Manon Steffan Ros

GRETA

Copyright © Manon Steffan Ros, 2024

© К. В. Красник, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Лейки Шон с благодарностью за то, что она пряталась под столом

Глава 1

В школе, конечно, все пошло наперекосяк. Чего и следовало ожидать. В понедельник ее закрыли, а в остальные дни почти никто из нашего класса не пришел на занятия. Неужели, думал я, все чувствовали себя лучше (или безопаснее) дома, наедине со своими мыслями и сводками новостей?

Вскоре учителя запаниковали; стали твердить, насколько важен для нас этот год и мы должны проявить усердие, несмотря ни на что. Все понимали, что они говорят об экзаменах, но никто из учителей не находил в себе смелости в этом признаться, потому что, господи, кто вообще будет думать об экзаменах в такое время?

В четверг утром на общем собрании мистер Ллойд сказал:

– Грета хотела бы видеть нас сильными. Мы должны жить дальше. Ради нее.

Затем он издал приглушенный звук – нечто среднее между всхлипом и стоном, который всем показался комично нелепым, поскольку так мог бы хрипеть умирающий человек. Мистер Ллойд стоял перед нами и плакал, как ребенок; его плечи сотрясались, будто в приступе веселья. Крупные слезы бежали по лицу. Мне вдруг отчаянно захотелось рассмеяться, но я сдержался; мы молча смотрели на него, захваченные необычным зрелищем – мужчиной с разбитым сердцем.

Невозможно было поверить в то, что мистер Ллойд способен так рыдать. Он был высоким, крепко сбитым фанатом регби. И нисколько не походил на директора школы. Частенько сквернословил и отличался взрывным характером. В его кабинете на стене висела картинка с изображением карьера; поговаривали, что она прикрывает дыру, которую мистер Ллойд проделал кулаком в тот день, когда кто-то в школе запустил пожарную сигнализацию четыре раза за одно утро. Я не очень-то в это верил. Особенно после того, как увидел его слезы.

Самыми сложными оказались моменты, от которых мы не ждали ничего плохого. Например, время между уроками, когда мы переходили из одного класса в другой. Грета была одной из нас – возможно, немного лучше других, – однако никто по-настоящему не обращал на нее внимания, поскольку все привыкли к ее присутствию. Однако теперь люди, казалось, не могли отвести взгляд от пустоты, которая осталась от Греты; они переговаривались между собой тихим полушепотом, словно уже находились на похоронах.

На той неделе плакали все. Наверное, стоило закрыть школу до следующего понедельника, поскольку мы все равно ничего не смогли усвоить, кроме, пожалуй, того факта, что люди скорбят по-разному. Думаю, не закрыли школу потому, что многие чувствовали себя там лучше, чем дома. Все пребывали в шоке, особенно наш класс. На уроках мы не могли не коситься на пустой стул Греты, не могли не плакать. Даже трудные подростки. Кое-кто из самых крутых прятался под капюшоном толстовки и прикрывал глаза рукой, отчего выглядел еще более уязвимым, чем те, кто рыдал открыто и громко. Плач выглядит в сто раз хуже, когда пытаешься сдержать слезы.

Я был в порядке.

Нет, правда. Все происходившее напоминало кино, как будто, проснувшись однажды утром, я застал окружающий мир слегка искаженным и поблекшим; теперь все обязаны были следовать определенному сценарию, играть роли. Включая меня. Я тоже немного поплакал, в меру, как и положено парню. Когда мама села рядом на диван и рассказала о случившемся с Гретой – ее ладонь на моей щеке, лицо блестит от слез, – я отлично сыграл потрясение. В школе послушно склонил голову во время минуты молчания. Делал вид, будто с трудом сдерживаю рыдания, крепко сжимая губы и часто сглатывая. Я вел себя так, как они хотели.

