На морозной улице, да ещё вечером, звуки особенно слышны. Слышен не только привычный лай собак, каждое слово, сказанное за три-четыре дома, но и детские полушепоты, и блеяние скотины. Звуки отдаются несколько раз о низкие серые тучи, а затем о твёрдый наст дороги.
Сегодня намечались посиделки в доме ткачихи Славуньи. Она нечасто приглашала к себе, занятая детьми, мужем, его родственниками и хозяйством.
Дом считался зажиточным и просторным, и молодухи и бабы деревни старались приодеться к вечеру покрасивее – бусы с наговорёнными оберегами нацепить, железными браслетами посверкать, понёвы[16] поверх юбок, хоть и с заплатами, надеть. А девицы, которым понёвы пока не положены, надевали поверху третью тёплую юбку, короче остальных, чтобы нижние были видны расшитыми подолами.
К Славунье девицы, что считались в невестах, приносили на общий стол кусок хлеба потолще и на два пряника больше. Особо имущие выкладывали кулёк творога, а кто аж кусок колбасы, который хозяйка резала на тонюсенькие кругляши. Парни больше волокли жбанчики бражки и туески солёных сухарей. И парни обязательно притаскивали с собой по мешку баклуш для резки ложек, чарок и ковшей. Славунья радовалась будущим опилкам, будет, что насыпать новорожденному козлёнку в настил хотя бы на денёк.
Пока пришли только первые девицы, толкались у костра-обогрева, разведённого у крыльца, смеялись и рассматривали друг друга – нет ли у кого обновок. И первой обсуждали новость: где сейчас встали сани княжича Гранислава. К кому он – к Журе-толстому, к Торче тощему или к близняшкам? О Василисе не сказано было ни слова, ею в деревне интересовались только взрослые парни, да Любомир, делавший для её отца, а теперь и для неё, стрелы и тетивы.
Во двор, в распахнутые ворота, вошла Любаша в старой шубке, выставив вперёд живот. Ещё несколько лет назад она в своей деревне так же ходила на вечерние посиделки, пряла в уголке, песни пела и всё прикидывала, кто будет её мужем. И коса у неё была одна, а не две и волосы не приходилось прятать под платки и шапочки.
Муж Ратибор попался хороший, работящий и ласковый, бил редко. Только вот в этом году как-то неудачно сложилось с запасами и есть в доме стало нечего. Скоро должна была окотиться зайчиха и тогда она могла бы отдать долг зайчатами, но месяц страсть как необходимо продержаться.
Обойдя снеговика у калитки, а затем девушек у костра, Любаша поднялась на крыльцо и прошла в сени. Перед тяжелой дверью в комнату вздохнула, набираясь решительности, и подняла глаза к потолку, взмолясь:
– Помогите мне, Берегини дома и Рода, не оставьте голодать с детьми.
Постучав, она сразу же открыла дверь, сделала шаг и встала.
Комната радовала глаз чистотой. Одетая для гостей Славунья доскребала стол, на который гости сейчас поставят угощения. В углу, сидя на убранной лавке, быстро щепили лучину[17] двое подросших погодков Славуньи – Славодар и Божидар. Рядом на полу сидел и бессмысленно смотрел на огонь в печи младший брат мужа, Неждан, богами обиженный. За занавеской у печи, на материнской половине, шептались свёкор со свекровью.
Особая гордость семьи – большой ткацкий станок, стоял занавешенными расшитыми рушниками, занимая половину просторной комнаты.
На гостью мальчики посмотрели неприветливо, не увидев в руках приношения. Только Неждан улыбался непонимающе и добро.
Оглянувшись на Любашу, Славунья прищурилась, отложила скребок.
– В долг не дам, сама вот гостей назвала, хоть детей сегодня накормлю. Илонег мой стесняется, ушел чистить овчарню.
– Милая соседушка, – Любаша прибавила в голос мольбы. – Мне бы хоть солонины кусок, я бы на три дня наварила, или пяток гусиных яиц, зайчиха у меня окотится на днях, мясом отдам.
Подойдя ближе к соседке, Славунья тихо повторила:
– Не дам. Утки-куры в зиму плохо несутся, и ты знаешь, я сама на сносях, тоже с утра до вечера есть хочу. Спроси у Ведуньи, она не откажет. Или у князей в долг, они обязаны помогать, у них закрома общинные, мы часть урожая отдаём на сохранение.
– Извини…
Ощутив прилив жара на щеках, Любаша развернулась, проскочила сени, перебежала крыльцо и, на бегу здороваясь с девицами и бабами, кого сегодня не видела у колодца, оказалась за воротами, на улице.
