Глава 3

В четверг произошло кое-что необычное.

Может быть, важное, а может, и нет. Одно из тех событий, которые нельзя оценить, пока они не станут прошлым.

Я вернулся из школы, мамы не было дома. Такое не раз случалось – она часто работала допоздна, иногда до восьми вечера (особенно летом, когда люди всерьез принимаются за уборку загородных домов). Записки она не оставила, так что я просто сделал себе сэндвич с арахисовой пастой и бананом и завалился на диван, наслаждаясь тишиной.

До смерти Греты я не знал, что после больших несчастий людям нужно время, чтобы вернуться к молчанию. Им кажется, что шум отвлекает от мыслей, помогает заглушить боль. Конечно, они стараются разговаривать на пониженных тонах, иногда даже шепотом, однако при этом не умолкают ни на секунду.

У мамы всегда был включен телевизор, даже когда она его не смотрела. В школе нас грузили войнами, химическими формулами и бесконечно печальными романами, а в остальное время мы все о чем-то болтали.

С тех пор как умерла Грета, я впервые оказался в тишине.

За последнюю неделю школа изменилась до неузнаваемости. Все очень быстро уставали и много плакали. Повсюду сновали полицейские, фотографы по-прежнему дежурили у ворот. Однако меня всегда удивляла стремительность, с которой необычные обстоятельства превращаются в норму. Спустя пару дней мы уже не могли точно вспомнить, какой была жизнь в те времена, когда копы не рыскали по газону вдоль ограды по периметру школы, а на уроках никто не рыдал. Мы перестали обращать внимание на тех, кто выбегал из класса с мокрыми глазами. Такое поведение сделалось рутиной.

Образ Греты тоже изменился; она обрела святость, каждое воспоминание о ней стало сокровенным. Откуда-то откопали ее тетрадку по математике за восьмой класс и передавали друг другу под партами во время уроков, будто священную книгу запрещенной секты, хотя в ней была куча ошибок и Грета ненавидела математику. Доска около класса по ИЗО, на которой висел ее прошлогодний рисунок одуванчика, превратилась в место паломничества – возле нее собирались стайки девчонок, шептались о чем-то, иногда плакали.

Но больше всего изменились учителя. Наверное, мистер Ллойд велел им вести себя помягче, особенно в нашем классе; на нас никто не кричал и не отчитывал. Через четыре дня мы перестали готовить домашнюю работу. Половина девчонок прикидывались слишком расстроенными, чтобы ходить на физкультуру, и суровая миссис Дойл, обожающая издеваться над учениками, лишь понимающе кивала. На английском Гуто Вин назвал Роджера из «Повелителя мух» придурком, а мисс Эйнион, вместо того чтобы выйти из себя и оставить Вина после уроков, лишь глубоко вздохнула:

– Пожалуй, достаточно, Гуто.

В некотором смысле это было здорово, но мне хотелось, чтобы все опять стало нормальным и мы смогли ощутить твердую почву под ногами.

Когда мама вошла в комнату, я дремал на диване с телефоном в руке. На маме была рабочая одежда, выглядела она очень уставшей, осунувшейся. Несколько секунд она не сводила с меня глаз, потом медленно потащилась на кухню, чтобы поставить пакеты с покупками.

– Все хорошо?

– Да. А у тебя?

– Даже не спрашивай. – Я услышал щелчок чайника, глухой стук дверей шкафчиков, в которые мама складывала продукты, купленные на сегодняшнюю зарплату. – Черт возьми, Шейн, разве так сложно убрать за собой? Тут повсюду крошки.

– Извини.

Она вздохнула, и вскипевший чайник издал еще один щелчок. Теперь от повисшего молчания мне стало не по себе, и я почти потянулся за пультом, чтобы включить телевизор и услышать хоть чей-нибудь голос.

– Извини, Шейни. – Я знал, что мама это скажет. Она была мастером извинений. – Встала сегодня не с той ноги.