Притворялся, что чувствую себя отвратительно, но это было неправдой. Возможно, я был немного не в себе, однако мой разум, мое сердце и мои нервы оставались невозмутимыми. Даже когда я видел фотографии Греты по телику или в сети, даже когда думал о ее окровавленном теле в карьере, мне не хотелось плакать.

Разве это не странно?

Впрочем, возможно, и с остальными происходило то же самое: потрясенные, неспособные принять факт смерти Греты, они заставляли себя плакать, поскольку так уж положено, когда кто-то умирает. Может быть, мистер Ллойд рыдал на собрании, думая, что так и полагается вести себя директору школы. Мы не скорбим по-настоящему сразу после трагедии. Никогда.

– Кто мог это сделать? – спросила Кира в классе английского языка, пробегая кончиками пальцев по спинке стула, на котором еще на прошлой неделе сидела Грета. – Я не понимаю. – Тушь прочертила волнистые черные дорожки на ее лице.

Разумеется, ответа не знал никто. Никто не знал, зачем было убивать Грету Пью и оставлять ее холодное, мокрое от дождя и крови тело в карьере.

* * *

Большинство газет напечатало школьную фотографию Греты, снятую три месяца назад. Дружелюбная улыбка, отливающие золотом волосы перекинуты через плечо. Косметики почти никакой, из украшений только небольшие сережки-гвоздики – думаю, с крошечными, сверкающими бриллиантиками; такие обычно дарят девочкам, когда им прокалывают уши. Грета выглядит мило и очень по-детски. Людям кажется особенно жутким, что кто-то мог убить такую симпатичную, невинную девушку.

Глядя на фотографию, я вспоминал тот день, когда был сделан снимок. По какой-то причине моя память сохранила его, словно сцену из фильма, хотя никто – ни тогда, ни после смерти Греты – не замечал, как странно она себя вела. Девчонки перед съемкой в классе расставили на партах зеркальца или телефоны со включенными камерами. В воздухе висел плотный, удушливый запах лака для ногтей. Кира и Элла снимали дозволенные в школе сережки-гвоздики, заменяя их на длинные крупные серьги, надевали по несколько браслетов и цепочек с распятиями, сердечками и крупными сверкающими инициалами, блестевшими на фоне их бледных ключиц.

Только не Грета.

Она стерла с лица влажной салфеткой тушь, помаду и следы карандаша. Сменила большие золотые кольца в ушах на крошечные сережки с розовыми бриллиантами в виде сердечек. Застегнула на рубашке две верхние пуговицы, которые обычно были расстегнуты, демонстрируя краешек розового или леопардового лифчика. Распустила хвост и расчесала волосы, пропустив их сквозь пальцы с короткими, чистенькими, розовыми ногтями.

Все девушки пытались выглядеть старше, сексуальнее. Грета – моложе, невиннее.

– Ну ты даешь, – сказала Кира, и Грета уставилась на свое изображение в телефоне. – Выглядишь лет на двенадцать!

Грета засмеялась, довольная. Она добилась, чего хотела.

Так вела себя Грета. Однако теперь, после ее смерти, среди всеобщего хаоса никто об этом не вспомнил. Как только она испустила последний вздох, память о ней стала неотвратимо искажаться, как оно обычно и бывает с умершими.

* * *

Когда я вернулся домой из школы в конце первого дня после случившегося, мама сидела в гостиной в пижаме; рядом на полу стояла пустая кофейная чашка. По телику шли новости, и я увидел на экране нашу школу, из которой вышел пятнадцать минут назад. На автобусной остановке женщина в черном костюме с серьезным, строгим лицом сжимала в руке микрофон.

– …Грета Пью была образцовой ученицей, популярной и доброй…

– Как дела? – спросила мама, пытаясь меня обнять.

Я увернулся. В нашей семье было не принято целоваться и обниматься, и меня это полностью устраивало.

– Нормально. Почему ты в пижаме? Ты что, не ходила на работу?