Стыдно признаться – была она на прошлой седмице у княгини Умилы, и та дала ей лукошко яиц и ведро проса. А раньше ходила к Ведунье и та, ворча, всё-таки выдала из общинных запасов две копчёных утки и ведро замороженных лещей. Но ведь дома муж, двое мальчонков, свекровь, дед и все они голодные. И она сама ест за двоих, скоро рожать. Идти просить по соседям ой, как не хочется… Неужели опять унижаться?
И тут острым глазом Любаша увидела княжеские сани в конце деревни. Это чей же дом? Надо же, тётки Снежаны. Что же княжич Гранислав там забыл? Любопытно, нужно навестить.
Перебежав мимо двух домов, держась в тени высоких сугробов, сметённых к заборчикам, Любаша оказалась совсем рядом, заглянула в раскрытые ворота. И тут её в сердце и, особенно в желудок, толкнуло чувство возможной удачи. На волокуше, которую она заметила только теперь, лежал оленёнок. Не освежеванный, не плоский от спущенной крови, а как живой. Значит, в лесу Васька не оставила требухи. А и действительно, такое расточительство можно позволить только летом.
Любаша с супругом старались не есть мяса, детям отдавали, хотя обоих с голодухи заносило от слабости. А сейчас так захотелось мясца! Аж до красных кругов в глазах, до выворачивания желудка и боли в кишках.
В доме всю птицу подъели, оставили только двух взрослых зайцев на развод и зайчонка, и каждый день смотрели на них голодными глазами. Младший сын Мотя орёт – детишек есть нельзя, так вы и меня сожрёте. А голод не тётка – и грызёт и мает. И если хоть кусочек мяса добыть, то какого же она наварит вкусного, с горохом, кислицей и чесноком, варева на два дня! И, может, хоть обрезанные кости дадут или требухи.
Замечтавшись, Любаша прослушала, о чем там договаривались княжич и Годя-Годислава, только поняла, что Гранислав звал Василису к себе в дом.
Вот разговоры по деревне пойдут! И ведь никто коме неё ничего не слышал. И завтра у колодца она первая всем расскажет о приглашении!
Сощурившись, Любаша внимательнее вгляделась… Надо же, в руках Васьки-охотницы красные сапоги, не в каждом доме есть такие, а тут сразу две пары… Василиса засунула их за пазуху и пригладила тулуп.
«О чём это я? – Опомнилась Любаша. – Пора идти в землю кланяться, в долг мяса для детей просить. Не упасть бы по дороге от слабости, не растянуться на наледи и повредить тяжелый живот».
С трудом дождавшись проезда мимом себя быстрых княжьих саней, Любаша вышла из тени и открыто поспешила по дороге на край деревни.
Зайдя во двор, Василиса и Годислава остановились, поджидая домашних. На том же дворе, темнел соседний недостроенный, без крыши, высокий дом. В темноте он казался особенно большим. Строить его начал ещё отец Васи, Богуслав, помогали ему братья Годиславы. Но когда супруг пропал в лесу, о доме и думать перестали. Не желая терзать себе сердце, Годя отвернулась от дома.
С крыльца сбежал Ведогор. За ним семенила тётка Домослава. Вышедшие чуть раньше близняшки Дива и Мила так и стояли на крыльце, щурились в наступающий вечер.
С заднего двора спешила бабушка Снежана. В обрезанных валенках, в домашней залатанной одежде, с тёплым платком на плечах, она походила на хлопотливую осеннюю лисицу – облезлую, но сытую.
Закидывая петлю низких ворот на устойчивый столбик, высокий и мощный Ведогор не отрывался от рассматривания оленёнка.
Обратно залегший на волокушу Сотя гладил ещё тёплого оленя. Ведогор, видя обрядовый непорядок, согнал сына с добычи.
– Кыш, негоже с убитым зверем миловаться, иди в дом, грейся, попей горячего взвара. – Он за шкирку снял с волокуши сына и шлепком отправил к крыльцу и тут же развернулся к племяннице:
– Добрая охота, Вася, добрая. Везучая ты, ты племяшка. А, может, как говорят в деревне, Богуслав тебе помогает? Оберег у тебя наследственный…
Тут дядя получил локтем под дых от Домославы.
– Не поминай зазря моего брата и говори тише, муженька. – Поправив на груди душегрейку, накинутую на тёплую домашнюю рубаху, Домослава прогудела. – Богов хвали, а не свояченицу. А вы чего встали, итит вас, ленивых? – Обернулась она к дочерям. – Нам свежевать, а вам на посиделки идти, прясть. Зима кончается, а у вас к Масленице мало обновок. Вы нищими хотите нас выставить, осрамить?
