А короче – тамиздат.
Ядовитый Мережковский,
Православнутый слегка,
И Довлатов с Алешковским,
Два крутых проводника.
Два Вергилия из ада,
Где окурочек с помадой
Может душу нам спасти
И на волю вывести.
Мир бараков, вертухаев,
Ковырялок и лепил.
Евтушенко отдыхает —
Он на зоне не трубил.
Злые цензоры решили:
Ни к чему тебе, дружок,
Ни Зиновьева «Вершины»,
Ни Аксенова «Ожог».
Этот список отлученных
От словесности родной,
Эмигрантов, заключенных,
Кто в войну, перед войной,
Или «оттепелью» мглистой,
Или в годы немоты
Прибавляли миру смыслы,
Убавляли темноты,
Свято веря в силу слова
И в бессилие оков,
Как у Саши Соколова
В «Школе…», что «для дураков».
Дураки, шуты, юроды —
Псы бездомные свободы,
Обличенья лютый зуд —
Лают, воют и грызут.
Дурака и царь боится.
Что ни слово – головня,
А дурак-то распалится,
Разожжется, разгорится,
А потом вдруг оголится
На людях средь бела дня.
И бубнит, не умолкая,
Крепко двинувшись в уме.
Помнится, жила такая
Шура-дура в Костроме.
Возникала ниоткуда,
Исчезала в никуда,
Наше будничное чудо,
Городская шаболда.
Шура-дура заходила в транспорт,
в магазины,
в парикмахерские, аптеки, столовые
и везде пела одну,
одну и ту же песню:
«Выпьем за Ленина, выпьем за Сталина,
выпьем за русский народ…»
Делала паузу и речитативом добавляла:
«А Ленька Брежнев сам себе нальет».
Пуля – в дуру, ветер – в поле,
Вечер – в хату, смерть – во сне.
От ума – тоска и горе,
Без ума – тошней вдвойне.
Пудрит нам мозги, ребята,
Диссидентская пыльца:
Власть, ты вечно виновата,
Так с тебя и спросится.
Неумело, словно в сказке,
Приближаем смену вех,
Раздирая на повязки
Тишь твоих библиотек.
Собралось хотя бы трое —
Вот уже и «группа лиц»,
А крамолу-то не скроешь
Даже в шорохе страниц.
Очень мы интересуем
Граждан в серых пиджаках —
Что поем и что рисуем,
Что мы пишем в дневниках.
Обманули, припугнули,
Отпустили по домам
Молодые, что взгрустнули?
Повезло, считайте, вам.
Шило – в жопу, лыко – в строку.
В сон – болотные огни.
В мире книг хороших много.
А зачем нам столько книг?
7
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Как много соблазна в рисованных играх.
А правда в наш век – очень редкое свойство,
Но сила не в правде и даже не в книгах.
А сила, наверно, значительно дальше,
Значительно дальше, чем прежде казалось.
Ты помнишь, как радио пело без фальши,
Как мы не считали паденье за слабость,
Встречались ночами, и голос срывался,
Судьбу воспевали латынью и матом,
И каждый из нас ничего не боялся,
И каждый боялся быть просто талантом,
И не было лживых среди нареченных,
Среди вдохновенно отчаянных братьев,
Веселых, небитых, нуждой неученых,
И не было крепче последних объятий…
Ходить под запретом, внушать беспокойство —
Чужие подошвы стирают ступени.
Осталось забытым слепое геройство —
На смену приходит немое терпенье.
8
Не ворон беду предрекает,
Не ворог стоит у ворот,
То август-затейник играет
В немыслимый переворот.
Чекисты воды не мутили,
Не стоили козни – о нет!
Все утро в эфире крутили
Наш самый зачетный балет.
Цепочек дверных кандалами
Звенеть не придется, не трусь.
Не будет Иуды меж нами,
Не будет и «черных Марусь».
Железного Феликса руки
Разъела коррупции ржа,
И дремлет ракетчик, от скуки
Нью-Йорк под прицелом держа.
Намибия с атомной бомбой,
Империя, где твой размах?
Предсказан и Вангой, и Глобой
Союза стремительный крах.
Событий прямая зеркальность —
Наступит лукавый годок,
И Кафкою станет реальность,
И все объяснит парадокс.
Проснемся, а в городе танки.
И скрежет, и грохот, и чад.
Седые москвички-пражанки
«Позор!» – не по-русски кричат.
Не путник влачится уставший,
Не манит к себе темный лес,
То Ельцин, указ подписавший,
На танк живописно залез.
