Александр Аносов

Родился в 1988 году. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался на сайтах Poluntona и «45-я параллель», а также в журнале «Север» (г. Петрозаводск). Живет в Москве.

НУЛИ И КОРАБЛИ

* * *

 
так хочется с тобою говорить о чем-то белом.
ich liebe dich – на лебедином,
tan solo tu – на соловьином
(подставь любое).
в твоих руках не тает снег,
в них ножницы – отрежь ненужные слова.
как волосы, они не отрастают,
и эту брешь заполнить можно только снегом.
пустое место, лысина моя
(на лебедином это будет Glatze).
она блестит себе на солнце,
и белым наполняется пространство.
и вот уже закончились слова.
 

* * *

 
чем чаще я расстаюсь,
тем больше волос теряю.
самое главное открытие (в любви)
кроется в единственной фразе —
«мне скучно».
и этот бар, не мой ровесник,
и этот книжный магазин,
и кинозалы —
пугающе ненужные
приметы карго-культа.
впрочем, и ты
превращаешься в это же,
в убитый стул, обитый бархатной тканью,
в стишок, который не издаст журнал «зрелость».
вы начинаете терять волосы, – говорит мне врач.
волосы не люди, отрастут.
…орфей не хотел и оглянулся,
а я хожу и оглядываюсь – не ты ли?
(лишь бы не ты.)
 

* * *

 
во время пения соловей теряет до 80 процентов веса —
тут впору задуматься, почему у нас с тобой
вместо небесной музыки
эта бедная несовершенная речь,
диафония, молчанка, взаимозависимый флуд.
я тоже хочу, как уцелевший соловей,
сохранив только 20 процентов себя,
чередовать две соседние ноты,
окрыляться и летать,
умножаться на два и делиться
пауками, червями и ягодами.
парность нередко отменяет все музыкальные рейсы,
все эти летучие трели.
быть вдвоем – не терять,
а удваивать вес.
говорят, одиночество развращает,
но еще оно заставляет быть вечным солистом-вокалистом,
звонкой головушкой,
когда эти песни никто не слышит.
и птичьих не жалко,
и человечьих.
мой вес на месте,
так как я молча, без звука, про себя пою
одну и ту же немую песню,
которая не весит ничего.
 

* * *

Качается, но не тонет.

 
Девиз в гербе Парижа
с вещами на выход, мой друг.
как будто на другой перехожу корабль,
но это все один и тот же
(качается, не тонет).
со мной
не личные – лишние вещи,
еще немного и полное собрание Плюшкина:
обмылки биографий,
осколки географий,
нисколько фотографий (ты все и так запоминаешь),
чужие сны.
в одном святая Ксения сказала,
что девочку пора бы покрестить.
а мне уже не стоит удивляться
непотопляемости нашей
(святой Андрей не снился).
бритоголовый парень в баре спросил:
«а ты с какого корабля?»
 

* * *

 
я как уходящая натура,
не знающая, где дверь,
где выход из парка,
разбитого не для меня (не мной).
даже у трамвайных рельсов
есть начало и конец,
они не ходят кругами,
как поет З.
а я хожу,
и каждый все больше
похож на адский,
вечное возвращение
в одну и ту же точку
(в начало или в конец?).
знай свое место:
«вы находитесь здесь».
трамвай трогается,
чтобы проехать от А до Б и потом обратно.
а я держусь корней,
фонарным столбом,
колоссом стою.
из трамвая выходит женщина,
смотрит на меня и говорит:
– а ноги-то у тебя глиняные.
 

* * *

 
сколько еще тайн
скрывает твоя голова
неюная, буйная, странная?
пока я заедаю стресс,
она умножает на десять
разные ужасы мира,
моего и не только.
усидеть бы на стуле,
запомнить бы
запах твоих волос.
что-то уже началось,
похожее на восхождение
на пик Коммунизма,
откуда назад никак —
все в моих руках,
это моя ответственность.
любовь моя, как не отсвечивать,
как отпустить тебя и себя
в непонятное плаванье?
тайна, еще одна тайна
с печальным лицом.
 