– Мама-батя, – первой, как всегда, затараторила Дива и, не переставая, теребила концы платка. – Ну чего мы туда-сюда на все сиделки-посиделки шастаем? Все наши парни об нас гляделки обглядели. Так вы же всё равно нас за них не выдадите, не отдадите. И чего их дразнить?
– Да! – согласилась Мила.
– А ну, молчать! – Ведогор погрозил кулаком, и дочери насупились. – А кто про вас, дурынд, славу по деревням разнесёт, что вы самые красивые и богатые? А? Как раз родичи тех, кто с вами на посиделках пряжу прядёт, сплетни придумывает. Идите в дом к ткачихе Славунье, ни руки, ни ноги, не отвалятся, набивайте себе цену.
Махнув в сторону двоюродной сестры, Дива с укоризной заметила:
– Батя, да ты вспомни. На Купалу Ведунья объявила Василису старшей, и ей первой идти замуж. А сестрица в супруги не собирается. – Обернувшись к стоящей на крыльце сестре, Дива чмокнула её в морозную щёку. – Да, Васька? Оставишь нас без мужей и детей?
Обняв сначала Диву, а затем Милу, Василиса сняла рукавицы и приложила ладони к плечам каждой.
– Не оставлю. Пойду за первого посватавшегося, мне всё равно. И тут же сбегу! Не хочу замуж.
– Та-ак, завели длинную байку. – Нагнувшись, Домослава разглядывала оленёнка. – Все знают, непряха среди девушек и баб – позорище, но наша Василиса – охотница, что хочешь на шкуры обменяет, её каждый в жены возьмёт! А вы, обе, мало прядёте! Вот и идите на посиделки! Небось, на миру, при людях-то стыдно будет веретено отложить. – Разогнувшись, она повернулась к невестке. – Ты чего столбом встала? Хромай на задний двор, разводи костры.
Вперевалку поднявшись на крыльцо, бабушка обняла внучку.
– Добытчица моя. – Прошептала Снежана. – А белочек моих любимых принесла?
– Да чего их добывать? Они же полусонные зимой, тупой стрелой одну за другой сбивала, только успевала стрелы подбирать, а двух вынула из силков. – Достав из-за пазухи снегоступы и кинув их в угол сеней, Василиса сняла под тулупом верёвку и отдала бабушке связку белок. – Готовь, и я с тобой посижу, отдохну.
Прихватив белок, Снежана заторопилась за внучкой в тёплый дом, на ходу ощупывая пушистые хвосты.
Сёстры переглянулись, подхватили из сеней приготовленные котомки.
– Жбан с квасом возьмите! – Крикнул Ведогор, подобрал обронённую дровину. – Чай не чужие пряники жуём, на посиделки дочек не голодными отправляем. – И забормотал, глядя на Годиславу, чтобы не слышала супруга. – Годя, у меня квас уже из ушей льётся, лучше медовой браги хлебнуть. Принесёшь?
– Сейчас за ножами и углями схожу и вынесу, – заговорщически отшепталась Годя.
Две красавицы неспешно вышли со двора, притоптывая намёрзший наст подшитыми кожей валенками.
Из избы выскочил Сотя. Он так и не разделся, только снял платки. Шапку держал в руках, и его кудрявые светлые волосы торчали во все стороны.
– Мне скучно! Я с сёстрами хочу!
Глядя ласковым взглядом на пока единственного сына, Ведогор согласно кивнул и полез за ворот зимней рубахи, за которым у него хранилась вся домашняя нужная мелочь. Нащупал складной ножик.
– Вот, возьми, будешь резать по дереву. Сядешь рядом с Итиром, он толковый резчик, учись. Просить ножик будут – не давай.
– Всегда просят. – Обрадовался Сотя.
– Во-от. – Ведогор с удовольствием погладил волосы сына и надел ему шапку. – В руки давай, а работать не разрешай, затупится. Платки где?
– А ну их к Лешему, платки эти. – Сотя провёл ладонью по вспотевшего лбу. – У конюховского Ныти есть ножик и у Кладиной дочки, Олеси, тоже. И я не буду в платках идти, теплеет же.
– И то верно, ты весь в упарине. – Подошедшая к сыну Домослава поцеловала ребёнка в лоб и поправила шапку. – А Сходя и Олеся, так они дворовые, при князе. У них ножи не свои, им просто так, побаловаться дают. А мы на свои кровные сменяли, поросёнка за ножик отдали.
По привычке Домослава пыталась завязать тесёмки своей на груди и большом животе, но душегрейка не сходилась.
– Я помню, мама.
– Мы все помним – проворчал Ведогор.
О проекте
О подписке