– Отменили. Сегодня утром я должна была пойти к Элери Дженкинс. Она подружка Лиз, мамы Греты. Бедняжка. Элери сказала, что пока не готова никого видеть.

Меня раздражало, когда мама говорила о людях, на которых работала, как о своих друзьях. Она уборщица. Им на нее плевать. Мама брала за работу меньше других, отлично с ней справлялась и никогда не сплетничала о нездоровых привычках или семейных неурядицах своих работодателей. Ей платили жалкие гроши за то, что она делала их идеальные жизни еще идеальнее, – это вряд ли можно назвать дружбой.

– В четверг я должна ехать к Лиз. Не знаю, что делать. Она точно не захочет, чтобы я приходила.

По телику показывали школу в прямом эфире. В кадр попал дорожный знак у парковки – «20 миль в час», с рисунком члена.

– Как было в школе, Шейни? По телевизору весь день только об этом и говорят. Показывали фотографию вашего класса – ты там тоже есть.

– Какую?

– Прошлогоднюю.

Черт. В прошлом году я выбелил волосы и выглядел просто ужасно: бледный, жалкий, нескладный. Таким меня увидел весь мир. Классика. Что за жалкий повод для славы…

– Есть чего пожевать?

Мама отвернулась от телевизора, чтобы внимательно окинуть меня взглядом. Это было даже приятно – мама редко на меня смотрела. Люди почти не смотрят на тех, с кем живут. Она вглядывалась в меня, будто пыталась вспомнить, кто я такой, словно я был не в себе.

– Ты точно в порядке?

– Конечно.

В тот вечер мама разогрела в духовке несколько пицц, и мы набросились на них под тоскливый гротеск телевизионных новостей. По всем каналам говорили о Грете. Смотреть было довольно странно, особенно когда показывали места, которые мы хорошо знали. Иногда мама восклицала: «О, смотри, это же Огвен-Бенк!» или «Это Парк-Мериг!», а потом принималась плакать, когда репортеры опять возвращались к убийству. Плакальщица из нее была так себе: вся в соплях, глаза опухшие. Такой трудно сочувствовать.

Фото Греты невинно улыбалось мне с экрана. Внезапно я ощутил укол вины за то, что плохо подумал о маме. Надо быть добрее к ней, хотя бы в мыслях.

Я молча таращился в телевизор, чувствуя себя очень странно. Неужели все это происходит на самом деле, здесь и сейчас?

Забавно слышать, как незнакомые люди обсуждают твой родной дом, о котором совсем недавно не имели ни малейшего представления. Разумеется, большинство телезрителей ничего не знали о Бетесде, поэтому репортеры пытались в нескольких словах описать наш городок. Некоторые говорили так: «Здесь берет начало замечательный туристический маршрут, ведущий в горы Сноудонии». Однако большинство были не столь добры. «Сонный городишко, живший за счет добычи сланца, которая давно пришла в упадок» или «Безработица достигла рекордных показателей в северных регионах Уэльса, и Бетесда, соседствующая с Бангором, страдает от ее последствий».

– Кем они себя возомнили?! – восклицала мама. Я с ней соглашался, пусть каждое слово репортеров и было правдой и я понимал, как наш городок выглядит в глазах остального мира.

Они видели забитые досками окна магазинчиков на Мейн-стрит и разноцветный мусор, который ветер гонял по парковке в Кей-Стар, но ничего не знали об отношениях местных, их готовности прийти на выручку соседу и других чудесных качествах Бетесды. Не знали и знать не хотели, полагая, будто отсутствие на улицах «БМВ» и «ренджроверов» каким-то образом послужило причиной жестокого убийства шестнадцатилетней девочки.

Они отчаянно хотели верить, что с ними такого случиться не может.

– Подонки, – сказал я, и впервые мама, услышав от меня плохое слово, не сделала мне замечания.

* * *

Позже я получил сообщение от Диона.

Никому ни слова. Запомни.

Я ничего не ответил.