* * *

 
в раю я буду зверем без души —
«оно мое», как в языке английском.
в шерсти моей неведомые вши,
как мысли, будут громко шевелиться.
и все, уже не обнимать —
передней лапой трудно дотянуться,
а только заднейлевой бок чесать
и райских птиц считать,
чтобы уснуться
в аду, где все еще поет
жива душая голосом Нетребки,
не сливки я снимаю – слепки
с чужого рта, и вот кладу их в рот
звериный, райский, занебесный,
который там не будет говорить
ни на каком из языков известных,
а только скалиться и иногда скулить.
 

* * *

 
у этой любви опеваний больше, чем ее самой,
до прощальных слов можно долго
подставлять любые —
обожаю, люблю…
счастье – шутка, посмеемся и будем,
не умирая, каждый четверг обмирать.
это я о себе (у тебя есть другие слова).
у расставания собачья голова
она только смеется и лает.
и я бы загавкал тоже.
когда придется в последний раз
вместе завтракать,
то вместо ай-лав очередного
я из собачьего (прощального) лексикона
достану двойное гав.
 

Иван Волосюк

Родился в 1983 году в городе Дзержинске (Донбасс) в семье шахтера.

Выпускник русского отделения филологического факультета Донецкого национального университета. Публиковался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Звезда», «Нева», «Волга», «Юность», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Новый журнал». Стихотворения переведены на итальянский, испанский, французский, болгарский, сербский, румынский языки. Живет в Подмосковье, пишет о литературе для «Московского комсомольца».

…Точно крыша под ногой.

Твардовский

 
Пела мышка в норке ночью:
– Спи, мышонок, задолбал!
Отнесу тебя нарочно
на Путиловский вокзал.
 
 
Ни звонка, ни эсэмэски
там не примет твой айфон.
Я тебя зарою в Пески
до итоговых времен.
 
 
Брошу в маленькую ямку
в виде грязного комка,
над тобой поедут танки
безымянной ЧВК.
 
 
Я завою, как железо,
под солдатским сапогом,
задеру подол, полезу
по отвалу босиком.
 
 
На груди сложивши руки,
рухну с грозной высоты,
все равно у них в фейсбуке^[1]
кровожадные коты.
 

* * *

 
Забудь о радостях тайги,
проснись османским янычаром
и оставаться не моги
в сугробах белых и печальных.
 
 
Мороз едва ли Божий дар,
а кто южней, не носят курток.
Ты можешь в множестве болгар
за своего сойти придурка.
 
 
Разденься. Видишь – древний грек
в тебе от бровных дуг до пяток,
а здесь все время валит снег,
и впереди шестой десяток.
 
 
Смотри на вечные места:
цветут весь год и манят видом,
хотя Италия пуста —
в любую дверь входи, живи там.
 
 
Еще в Словении ты мог
прослыть балканским патриотом,
а здесь замерзнешь, видит Бог,
оставшись жалким стихоплетом.
 
 
Когда от Курского пешком
ты шел, снаружи коченея,
кого ты славил: милый дом?
Россию? Лету? Лорелею?
 

* * *

 
Мы на мертвых ставили печати,
зарывали череп у крыльца,
нету и следа былой печали
на моем подобии лица.
 
 
Вещей гарью наполняя рощи,
мы сжигали их для красоты.
И деревьев грифельные мощи
подступали к нам из темноты.
 
 
Задыхался в августе и падал,
путал сновидение и явь.
Спать ложись! Оно тебе не надо,
потаенных писем не малявь.
 
 
В настоящем что, дурак, ни делай,
будущее сложится само,
день за днем, неделя за неделей
в стопку госиздатовских томов.
 
 
Ты же к этой муке безучастен,
сам составлен из корней и вех,
и твое единственное счастье
вечно быть посмешищем для всех.
 
 
Впрочем, с точки зрения музея
мы ничем неотличимы от
чучела оскаленного зверя,
муляжей князей и воевод.
 
 
И, пожалуй, главная нелепость
в том, что братья, возвратясь с войны,
приносили драму или эпос,
лирики всецело лишены.
 

Алексей Зензинов

Родился в 1961 году в Ярославле. Окончил историко-педагогический факультет Костромского государственного педагогического института имени Некрасова и сценарнокиноведческий факультет Всероссийского государственного института кинематографии. Драматург, прозаик, сценарист. Автор публикаций в «Независимой газете», «Новых Известиях», в журналах «Современная драматургия», «Театр», «Новый мир», «Октябрь», «Смысл», «Апология», «Русском журнале».