Куда там Алеша Попович
И прочие богатыри.
Виолончелист Ростропович —
Смотри-ка, братишка, смотри, —
Сидит с калашом на коленях,
Пришел защищать Белый дом.
Сменилось одно поколенье,
И вот уже верят с трудом,
Как немец над площадью Красной,
Для смеха разок покружив,
И сам усомнился, что жив,
Как митинг стотысячегласный
Рычал то «Ура!», то «Долой!»,
Как, лоб посыпая золой,
Иль пеплом – кому что удобно, —
Прощенья просить всенародно
У Польши, Литвы и т. д.,
Не зная о скорой беде.
Не Цербер простуженно лает,
Не пишет историк донос
Про станцию Дно Николая,
Про тот горбачевский Форос.
Изменники их окружали,
Иль все это – подлость и блажь?
Империю не удержали,
Сдав Родину, точно багаж.
Поднималась Обида
Забывалась победа
Притаилась засада
Недоступна вершина
Зарыдала кручина
Угасала лучина
Кто угрюмо смеется
Кто не хочет бороться
Кто боится бояться
Ни туда, ни обратно
Ни о том, ни об этом
Ни за тех, ни за этих
9
Сказали: «Низложен!», а он: «Ерунда!
Я сам вас власти лишаю».
Октябрь – и в Россию приходит беда,
Приходит смута большая.
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
Ему – импичмент, а он – указ.
И кто ловчее на этот раз?
Позор Руцкому! Ты прав, Борис!
…А рейтинг катится все вниз да вниз.
Позор Борису! Руцкой, ура!
…А узурпатора свергать пора.
И Совет Верховный,
В мятеже виновный
Гнали – разогнали,
Но, прибегнув к силе,
Так и не спросили:
А была вина ли?
Снайперские пули
В окна ли, в толпу ли
Жахнут без заминки.
Некуда укрыться —
И бежит милиция,
Побросав дубинки.
Строят баррикады
Красные отряды:
Власть вернем советам!
А в прямом эфире
Новости плохие:
Армии все нету.
Народ на улицах московских —
Мужчин не видели таковских,
Насуплен лоб, прищурен глаз.
Бойцы, чья опытность с годами
Лишь крепла. Мужики видали
И Приднестровье, и Кавказ.
У Останкино бой!
У Останкино Бог
На секунду отвел глаза.
У Останкино «бах!»,
У Останкино «бух!» —
То гражданской войны гроза.
Демократы, держись!
Коммунисты, вперед!
Те, кто с вами, – не все за вас.
А кто больше врет,
И кто меньше врет,
Как всегда, решает спецназ.
У Останкино «нах…»,
У Останкино «ох…»,
Скорой помощи вой затих.
Отчего же глаза
Ты отводишь, Бог,
От нескладных детей Твоих?
А танки все лупят и лупят по Белому дому.
Увозили их в тюрьму Лефортово —
Тех вождей, что не были вождями,
И Москва, раздорами распорота,
Умывалась мелкими дождями.
10
Вы смотрели в будущее, как в топку,
Ждали ночами ядерного удара,
Импортную синтетику предпочитали хлопку
И жалели, что жизнь пропадает даром.
Вы столетье рубили на пятилетки,
Засыпали в Питере, а просыпались в Казани,
И на минном поле, где взрывы слышны нередко,
Так небрежно вальсировали с завязанными глазами.
Иногда уходили в запои, словно в разведку,
Иногда вас лишали последнего, а также первого слова,
Короли компромисса, посредники, обладатели черной метки
Растворялись в пространстве, когда становилось хреново,
Вы ловили кайф, а получали истому,
Задавать начинали вопросы, собираясь в дорогу:
А зачем мне тот путь, если он не ведет меня к дому,
И зачем мне тот дом, если в нем нету места Богу?
Расширяется зона риска, если часто думать об этом.
Тридцать лет, сорок лет – возраст стойких и бесшабашных.
Смерть, как опытный опер, приходит перед рассветом
И уводит с собой, игнорируя крики домашних.
А когда наступает неожиданно шестьдесят,
Или плюсом еще хотя бы одна десятка,
И однажды утром родные заголосят,
В мире станет чуть меньше надежности и порядка.
11
К первой паре спешили пары.
Не метенные тротуары
К альма-матер студентов вели.
По горе, что звалась Молочной,
Ты спускалась с улыбкой порочной —
Саломея в джинсиках Lee.
Как же звали тебя? Алиса?
Или, может, в честь бабки – Анфиса?
