Сняв петлю с калитки, во двор вошла Любаша.
– Вечер добрый, – проговорила она, не отрывая взгляда от оленёнка на волокуше. – Вот, зашла по-родственному, всё-таки муж мой, Ратибор, тебе, Домослава, двоюродным братом приходится. Помощь нужна?
– Нужна! – Резко ответила хозяйка. – Других родственников от мяса отгонять! Полдеревни сейчас на запах слетится.
Нахмурившись, Любаша положила руки на выпирающий из-под короткой шубки большой живот.
– Грех её обижать, – тихо, но настойчиво сказала Василиса. – На сносях она.
– Я тоже, – чуть тише проговорила Домослава. – Я тоже со следующего месяца буду на сносях.
Не считая нужным влезать в женские разговоры, Ведогор заворчал, примиряя женщин.
– Чего время теряем? Завози, супружница и ты, Любаша, на задний двор волокушу, к навесу для свежевания. – Забрав у Домославы сапоги, он протянул их вверх, на крыльцо, Василисе. – А ты снеси обнову в дом.
С мужем спорить Домославу не учили, и она смирилась с его решением, тут же шлёпнула себя ладонью по лбу.
– Погоди, Ведогор, там бабские тряпки висят.
– Тьфу ты, нечисть какая… – Свояк Васи плюнул перед собою, затем за левое плечо, – Беги, Васька, занавешивай.
В один прыжок Вася проскочила в сени, к берестяному ларю. Откинула крышку, достала четыре куска грубого полотна, а на остальные сверху положила сапоги. И тут же, чуть не упав, выскочила на задний двор через тёмный выход.
За домом, на малых кровяных вешалках, мотались стираные тряпки. Как часто бывает, у женщин, живущих вместе, месячные у них приходили одновременно.
Накрыв тканью замёрзшие на морозе тряпки в неотстиранных разводах, Василиса обтёрла руки снегом.
– Идите! Спрятала от глаз и звериной крови! – Крикнула она и, глянув на стемневшее небо, стала утаптывать снег перед столбами для свежевания скотины.
На зимней стороне дома, на стене сушились распяленная шкура медведя и трёх волков. Шкуры защищали скотный двор, пристроенный к дому от ветра и избавлялись от блох. Медведя добыл ещё отец Василисы, Богуслав.
Навес для свежевания был сделан из двух сосновых брёвен, подпиравшихся с трёх сторон деревяшками поменьше. Сверху перекладиной служил обтёсанный ствол осины, зажелтевший от времени. А над перекладиной, под сугробом снега, серела узкая крыша. Рядом с навесом стоял широкий пень для обработки добычи, чуть дальше пестрел в снегу большой каменный валун, размером с телёнка. Вытащить его со двора за последние лет сто не смогли, и Ведогор приспособил валун для заточки ножей.
С тёмного выхода из дома, боясь поскользнуться, спустилась Годислава, держа в охапку горшок с углями. Поставив его на разделочный пень, достала из-за пазухи кожаный чехол с ножами. Передавая его Ведогору, быстро вынула из кармана передника берестяную плоскую бутыль с крепким ягодным вином, и свояк в пять глотков влил её в себя, запрокинув голову.
К разделочному пню волокушу с оленёнком притащила Домослава. Из скотного двора послышались тревожные блеяние овец, козье мекание и рёв кабанчика.
– Чувствуют, светлые души. – Строгим взглядом Домослава заметила ничего не делающую, по её мнению, невестку. – Годя, хватит топтаться, разводи костёр.
– Ага, – согласила та, и сложила приготовленные дрова в шалашик, сухую бересту всунула в середину. Быстро высыпала на неё тлеющие угли. Огонь сразу же занялся.
К каменному валуну подошел Ведогор и, смахнув снег, стал точить ножи, выбивая искру.
В стороне стояла Любаша.
– Кадушки для кишок принеси! – Приказала Домослава Любаше, скребя пень для разделки. – Они под навесом, сразу за летним нужником!
– Бегу! – на ходу отвечала родственница.
– Вася, метнись в дом за тёплой водой, что в вёдрах у печи! – Продолжала указывать Домослава, и Василиса побежала к заднему крыльцу. За нею похромала мама, но Домослава крикнула свояченице в спину. – А ты, Годя, не ходи! Опять на ступенях навернёшься, итит твою ленивую.
И все говорили взбудораженными голосами, весёлыми от удачи. Ещё бы! Мясо в доме об эту пору! Небось, вся деревня прислушивается и завидует.
А зимняя ночь всё гуще темнела, и следовало торопиться.
– Больше дров бери! – Кричал Ведогор в сторону поленницы, где Годя накладывала на санки дрова. – Чтоб и видно было, и руки не помёрзли.
– А одного костра хватит? – решила вставить Годислава и своё слово в общее дело. – Может, второй и третий? А то морозец крепчает.