ОТ ВЕКА ДО ВЕКА

ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

 
Открываются веки
Просветляются лики
Просыпаются волки
Очищаются звуки
Пробиваются злаки
Умножаются знаки
Приближаются сроки
Расползаются слухи
Разлетаются страхи
Заполняются цирки
Разоряются банки
Выдвигаются танки
Загораются титры
Выдыхаются ветры
Распеваются мантры
Забывается слабость
Набирается скорость
Начинается повесть
 

1

 
…И все вокруг такое милое, застойное:
В Пицунду в отпуск или в Крым – кому как нравится.
В два горла ест, в три горла пьет Москва застольная,
Вполуха слушает, вполглаза просыпается.
Не схоронили еще бабку деревенскую,
Уже героям за Афган вручили звездочки.
А наши девочки читают Вознесенского
И примеряют ахмадулинские кофточки.
 
 
А за лесами, за горами, за болотами,
За озерцами, за далекими погостами,
В степях, укрытых азиатскою дремотою,
Исполосованных годами високосными,
Лежит страна необъяснимая, бессмертная,
Стрелою скифской устремленная в грядущее,
К своим суровая, к приезжим – милосердная,
В порфирородном византизме всемогущая,
 
 
Страна – строка поэмы или повести,
Написанной свободно и стремительно,
Страна – слеза, обида паче горести,
Страна – стена, постройка без строителей.
Страна Муравия, град Китеж или Шамбала —
Где та земля, что потеряли мы заслуженно,
Куда вернуться непогода помешала нам
Иль второпях растраченное мужество?
 
 
А там, в Москве, опять на кухнях тужатся,
Высиживая думы прогрессивные.
Пугают ближних катакомбным ужасом
Светильники добра неугасимые.
Под звуки гимна закопали трех товарищей
Секретарей, что были Генеральными,
Ну а четвертый малый, видно, падла та еще,
Нас оживить решил водою. Минеральною.
 
 
Нарцисс кубанский, в компромиссах неразборчивый,
Пускает ветры перемен, стыда не ведая,
Сменял Варшавский договор на разговорчики
С Железной леди, теткой Мэгги за обедами.
И вот Тбилиси уже корчится на митингах,
И вот уже ночной Баку гремит погромами.
Во всем виновны эти русские, гоните их!..
И рассыпается в труху страна огромная.
 

2

 
В тот год в Пасхальную седмицу,
На день четвертый торжества
Вдруг облетела всю столицу
Многоязычная молва:
Наука выиграла сраженье
С всемирной силой притяженья,
Вокруг Земли один виток
Свершил на корабле «Восток»
Голубоглазый русский парень
С простой фамилией Гагарин.
(Спустя полвека будут петь:
«Гагарин – о! – я вас любила».
Что за немыслимая сила —
С годами ей не ослабеть.)
 
 
«Ура, Гагарин!» – «Космос наш!» —
«За Юру выпить хорошо бы…»
Вздохнет французик: agiotage…
Американец скажет: show!
Немедля выдаст чужака
Взгляд на Россию свысока.
Дух наших праздников нежданных,
Размашистых, Европе странных —
Чужим его не уловить
И в колбочке не предъявить.
Страна – семья за стол садится.
Басы оркестров, песни, смех.
Веселье – так одно на всех,
Тут уклоняться не годится.
 
 
Пир на весь мир! Салаты, студень,
Грибочки, прочий разносол,
Забыв про сухомятку будней,
Спеши, народ, мечи на стол
Колбаску, пироги, паштеты,
Ватрушки, голубцы, котлеты,
Купаты, сало, бешбармак,
Люля-кебаб, азу, форшмак.
– Погорячей! – Похолодней!
– Побольше перцу! – Пожирней!
Однако же пора разлить
Вино и кое-что покрепче
И легкомысленные речи,
Как по команде, прекратить.
 
 
Вопрос, как ревизор, сурьезен,
Как приговор, неотвратим:
Кому в стихах, а может, в прозе
Мы первый тост наш посвятим?
Порядок строгий не расстроив,
Второй тост будет за героя,
Чья слава ярче, чем зарница,
Кто нас заставил усомниться
В недосягаемости звезд.
Но за кого же первый тост?
Мы знали: все за одного
На стройке, в шахте и землянке
И шли с винтовками на танки
За Родину и за него.
 