Нет, конечно, я помню – Лариса.
Так по-гречески чайку зовут.
Не была ты волжскою чайкой,
Истеричкою изначально.
Парни в школе тебе кричали:
«Подожди всего пять минут!»
Но ты знала минутам цену,
Ты мечтала ворваться на сцену,
На авось, как в последний бой,
Чтоб не в силах сдержать эмоций,
Сам Владимир Семеныч Высоцкий
Вдруг сказал: «Любуюсь тобой…»
Как непрочны мечты девчонок,
Рэем Брэдбери увлеченных
И театром. А мать не раз
Говорила ей: «Зря ты, что ли,
Отучилась в английской спецшколе?
Поступай-ка, дочь, на иняз».
Чудо-заводь внутри института.
Да, учиться по-своему круто:
На сто девок – два паренька
Орьентации эллинистической,
А не нашей, коммунистической,
Не изобличенных пока.
Институт начался с колхоза.
Бытовая советская проза
Далека от Байрона строк.
Аспирант по имени Саша
Был на целых пять лет постарше,
Преподал ей первый урок.
Не бродить уж нам ночами,
Хоть душа любви полна…
Отбродили и отсмеялись,
Только дальше уже не знались,
Он женатик, к тому ж красив.
Значит, точка, – она решила.
Саломея-Лариса, спляши нам,
Ну а после что хочешь проси.
Все инъязвочки – так их звали —
Беззастенчиво флиртовали
С мужичьем факультетов иных;
Поцелуйчика три вначале,
А потом динамо включали
По примеру девчонок дрянных.
Гименей появлялся позже —
С полуправдою, полуложью,
Простодушный, как пионер.
Замуж шли за местных курсантов,
В скором будущем – лейтенантов,
Что поедут служить в ГДР.
Был приказ ему дан на Запад,
А потом появился рапорт,
Прозвучало слово «Афган».
От Кабула и до Баграма —
Вся военно-походная драма.
Ничего, прорвемся, дружбан.
Он шептал: «Ничего… прорвемся…»
Тот летеха родом из Емсны.
Пули цокали над головой.
Не срамя офицерской чести,
Он вернулся домой «грузом двести»,
Саломею оставив вдовой.
Все смешалось, перемешалось.
Что незыблемым прежде казалось —
Обмануло тебя, не сбылось.
То, на чем держалась держава,
Все традиции, честь и слава
Не нужны теперь, хоть ты брось.
Был культ личности – стал культ денег,
А нужда тебя живо разденет
И не стыдно взглядов косых.
Каждый вечер по расписанию
Предавалась чисто плясанию,
Собирая баксы в трусы.
Блудодейный стрип-клуб «Нирвана»,
Как маяк на краю океана,
Посылает в небо лучи.
Ночь – затейница, ночь – развратница,
Кто не любится – тот спохватится,
Не найдя себе пару в ночи.
Здешний Ирод авторитетный
Со своею рожей приметной
Был известен на всю страну.
Коронован «Дедом Усаном»,
Для него сто гурий плясали,
А запомнил тебя одну.
То Канары, а то Мальдивы,
И везде за ними следили —
Слишком круто Ирод взлетел.
Как известно, ломать – не строить,
Вот и он захотел устроить
Поделенного передел.
Алюминий или алмазы?
Были версии самые разные,
Кто предпринял ответный ход.
Выходили из ресторана.
Снайпер. Выстрел. Всего одна рана —
И брутальный летальный исход.
Все наследство, что Ирод оставил,
Вор в законе, но честных правил,
Раздербанили братья-воры.
Саломее, по их расчетам,
Полагалась одна хрущевка —
И вали-ка ты из игры.
Есть могилка на кладбище дальнем,
Неухоженном и печальном,
Куда ходит одно старичье.
Раз в полгода нелепая бабка,
У могилки кутаясь зябко,
Повторяет имя твое.
Лара-Ларочка, волжская птица,
Как могла ты так ошибиться,
Не отсеять правды от лжи,
Как поверила нелюдям этим…
Будьте прокляты, чертовы дети —
И квартиру отняли, и жизнь.
В том раю, на рай непохожем,
Где нет слов «старей» и «моложе»,
Где архангел поспорил с прохожим,
А потом облака целовал, —
Говорят, смерть была к лицу ей —
Чайки плачут и кони гарцуют,
Саломея-Лариса танцует
Тайный танец семи покрывал.