– Три, оно, конечно, лучше, – согласился свояк и повернулся к запыхавшейся соседке держащей сложенные одну в другую кадушки. – Любаша, помоги Годе. Домослава, хватит скрести пень, сотрёшь до земли.
Войдя в комнату, Вася застала разделку белок. Бабуля ловко надрезала шкурки у лапок и под хвостом. Шкурку снимала цельной, и тут же нанизывала через глазки на верёвку. Оставшуюся тушку легко надрезала и потрошила, отложив в специальную плошку с крышкой желчный пузырь, на скворчащую сковородку потрошки и желудок, а сами тушки в горшок с водой, стоящий в печи.
– Тебе сегодня положены желудки, – с удовольствием ворчала Снежана. – Добытчица ты моя.
– Ба, я только два съем. – По комнате пошел запах жареных орехов и хвои, того, чем питались белки. – Два тебе, остальные оставим Соте.
– Тогда ешь. – Подцепив желудочек ложкой, Снежана понесла внучке горячее ароматное мясо и по пути к столу, запнулась о ткацкий станок, стоящий у стены. – Когда же вы его отнесёте в новый дом? Все ноги об него отбила. – Она протянула ложку внучке. – Кушай, радость моя. И иди на двор, соблюдай обряд.
Не дожидаясь большого кострового огня, Ведогор начал разделывать оленёнка. Первым делом снял тряпицу с ранки под левым ухом, потрогал прилепленный воск, тот держался крепко, застыв на шерсти.
Достав из принесённых Любашей кадушек деревянные миски, дунул в них и негромко произнёс:
– Благодарю тебя Дивана, за подмогу в трудные дни. – И тут же призывно закричал. – Бабы, быстро ко мне! Будем творить молитву.
Все побросали свои дела и встали полукругом около волокуши.
– Прости нас, Лесной Дух за то, что взяли у тебя оленя, но он добыт по правилам и летом вернётся новым и здоровым оленем. Прости нас, Олений Дух, что взяли у тебя оленя, но мы принесём жертву и искупим наш грех.
Широко взмахнув ножом, Ведогор резко и точно вонзил его спереди в грудную клетку, прорезал сердце и сразу подставил деревянную миску. Тугая, тёмная, ещё тёплая кровь, толчками стала выливаться сначала в одну в миску и наполнив её, во вторую.
Подняв первую, Ведогор отвернулся от луны, еле светящей сквозь облака, сделал большой глоток крови, передал миску женщинам и приложил ладонь на бок оленёнка.
– Искупим, – хором согласились женщины и тоже, встав к луне спиной, отпили крови и, вытерев рот, прикоснулись руками к туше зверя.
Высоко подняв над костром миску, Ведогор не спеша вылил оставшуюся кровь в огонь. Она шипела ещё в воздухе и пошел запах жаренного мяса, отчего голодной Любаше пришлось прислониться к столбу.
Ведогор вытрет снегом миску и, воткнув в середину дна нож, провёл ею, над огнём.
– А ты, Вася, иди, отдыхай, – отпустил свояченицу хозяин. – Наломалась сегодня.
Подсоблять свежевать оленёнка среди стольких помощников – только мешать, и Василиса, ощущая усталость в ногах, ушла в дом.
В избе стоял крепкий лесной запах варящегося беличьего мяса.
– Сейчас засну, – пожаловалась Василиса бабушке, раздеваясь на ходу.
– Ложись, милая моя. – И бабушка перешла от печи к столу, где замочила для похлёбки сушеные грибы и яблоки.
Толстая шкура оленёнка ещё хранила тепло и, когда Ведогор сделал первый разрез на животе, изнутри пошел пар.
– Чего ты не привесил тушу? – возмутилась Домослава. – Столько крови теряем.
– Сколько тебя твой брат Богуслав учил, а не можешь запомнить. – Ведогор пристроил миску у валуна. – У оленя самые тонкие два желудка! Подвесим, и один точно порвётся, желчь прольётся, и мясо станет горьким.
Как только вытекла кровь, Ведогор приступил к потрошению туши. У него всегда удачно получался длинный и сильный разрез посередине брюха. В быстро подставленную кадушку, Домослава и Любаша стали вываливаться внутренности. Все смотрели на них с разными чувствами.
Годислава до сих пор переживала за убиенное животное, но от куска мяса не отказывалась никогда. Стояла в стороне и ждала, когда будет нужна.
Домослава деловито прикидывала, сколько получится требухи для колбас, не раздумывая о судьбе оленя.
Ведогор занимался своим делом с осознанием выполняемого перед семьёй долга.
А у Любаши кружилась голова от желания наброситься на мясо и есть, есть, есть его сырым… даже без соли.
Разрубив кость между задними ногами, что дало доступ к прямой кишке, Ведогор отработанным привычным движением сделал круговой надрез у хвоста и продолжил потрошение.
