Тяжесть ножика в руке, да ещё складного, заставляла Сотю бегом бежать до дома ткачихи Славуньи. Пусть младшие смотрят, завидуют.
По всем лавкам и на скамейке девок и молодух набилось больше десятка. Кто пристроил переносные прялки у ног, кто между колен и деловито насаживали на навершие льняную, а чаще шерстяную кудель[21], выданную матерями или свекровями. Рядом выставляли деревянные плошки для обмакивания пальцев при прядении.
Поглядывая на девушек и молодых баб, парни вытаскивали из принесённых мешков баклуши. Разложив горкой деревяшки, они разглядывали расшитые женские подолы юбок, тесьму на рукавах рубах, бусы с оберегами, пояса и украшения. И только потом любовались лицами. Каждый знал – «с лица воду не пить» и в семью привести нужно девушку не столько красивую, сколько богатую и работящую.
А девицы, переглядываясь, пряли первую нить, отрывали длиною со свою ладонь и отдавали подошедшей Славунье. Та, перекрутив их, смяла, подошла к печи и со словами: «Возьми Мокошь[22] нашу пряжу, путь не рвётся, не гниёт и не путается», бросила в огонь.
Девицы и молодухи продолжили сучить и крутить нити, весело переглядываясь между собой. Парни зашвыркали ножами по дереву. Ненадолго стало тихо и слышалось шипение от падающих угольков с прогоревших лучин, в миски с водой и мокрым мхом, стоящих под светцами[23]. Сегодня Славунья поставила их четыре, достав и старые, корявые, выструганные из корневищ деревьев. Два железных светца – зависть половины деревни, Славунья поставила в середине комнаты.
Из-под хозяйской лавки, где сидели свекруха Ванда и вышивальщица Дуняшя, задев расшитый подзор[24] выпрыгнула здоровенная зайчиха с задней обрезанной лапой, чтобы не сбежала.
Понюхав валенки и лапти на ногах девиц, и пожевав стружку у лавки парней, она допрыгала до печи, поискала чутким носом еду на полу. Ничего не нашла, быстро нагадила, и упрыгала обратно под лавку-постель к запищавшим зайчатам. Все, не отрываясь от работы, следили за шустрой зверушкой.
– … И вот, значит, пошел Княжич за третье царство, к море-океяну, искать камень Алатырь на заветном острове, – завела продолжение сказки седая Ванда, не перестающая крутить нить. – И взял он собою два гребня – костяной да деревянный, лаптей целый короб и хмельного кваса…
Сказку перебил вошедший Сотя. Застенчиво проговорив: «Всем здравия», он снял шапку и тулуп, кинул их в угол, где навалом лежала одежда остальных, и прошел через большую комнату в детский угол, где сыновья Славуньи топориками не прекращали щепить лучину.
Не садясь, мальчик достал свой складной нож и принялся рассматривать его у светца и так и эдак, то закрывая в деревянную ручку, то снова раскрывая. По лезвию ярко скользили отсветы от горящих лучин. Славодар, Божидар и особенно радостно замычавший Неждан с завистью следили за движениями Соти. Парни постарше смотрели как бы с равнодушием… но внимательно.
– … И была там краса-девица, а глаз недобрый. И Княжич вспомнил свою оставленную наречённую Сияну, плакавшую по нему горькими слезами… – Продолжала гнусавить сморщенная Ванда.
– Со-отя! – Негромка позвала Дива. – Быстро ко мне.
Руки обеих сестёр были заняты нитками, скручивающейся с кудели на веретено, значит, обойдутся без подзатыльника – решил мальчишка. Подскочив к сестре, Сотя обнял её за колени, и она сразу заулыбалась. Соседние девушки тоже. Но Дива, перехватив веретено с правой руки в левую, дала-таки затрещину братцу и зашептала:
– Не смей хвалиться на людях.
– А когда можно? – Потирая голову, нахмурился мальчик.
– Когда взрослые не видят. – С шепотливой улыбкой учила Мила. – Иди, солнышко, к Итиру, учись ложки и ковши резать.
На скамейке парней места не было, и Сотя пристроился у ног светловолосого Итира. У парня пробивалась золотистая бородка, и Итир считал себя взрослым. Крепкие пальцы по-особенному держали нож, и на ручке только что вырезанного ковша появлялся коник-жеребчик. Глядя на двигающиеся крепкие пальцы Итира в мелких порезах, Сотя заснул, прислонившись к его колену в застиранных портах.
Брат-погодок Итира, Велемир, стругал очередную ложку.