Мама редко раздражалась, обычно у нас все было гладко. Мы никогда по-настоящему не ссорились. Похоже, у нее и правда выдался тяжелый день.

Я не сразу узнал причину ее скверного настроения. Мама приготовила ужин, и мы устроились перед телевизором с тарелками пасты с томатным соусом; густой пар призраком висел перед нашими лицами, пока мы смотрели новости. Разумеется, на экране снова была Грета. Шел репортаж о ее родителях (слезы на глазах, приглушенные голоса). Они сидели перед тем самым снимком любимой дочери, умоляя всех, кто владеет информацией, поделиться ею с полицией. Под вспышками фотокамер они выглядели растерянными путешественниками, застигнутыми грозой. Когда они молчали, возникала неловкая пауза, как будто актеры на сцене забыли свои реплики.

Я заметил, что мама перестала есть.

– Что такое? – спросил я.

– Меня от них тошнит.

Она выплюнула эти слова так, будто они мешали ей дышать и она бы задохнулась, если бы не произнесла их.

Я отложил вилку в сторону. Раньше мама никогда не сказала бы такого, особенно про родителей, у которых погиб ребенок. Она много лет убирала в доме Греты и всегда хорошо отзывалась о ее семье. Мама была хорошим человеком, одной из тех добрых душ, которые часто улыбаются и никому не скажут дурного слова – даже тем, кто этого заслуживает.

– Мама!

Она начала плакать, вернее, издала один громкий всхлип, который давно просился на волю. Я с изумлением смотрел на нее. Наверно, мне стоило подойти и положить ей руку на плечо или обнять, но я остался на месте.

– Мам?

И тогда она мне все рассказала.

* * *

Каждый четверг мама ездила убираться к семейству Пью. Выходила из дома около девяти утра. Провожала меня в школу, выпивала чашечку кофе, смотрела новости, мыла посуду и только потом отправлялась в Брин-Мар. К ее появлению Грета уже была в школе, а ее предки – на работе. Мама наводила порядок, загружала и разгружала стиральную машину, гладила белье. Миссис Пью оставляла плату в конверте на каминной полке, под антикварными часами, которые с трудом отбивали время и казались очень уставшими.

Брин-Мар – большая старая ферма с обширным участком, который включает в себя почти целую гору, надменно глядящую вниз на Бетесду. Семья Пью была достаточно богата, чтобы нанимать людей для грязной работы. Кельвин, отец Греты, считался фермером; каждый день с рассветом он выезжал на квадроцикле проверить свою гору, однако неизменно возвращался домой еще до полудня. Он платил людям, чтобы те чинили ограды, чистили сараи и занимались прочей скучной и неприятной работой, которую Кельвин делал бы сам, будь он настоящим фермером. Мама говорила, что он обычно появлялся в доме, когда она убирала кухню или одну из ванных комнат. По ее словам, Кельвин всегда вел себя очень вежливо – приятный, простой человек, чуть ли не глупый.

Лиз Пью была одной из тех богатых элегантных дам, которые все время улыбаются, потому что не имеют причин этого не делать. Высокая, красивая, с блестящими светлыми волосами, которые всегда выглядят так, будто их хозяйка только что вышла из салона красоты. Она работала в шикарном магазине одежды – такие обычно называют бутиками, что, в общем, означает «шикарный магазин одежды» – в Бангоре, но мне кажется, она ездила туда скорее от скуки, чем ради заработка. Она была из тех людей, что часто жалуются на недостаток денег, но успевают при этом дважды в год смотаться в отпуск за границу и заскочить в Честере в салон, чтобы обрезать несколько миллиметров волос за полторы сотни фунтов.

Все обожали Лиз Пью.

