…Дедова двоюродная сестра жила на самом краю деревни с дочерью, больной почками, и единственным внуком Женькой – Ритиным ровесником и – получается – то ли пяти-, то ли шестиюродным братом. «Таким и жениться можно», – бросила баба Аня на ходу. «Вьюноша», как про себя окрестила его Рита, покраснел и вышел.

То же привычное тепло, в доме чисто по-городскому. В углу – чем-то знакомая махина, проигрыватель «Урал» – дома когда-то был такой же, под него закатывались пуговицы, монеты, карандаши, но особенно было жалко ручку – в белой кофточке и синей юбке, с толстым, блестящим стержнем… Почему-то подумалось, что можно её сейчас достать…

Рита прилегла на диван и не заметила, как заснула. Проснувшись, глянула на часы и поняла, что встали. Вышла на крыльцо с книгой под мышкой. Женька, поливавший из шланга уже блестящую «мышь», обернулся.

– Как для тёщи-то старается, намывает…

Женька смущённо отвернулся и снова взялся за машину, как ни в чём ни бывало.

– Что это, баба Аня?

– Яблоки мочёные. Принести?

– Да нет, я сама…

Но она уже спускалась в погреб, из которого тарахтящим насосом выбрасывало воду в большую лягушачью лужу.

Яблоки были огромные, вроде тех казахстанских с голову первоклассника, что Рита и за четыре перемены не могла доесть, но уже слегка пьяные… Дома яблок не мочили…

– Это из бывшего барского сада яблоки… Многие уже дичают… Мы себе пытались отсадить черенок – не приживается…

– А далеко сад?

– Да возле пруда, можно будет сходить… Там родничок, мы всё равно вечером за водой пойдём… Из колодца – только на полив берём…

Снова какая-то иная, непостижимая жизнь, в которой Рита чувствовала себя песчинкой в вихре, каплей в дожде – маленькой, бессмысленной… Горожанин вообще странно чувствует себя в деревне посреди постоянной, непонятной работы, совершающейся ежедневно.

Вечером «вьюноша» позвал её гулять, и Рита пошла – в доме было душно, телевизор работал почти на полную мощность…

Голова кружилась от воздуха, но хотелось ещё и ещё нюхать его – уже чувствовалось в нём бело-розовое цветение яблонь, что-то от травы, от земли.

Женька расспрашивал о Москве, говорил, что мечтает там жить – всё узнать, всё посмотреть… Рита слушала его и не представляла – что бы с ним стало в столице, если здесь он целый день занят работой… Не видеть обвалившихся погребов, растащенного на дрова детского сада, тихо спивающихся мужиков…

Он приобнял Риту за талию – осторожно, боясь, что она сбросит руку, а она будто оцепенела, представляя, что это Игорь обнимает её так – тепло и нежно…

– Замёрзла?

И ведь действительно замёрзла, и так не хотелось отрываться от этих больших тёплых рук…

– Угу. Пошли, согреемся…

– Я тебя согрею…

Расстегнул куртку и приблизился к ней, делясь своим теплом, будто распахивая рёбра с живым горячим сердцем. Это было так естественно и открыто, что невозможно было вырваться и убежать… И главное – так естественно и совершенно серьезно, что невозможно было представить, что он может её обидеть или, соблазнив, бросить, как пелось сегодня в этих долгих, красивых песнях… Но и дальше так стоять, пропитываясь его теплом, нельзя, потому что иначе от него не уйти, а с Игорем…

– Пойдём, а то ноги мёрзнут, я же без носков… И комары – сволочи…

– Я бы хоть свои дал, если б знал…

– Днём думала – что бы ещё снять, чтоб не упариться, а ночи-то ещё холодные…

Пошли, качаясь, как пьяные. Рита почти засыпала в его огромной куртке, пахнущей свежим хлебом и ветром.

Спустились к чёрной, невидимо журчащей реке, мимо двух засохших, двухметровых репьёв. Хорошо, что можно, закрыв глаза, вжаться в его плечо… Но никогда не сумела бы ему признаться в этом детском страхе…

Звёзды – все стрельцы, козероги, волопасы, опрокинутый медвежий ковш – смотрели на них сквозь рваную сетку сухих веток.