С небольшим усилием кишки и оба желудка освободились от связи со спиной и выпали в руки Ведогора. Теперь стало видно, что их удерживали небольшие хрящи на ребрах. В два взмаха перерезав хрящи, Ведогор с хрустом раскрыл грудную клетку. Ну, а после доставания сердца с легкими, туша осталась пустой, с одной лишь печенью.
Большим ножом Ведогор рассёк шкуру на шее оленя, разрезал мясо до кости и разъединил позвонки. Рогатую голову отложил чуть дальше, в сугроб.
– На крышу, – коротко сказал он тёще.
Прихватив за ухо голову оленя, Снежана приставила к стене дома лестницу, и, поднявшись к крыше, устроила на особой полке Василисину добычу. Ни волки, ни собаки её не достанут и мясо не пропадёт.
Спустившись, Снежана взглянула на зятя, а тот ловко и быстро перевязывал задние ноги туши оленёнка. Ведогор потянул верёвки наверх, к перекладине, а Домослава подхватила тушу и вдвоём они привесили добычу.
– Прямо голову клади! – крикнула дочь матери. – А то свалится, как обычно, косорукая! По второму разу полезешь и лестницу уронишь, кривоногая.
– Спасибо тебе, доченька, – под нос себе ворчала Снежана. – Вся в батю своего. Такой же ласковый.
Пока Годя и Домослава распределяли потроха по горшкам, а Любаша промывала кишки, Ведогор взял тонкий нож, в пять движений сдёрнул шкуру с оленя и кинул её на снег.
Со двора доносился хрип собак, исходящих желанием наброситься на свежее мясо.
– Годя, кинь им вот, – Ведогор срезал мяса с брюха оленя. – Пашины[19] кинь, её сегодня не жалко. И захвати из сеней мясную кадушку и соль, будем замачивать.
Жадным взглядом провожая оленью пашину, Любаша, скрывая желание вцепится в него, повернулась к Домославе.
– Сегодня жарить-парить будете, или на завтра отложите?
– Как же сегодня? – Подтащив опустевшее ведро к костру, Домослава стала наталкивать в него снег. – Ещё полночь не прошла. Печь обидится, ей тоже отдых нужен. И мамка уже супа из белок сварила, зайдёшь потом, похлебаешь, пока мы разрубим мясо и замочим. Эх, вода-то заканчивается, но ты не отвлекайся, я сейчас снега растоплю. Ледяная водичка будет, но ты уж потерпи, Любаша.
– Да чего уж, не в первой. – Засунув руки подмышки, под тулуп, Любаша притоптывала ногами в онучах и лаптях. – Одеться надо было теплее, но я как с ума спрыгнула, когда увидела оленёнка.
Домослава, жалея руки, стала втаптывать его ногами в коротких обрезанных валенках.
При виде Годиславы оба пса перестали лаять и рваться с ремней и только поскуливали, всем телом дрожа от нетерпения. Они изо всех сил тянулись к любимой хозяйке, кормившей их чаще других.
Первые брошенные куски псы сожрали ещё на лету и смотрели на Годиславу просящими глазами.
– Позже принесу, когда тушу разделаем. Костей с мясцом, – посулила она и прошла в сени.
Из сусека[20] она достала комок соли, положила в мешочек, привязанный к поясу. Разогнулась, потерла хромую ногу и подхватила пустую липовую кадку.
– Годя! Годя, итить твою ленивую! – донеслось на разные голоса с заднего двора. – Поспешай!
Сырые внутренности оленя воняли дерьмом, не отвратительным свиным, всё-таки животное травоядное, но всё равно противно. Выворачивая синюшные кишки наизнанку, Любаша соскребала с них белесую слизь, и мыла, мыла, мыла их в пяти водах… а вода с каждым ведром становилась всё холоднее. Кишками провоняла вся одежда. От рук, платка и даже от волос несло навозной ямой и казалось, животный дух неистребим.
Наконец, очищенные и много раз промытые кишки Любаша сложила горкой в бадью и распрямилась. На разделочном пне осталась половина туши. Ведогор резко рубил мясо, Домослава споро завёртывала каждый кусок в отдельную рогожу и засовывала в бадью на просолку. Несмотря на большой размер кадки, целый оленёнок в неё влезть не мог.
Отдельно Домослава отложила оба желудка. Их внутренний слой для начала она использует при готовке сыра и только потом для жаркого.
Сглотнув голодный комок, Любаша негромко проговорила:
– Домыла я кишки, Домослава.
– Молодец, благодарствую. – Оценив лежащие на окровавленном снегу куски мяса, подобрала не тощий, но и не жирный кусок, от средней части ноги. – Держи, и захвати бадью с кишками-требухой, поставишь в сенях.
О проекте
О подписке