– К Василисе свататься буду. Слыхал, сегодня опять приволокла оленя. – Кудрявый, с плетёной берестяной повязкой через лоб, в расшитой рубахе и заштопанном мятле, Веля переглядывался со всеми девицами, зная, как он им нравится, да и взрослым бабам тоже. – И дом у Василисы с мамкой стоит, хоть и недостроенный, а всё равно – свой дом. У нас-то с тобой ступить ночью негде что в одном доме, что в другом, все полы мы с братьями занимаем, а младшие в обжимку на лавках спят, к утру падают. Женюсь на Васе.
– Хлебало-то подбери. – Тихо, не перебивая голосом рассказчицу Ванду, проговорил Итир. – За тобою ничего, кроме смазливой рожи да пару бортей[25] в лесу, а за Васей дом, хозяйство, приданого два сундука, перина, молоток и Годислава на посиделках хвалилась – железный плуг они сторговали, скоро привезут. Вот, помяни моё слово, в примаки мужика возьмут, чтоб из дома ничего не отдавать.
Слушая брата, Велемир улыбался.
– На Василису пока никто не обращает внимания. Я её первый завалю.
– Да завали хоть половину деревни, что ты уже делаешь. Мне нужна только Оня, а её даже на посиделки не отпустили.
– Из-за тебя и не пустили. Столько девок! А ты к вдове прикипел.
– Велемир, братец мой, – в руках Итира шевелилась стружка и когда она упала, пальцы держали ковш с конём-ручкой с длинной гривой и тонкими ногами. – День и ночь о ней думаю. Не только как телом утешаемся, а ещё как разговариваем с нею, мечтаем…
С сочувствием посмотрев на брата, Велемир весело вздохнул:
– Ой, наваляет нам её свёкор по мордасям. Ты сколько ложек нарезал?
– Я всё равно на ней женюсь, – тихо пообещал Итир. – Ложек только две, зато интересные.
– Вот, – Велемир выложил перед собою на полу ряд ложек. – Пока что они немного кривые, не то, что у тебя. Но буду править.
И он стал обтёсывать выемки и затылки ложки долотом, придавая им правильную округлость.
За разговором братьев наблюдала Болеслава. Девушка яркая, чернобровая и одетая богато, но постоянными резкими движениями и язвительными придирками, она вызывала к себе неприятие большинства ровесниц и парней. Она заранее ревновала любимого Велемира. Пальцы девушки быстро свивали нить, и веретено крутилось, постукивая по доскам пола. Сердце Болеславы билось от предощущения – не ей достанется горячий любовник, ненаглядный Веля, жизнь её, сладость её…
Кудели на прялках становилось меньше, а клубки нитей толще. И вот первую скамейку подтащили к столу и девицы, по указаниям Славуньи, стали делить творог и сыры, раскладывать пряники и пирожки на деревянных и глиняных блюдах, разливать из гостевых жбанчиков, составленных под столом, квас для девок и брагу для парней. Блюда заставили весь стол, и обилие еды поднимала настроение не хуже вина.
Первыми на угощение набросились дети, за ними потянулись парни. Девицы старались выглядеть сытыми и скромными, и неспешно принимали из рук Славуньи и Ванды куски хлеба и пряники. Дети хватали всё, что ближе лежало, парни налегали на кружки с брагой. Её разливал Велемир, в первую очередь, не забывая себя самого.
Проснулся Сотя, когда Итиру пришлось встать, и он сонно добрёл до стола. Дива тут же сунула ему в руки кружку с квасом.
– Пей, скоро домой.
– А что, песни не пели, и драки не было? – удивился Сотя и тут же успокоил себя. – Значит, я ничего интересно не проспал.
Перекусив, девицы затянули песню и самые смелые из них стали топтаться в центре комнаты, поглядывая друг на друга. Мало кому из девок придётся остаться в родной деревне, увезут, исключая кровосмешения с родственниками, но всё равно подросткам хотелось нравиться, веселиться и надеяться на будущую лучшую жизнь.
Наконец-то Итир достал свою дудочку и засвистел весёлую песню. Её подхватил муж Славуньи, Илонег, весь вечер просидевший у печи, стругавший кружки и ждавший, когда можно будет достать гусли и вдоволь наиграть песен.
Трогая дрожащие жилы на ясеневой доске, Илонег тонко пел слова древней песни и не замечал, как жадно на него поглядывали молодые бабы, и как ревнует Славунья.
Мы дойдём до леса, до дремучего.
Мы найдём поляну у болота тайную.
