воздуха, ещё раз вдохнула и выдохнула, уже проснувшись. Хотелось умереть, чтобы дышать этим бесконечным теплом, чтобы жить в этом сплошном мгновении невыносимого счастья, от которого закололо сердце…

Она даже не сразу вспомнила про Игоря…