– Что там?

– Большую Медведицу вижу, вот Малая, а дальше не знаю… Астрономия в школе прошла мимо меня…

– А у нас и не было…

Видно, это было его любимое место – тихо, успокаивающее журчание реки, но Рита всё время помнила, что обратно надо будет снова проходить эту иссохшую жуть… Она тонула под такими же высоченными, жилистыми репьями – отец вытащил… А потом кидался в волосы их хищными красноватыми головками… Она боялась и молчала, пересиливая себя… Даже научилась проходить будто бы спокойно, когда сердце дрожало и билось… Она помнила, как сомкнулась над ней вода, как она боялась крикнуть, чтобы не впустить её в себя… Но вода – это что-то живое, нестрашное…

Ветер раскачивал ветви, репьи страшно кренились…

– Пойдём?

Он молча пошёл вперёд, протянул ей руку, помогая подняться. До самого дома шли молча. Женька как будто снова хотел её обнять, но Рита чувствовала – что-то ему мешает.

Взрослые ещё не ложились, хоть и выключили свет – смотрели телевизор, говорили, но тут вдруг стали укладываться.

– Нагулялась, невестушка?

Рита опять смутилась.

– Была у него девочка – такая же беленькая, худенькая – на каникулы два года приезжала, – аж плакал, провожая… Потом ещё с одной познакомился, переписывался, – говорила баба Аня, не заботясь – слышит он или нет, – а она уже и забыла, не пишет…

Женька этого уже не слышал.

Жалко его… «Надо будет написать обо всём, чтобы стало ясно», – подумала Рита, засыпая.

С утра уже припекало. Машина напоминала баню, за три часа всех утушило до варёной красноты – в собственном поту…

– Приехали, помогай выгружаться…

Это была родная деревня Таси с двойняшками, здесь же в одиночестве жила дедова двоюродная сестра…

Перетаскав вещи, Рита села на скамейку возле дома – голова кружилась, сердце натужно стучало, выгоняя пот. В тенёчке под липой было хорошо.

– А это моя липа, – подсела Тася с кульком семечек. – В честь меня сажали.

– Ты же зимой родилась…

– Ну, весной посадили… А вот это – детей (так называли двойняшек), и растут дружно.

Рита, пытаясь расположиться поудобнее, вдруг сбила щиколотку о пень.

– А это в честь Петьки сажали, моего двоюродного брата, потом стало криво расти, чуть крышу не поломало – спилили… Петька сейчас в Бутырке. А изнасиловал кого-то по пьяной лавочке… Выпустить через год должны… Я к нему приезжала – а он уже никакой: взгляд пустой, ничего не надо…

Липа была сильная и крепкая. Рита когда-то пыталась посадить своё дерево, но ни одно почему-то не приживалось. Земля тут – «оглоблю посади – телега вырастет», как говорят местные.

Почти весь день Рита слушала музыку в какой-то сараюшке у двух Тасиных знакомцев, пока те отправились гулять. Тут была музыка давнего детства и юности – «Modern Talking», «Boney M» – то, от чего когда-то сходили с ума… После позднего обеда Рита вдруг заснула, потом попробовала читать «Обрыв», а в темноте Тася вытащила её гулять.

– Что это? Кто поёт?

– Лягушки… В мае всегда так – брачный сезон… Вон по дороге прыгают…

– Никогда не слышала майских лягушек… А соловьи?

– Соловьи – в старом саду. Хочешь, сходим?

– Устала. И холодает…

– Говорила – кофту надень…

Беспросветная тьма – жирная, как сама земля, которую, как говорят, немцы в войну мечтали себе вывезти…

Сквозь сон Рита слышала какой-то шум, бормотанье, наутро выяснилось – баба Рая молитвами мать отчитывала, порчу снимала.