Ляжем мы на мох на мягенький,
И любить друг друга станем яростно…
Луна светила вполовину, облака постоянно наплывали на неё и на звёзды. Скоро небо заволокло и начал сыпаться сверкающий мелкий снежок.
Люба шла по наитию, чувствуя под ногами утоптанную дорогу, замечая сбоку валуны сугробов и дома, с редкими тусклыми оконцами из тех, что ещё не были задвинуты досочкой-ставней на ночь.
Неожиданно ноги в лаптях разъехались в том месте, где днём разболтались соседушки с вёдрами на коромыслах, и вода накапала скользкую лужу, став теперь наледью. Любаша упала навзничь, платок сбился назад, тулуп и юбки задрались, и она ощутила голой попой холод льда. Но главного, она не отпустила, прижав руки к груди – свёрток с ещё не застывшим мясом и уворованные кишки не выпали на дорогу.
Встав только с третьего раза, скользя и опираясь на сугробный вал, Любаша нащупала проход к дому. Боясь снова поскользнуться, она обняла чур[26] медведя в воротах, вырезанный её супругом Ратибором. Отдышавшись, пошла к крыльцу, щурясь от налипающих на ресницы снежинок и стараясь не наткнуться во дворе на детские санки.
Ночной мороз пробирался под юбку и за шиворот. Большой живот захолодел у пупка, и ребёнок недовольно толкнулся. Руки, так и не согревшиеся в рукавицах, скрючились, вспомнив ледяную воду.
Любаша тяжело забралась на крыльцо, толкнулась в первую дверь, в сени, и тут же плотно прикрыла её за собой, сохраняя тепло. Из овчарни послышался звук переступаемых копытец и вздох-фырканье козы. На ощупь пройдя тёмные сени и, открыв утеплённую мехом дверь, Любаша ввалилась в комнату.
Тяжелый воздух, надышанный мужем, детьми, свекровью, дедом и зайцами, показался родным и вкусным.
Одетый сразу в три рубахи Ратибор сидел у пустого стола, резал блюдо узором – завёрнутыми знаками солнца, волнами реки и облаками неба. Остающиеся щепки сметал к краю стола, для печи. Подсвечивали ему для работы сразу пять лучин со светца, смастерённого им из цельного деревца, с вырезанными змеями и цветами по стволу.
– Принесла чего? – Голодный взгляд свекрови, не перестающей прясть, был таким просящим, что у Любаши защипало в носу, и потекли слёзы сочувствия.
– Принесла, принесла мама. – Кладя свёртки с мясом и солониной на стол, она, вытерев рукавицей нос, подождала, пока свекровь отставит прялку, слезет с лавки и развернёт рогожку. Дождавшись счастливого вздоха, она вытащила из рукава третий свёрток. – Потроха отмытые. За хвылыночку[27] зажарятся.
И только после этого Любаша стала раздеваться.
Вешая тулуп и платки у двери, она рассказывала о событиях вечера. И об оленёнке, и о том, как его свежевали, и как в жертву принесли аж целую миску крови. Призналась в том, сколько уворовала кишок – больше, чем надавали. И, напоследок, прислонив ладони к боку тёплой коптящей в крышу печи, сообщила главное:
– Княжич подарил Василисе сапоги. Красные, с вышивкой. Две пары!
– Ого, – поразился Ратибор и отложил нож в готовое блюдо. – А за что подарил? Неужто наконец-то завалил Василису?
– Сапоги – это что? – Не поняла свекровь.
– Обувка это. Дорогая. Ты, мама, её никогда не видела и хрен когда поносишь. А я, когда ходил в поход за солью третьего года… – Начал объяснять Ратибор, но Любаша его перебила:
– И Васька подарила сапоги сёстрам! Берегини мои, как же я устала и руки отваливаются. Вода поначалу была тёплая, а скоро заледенела.
Не слушая невестку, старая Ясыня раскрутила второй свёрток. Вид парного мяса её обрадовал.
– Сейчас буду жарить и варить. Уже заполночь… – прислушавшись к внутреннему отсчёту времени, она убедительно закончила. – Уже можно!
– Вари, мамка, – согласился Ратибор. – Сегодня дрова колол, чуть не упал от слабости и мёрзну всё время. – Запахнув на шее старую шерстяную рубаху, он перевязал плотнее кожаный пояс. – Мужик на одной пареной репе, да мороженых яблоках всю зиму не выдюжит. – И тут он вскинул голову. – А чем расплачиваться Любаша? Домослава-то хрен задаром что даст, я ж её с детства знаю, сестра всё-таки двоюродная. Дров Домослава просила заготовить?
О проекте
О подписке