Я этому не удивлялся. Она мило улыбалась и вежливо подтрунивала над собеседниками, всегда выглядела приветливой, словно все жители Бетесды – ее близкие друзья. Даже на родительском собрании или на школьном концерте она ухитрялась с каждым перекинуться словом, рассмешить кого-нибудь. С мужем они казались идеальной парой – когда стояли рядом, обязательно держались за руки, что выглядело вполне естественно. Многие, очень многие считали Лиз своей лучшей подругой. У нее была привычка наклоняться к собеседнику, смотреть ему в глаза и мягко улыбаться. Она вызывала доверие.

Вы уже догадались, что мне она не нравилась. Я не велся на ее игры в идеальную подругу, идеальную жену и идеальную мать – отчасти из-за того, что произошло на последнем родительском собрании.

В нашей школе их всегда устраивали в холле: учителя сидели за столами, расставленными по периметру зала, спиной к стене, пока родители вместе с детьми ожидали своей очереди для неловкой пятиминутной беседы, которая велась на особом языке. «Элоиза немного интроверт» означало, что у Элоизы нет друзей и она съедает свой обед одна в туалете. «Фрэнки весьма энергичный мальчик» следовало понимать в том смысле, что Фрэнки ведет себя как гиперактивный психопат. Разумеется, о Грете ничего такого не говорили. В тот вечер она пришла на собрание с мамой, Кельвина с ними не было.

Лиз болтала с одной из своих подружек, которая одевалась и разговаривала, как Лиз, но не могла добиться, чтобы волосы ее струились так же идеально, с чем, впрочем, давно смирилась. Ей было довольно и отдаленного сходства с подругой, бедняжка даже не мечтала быть с ней на равных. На обеих надеты дорогие платья светлых кремово-бежевых тонов, словно им предстоял званый ужин, а не унылое ожидание в мрачном, несколько вонючем школьном холле. Интересно, считаются ли для взрослых родительские собрания «выходом в свет»?

Нам с мамой требовалось поговорить с мистером Френсисом, учителем географии. Мама прокладывала путь в толпе, пока не оказалась рядом с Лиз.

– Сэ-э-э-э-э-э-эм! – воскликнула та, обнимая мою родительницу и слегка касаясь губами ее щеки. – Я так рада тебя видеть!

– Привет, – ответила мама.

Она не любила обниматься. Ее щеки зарделись – реакция девочки-подростка, которой внезапно перепало слишком много внимания от популярной одноклассницы. Лиз ничего не заметила. Она повернулась, чтобы представить маму собеседнице.

– Это Сэм, и она потрясающая, – сказала Лиз. – Одна из самых дорогих мне людей в Бетесде. Вы прекрасно поладите. Будете дружить домами!^[5]

Мама улыбнулась, ее лицо просветлело. Наверное, она ни разу не слышала, чтобы ее называли потрясающей, тем более такие светские львицы. Затем Лиз посмотрела на меня:

– И Шейн! Ты так вырос! Уверена, о тебе здесь чудесно отзываются, не так ли? Я знаю, ты очень стараешься!

Я заметил рядом с ней Грету, уткнувшуюся в телефон. Грета ждала, пока ее мать перестанет нести чушь и они смогут наконец пойти поговорить с учителем. Почему-то мне стало ее немного жаль – никогда раньше не думал, что Грету не затрагивает бешеный торнадо ее мамочки.

Я вежливо улыбнулся и ничего не ответил. Лиз понятия не имела о моих успехах в школе и о том, старался я или нет. Я мог с таким же успехом валяться целыми днями дома с сигаретой во рту и играть в «Call of Duty»^[6]. Однако Лиз умела так улыбаться, что казалось, будто ей действительно не все равно, словно она говорит искренне, от чистого сердца. Такой вот талант. Невозможно было не поддаться ее очарованию, хотя бы немного, невозможно было ее не любить.

В этом Грета на нее походила.

Мама немного поболтала с Лиз и ее подругой, потом увидела, что мистер Френсис освободился, и извинилась. Было очевидно, что она не хотела уходить. Лиз поцеловала маму еще раз – на прощание.

– Надо обязательно