На завтрак были блины – толстенные, в палец, которые тут резали на части и посыпали сахаром – всё другое, невиданное… Дома никогда не пекли таких…

– Посылали церковь сносить – никто не пошёл. Приехал один – а его потом молнией убило…

– А у нас, – вмешалась Тася, – церковь стояла заброшенная, мы туда маленькие – как в туалет… С тех пор я в любую церковь могу зайти, а в эту – будто не пускает что-то… Одну девчонку нашу отпевали – так взрослые зашли, а мы все в дверях столпились…

– Вот я и говорю – сходить надо и причаститься, а ещё – венчаться в этой церкви… Владимир, князь, всё не хотел креститься…

– Владимир Креститель? Красное Солнышко?

– Нет, нет, киевский князь. У него бабка была, в крещении Елена, которая ездила…

– …в Константинополь, к византийскому императору…

– Да, и он сам её крестил…

– Хотел на ней жениться, а как стал крёстным – нельзя…

– Я по книгам церковным читаю, всё оттуда узнаю…

– А мы – по летописи: «Аще хощещь мя крестити, то крести мя сам…»

И всё-таки перед бабой Раей было Рите неловко за свою учёность, она поспешила перевести разговор на вышитые наволочки, полотенца…

– А это… кто вышивал?

– Да я когда-то…

Пора было прощаться: собирались на кладбище – на могилу дедовой сестры, разыскиваемой по всесоюзному розыску больше двадцати лет, и умершей всего два года назад…

Кладбище было недалеко, но народу в машину набилось столько, что баба Рая отказалась… А всё из-за того, что дядя Ваня с тётей Тоней назвали ещё каких-то своих знакомых…

С одной стороны – недокорчёванный лес, с другой – юная поросль молодых дубков…

Арина Петровна удивилась, увидев не поле с плитами и памятниками, но распахнутую дверцу оградки…

– У нас не так… Всегда закрывают, если оградка есть, а тут – чтобы всякий мог зайти, посидеть…

Для Риты в этом не было ничего необычного – если все друг друга знают, то почему бы и нет?

Цицеронъ Мартинъ Герасимовичъ, Цицеронъ Раиса…

– Откуда такое имя?

– А это помещик местный. И жена его… Большевики пришли – велели могилы срыть, а памятники кто-то сюда перенёс…

– Мартин – прибалт, наверно? – спросила Арина Петровна, но её уже не слышали, а Рита всё думала, откуда же в этих краях могла взяться такая странная фамилия… А кладбище странное – хоть и на сыром месте – а всё полынь, лебеда да цветы, никаких репьёв… Может, дубы их отгоняют? На выходе подобрала три рассохшихся, но будто лакированных жёлудя… Такие в букварях рисовали, но видеть их вживую еще ни разу не доводилось…

Решено было ехать отсюда же на Куликово поле, где никто из местных ни разу не бывал.

Поехали по тряским, размолоченным дорогам, путаясь в указателях первомайских совхозов. Риту скоро укачало, и чернеющая мокрая роща показалась вдруг стаей взлетающих галок.

«Горелово, Неелово, Неурожайка тож», – вспомнилось Рите, когда замелькали провалившимися погребами говорящие, скорбные названия деревень, настоящие имена которых потом уже не желали вспоминаться. И то же ощущение, что кто-то её окликает, было в музее… Славянские письмена будто с ней одной разговаривали, и только ей ветер свистел в уши, неся невидимые стрелы – липецкие проходили быстро и, не докурив под начинающимся дождём, садились в машины.

– Не помню – крестили меня или нет… Нас, маленьких, привели к церкви, мы бегали, а вот было ли – ничего не помню… Разрешат ли второй раз? – спрашивала тётя Тоня с переднего сиденья.

– Разрешат, наверно, – отозвалась мать, и это было последнее, что помнила засыпающая Рита, обсыпанная хлебными крошками, в обнимку с продуктовым пакетом. Ей вдруг увиделся Игорь у окна в какой-то большой пустой комнате, и она поняла, что он в больнице…

…Она приедет – и узнает, что простыл, гуляя с друзьями, что положили в больницу с гайморитом, и сперва он в палате был один, а потом подселили вечно курящего дедусю и двух зелёных охламонов…