12
Страна чудес, она же – дураков,
Страна героев и страна ученых,
Бессмыслицу помыслить обреченных,
Чтобы отдать ее на суд веков,
Страна глухих, не слышащих угроз,
Молчальников, чье слово словно жемчуг,
Писателей, придирчивых и желчных,
Свидетелей невыплаканных слез,
Страна советов – всем и никому,
Страна желаний непроизносимых,
Которым мы противиться не в силах,
Идем кто в монастырь, а кто – в тюрьму,
Страна «ноль три» – кому не повезло,
И наказанье Божие – как ласка,
Страна, что куличи святит на Пасху
И все глядит сквозь мутное стекло.
13
Мы влипли в историю.
Намертво.
Не оторвешь.
Как щеголь
московский
споет:
и печалиться не о чем.
В изысканной формуле
прячется
подлая
ложь.
Учись хоть всю жизнь,
а помрешь
обязательно
неучем.
Слова такого
не знали —
«дефолт».
Это о чем вы?
Парусный флот?
Правда, словцо-то
бойкое —
кажется, слышал
на стройке.
Царь Борис
над Россией
завис
тяжелой
похмельной
тучей.
Жди
беды
неминучей!
То не грозный
гром
гремит —
то головушка
трещит.
И Матерь-природа
тоже
остаться
трезвой
не может.
Сеструха
Луна
опухла
с бодуна.
Брателло
ветер
на флагшток
присел —
сам не заметил,
как окосел.
Чтобы день
прошел
не зазря —
подготовить
надо
царя.
– Государь,
до вечера
больше ни-ни.
Боже
вас
сохрани.
Сегодня
пресса
должна отразить
в Великий Новгород
царский
визит.
Царь Борис
мясист,
словно лось.
Челядь
куражится,
множится.
«Где государство
славян
началось —
там со славой
оно
и продолжится».
Безграмотные варяги
нам формулу
власти
вывели:
Порядок
и только
порядок!
Не важно,
кто там
по имени:
Иоанн,
Александр,
Борис,
или даже
вовсе —
Иосиф.
За власть
зубами
насмерть держись,
все
предрассудки
отбросив.
Веришь – не веришь,
давно доказано:
мы с европейцами
разные.
В Европе
юристы-гробокопатели,
в парламенте
скаредном
речи.
У нас
открытый
урок демократии
дает
Новгородское
вече.
Две
толпы
так и прут
по мосту:
с той стороны —
на эту,
с этой —
на ту.
Кто
духом
крепок
и не труслив,
участвует
в поединке.
О чем
они спорили,
донесли
до нас
бересты
простынки:
«Хотим, чтобы нас пожаловали – подати убавили».
Царь Борис
смотрит вниз:
кто там остался,
электорат?
О чем
говорят?
– Народец мелкий,
но въедливый,
привередливый.
Дальше —
пресса.
Кремлевский пул.
– День добрый, коллеги.
Никто не уснул?
Готовьтесь, будет
один
подход.
Всего
три
вопроса,
что волнуют
народ.
Блицинтервью —
и адью!
Домой рванем.
– Ваше величество,
что там
с рублем?
Будет девальвация?
– Не будет девальвации!
Корреспонденты
звонят
в редакции:
– Спросили люди.
Сказал:
«Не будет».
– Твердо
и
четко?
– Четко
и
твердо.
– Сегодня как будто
выглядел бодро.
В пятницу царь
сказал:
никогда!
А в понедельник
пришла
беда.
Дефолт технический —
эффект бомбический.
Платежи отложены,
счета заморожены.
Страна – банкрот.
Что может быть хуже?
Как на Балканах —
натовский десант?
Бедной России
премьер новый нужен.
А главное —
нужен
другой гарант.
В отставку – кабмин!
Центробанк – к ответу!
Какую страну
растащили – расхитили.
Ворам-демократам
прощения
нету.
В последний
вагон
на Север
не хотите ли?
И кроют матом,
единым чохом
Гайдара с Чубайсом,
Хакамаду с Кохом.
Аркадий Гайдар
создал
Кибальчи́ша,
в гудках паровозных
Requiem
слыша.
Егор Гайдар
сам стал
Плохишом,
героем поэмы
«Нехорошо».
Шли к коммунизму
путями
тернистыми,
теперь обещают
дорожки
бархатные.
«Заводы и фабрики —
капиталистам!»
«Земля —
на продажу!»
«Вся власть —
олигархам!»
Новые русские —
визы шенгенские.
Коньяки французские.
Шницели венские.
Пиджаки малиновые
как хвосты павлиновые.
О проекте
О подписке