 
Как он теперь – один за всех,
Кто вел этапы и допросы,
Кто, не считая ложь за грех,
Писал безбрежные доносы,
Кто был в ЧК и начеку,
Кого не схватишь за руку.
Культей по культу – в самый раз!
Приходит Реабилитанс.
Охотой к перемене мест
Нас заразил Двадцатый съезд.
И все же, за кого нам пить?
Чтоб не был он оппортунистом,
Авантюристом, сионистом…
Товарищ в штатском, как тут быть?
 
 
Мужчина в сером пиджаке,
Загадочно непроницаем,
Сказал, стопарь держа в руке:
«Мы пьем за тех, кого не знаем.
Чей адрес – скрыт, а возраст – тайна,
Кто первый раз в степи бескрайней
Дал старт ракеты в нужный час.
Товарищи! Мы пьем за вас».
И хором грянули: «Ура!»
Студенты и профессора.
Космопроходцы-пионеры,
Вселенной верные сыны
Решили: этот день весны
Началом станет новой эры.
 
 
В шарашках грозного наркома,
Созвездий слыша голоса,
Друг с другом даже не знакомы,
Вы штурмовали небеса,
Коль стало тесным поднебесье.
Земля поет: «Христос воскресе!»
«Поехали!» – звучит в ответ.
Баланса радостей и бед,
Что нам принес прогресс кичливый,
Самодовольный, говорливый
Не подводил еще никто.
Познавший много спит не сладко,
Находит прелесть в беспорядке
И не смеется в шапито.
 
 
По-русски пили и братались —
Кто на Земле был равен им? —
И в общую судьбу вплетались
Страны, где за столом одним
Буряты, лопари, марийцы,
Евреи, греки, ассирийцы,
Чеченцы, чукчи, осетины,
Карелы, ханты и лезгины,
Мордва, башкиры – всякий рад,
Что у него есть старший брат.
Страна – судьба. В лихие годы
Ты стала мачехой для нас.
Да, жестковат был твой каркас
Неограниченной свободы.
 
 
Выходили кривляки
Выползали зеваки
Разругались заики
Загудели погудки
Засвистали свистульки
Зазвенели звонарки
Заплясали плясухи
Закряхтели старухи
Замечтались дурехи
О навеки минувшем
О бесцельно прошедшем
О безвестно пропавшем
 

3

 
Кострами взвейтесь, ночи синие,
И до утра останьтесь с нами,
Играя с невообразимыми
Грозы заждавшейся огнями.
 
 
Буди нас, «Зорька пионерская», —
Мы сохраним секунды эти,
Прищурясь, как от света резкого,
От звуков горна на рассвете.
 
 
По воле старших крепко сбитые
В отряды, звенья и дружины,
Мы держим строй. Страной забытые,
Мы помним все, покуда живы.
 
 
В безлюдном августовском лагере
Мы не закрыли смену третью.
Листвою палой, точно флагами,
Дорогу устилая смерти.
 
 
На будущее переносится
Армагеддон – игра «Зарница».
Кто, кроме нас, в атаку бросится,
Кто на Донбассе станет биться?
 
 
Года, рассыпанные бусами,
Последний вздох на самом старте.
Мы пионеры, а не трусы мы.
Семидесятые, настаньте!
 

4

 
Из прошлого не убежать,
Что было где-то и когда-то,
Лишь время, мальчик угловатый
В куртяшечке, подбитой ватой,
Нудится стрелки придержать.
 
 
Часы – твой друг, часы – твой враг,
Но как забыть крутой овраг,
Где мы на палках фехтовали,
А после водку разливали
И уплывали, кто куда,
В неназванные города,
В не нареченные места,
А рядом школа, метрах в ста.
 
 
Уроки шли тогда в две смены,
Кончались затемно уже.
Толпились Иры, Оли, Лены
В фойе на первом этаже.
Незабываемая сцена,
Хоть смыта белых бантов пена
Волною прожитых годов,
Что не оставила следов
Тех одноклассниц легкоступных,
Что – хоть зови, хоть не зови, —
Необратимо недоступны,
Вне зоны связи и любви.
 

5

Игорю Дедкову

 
Шел человек по Костроме,
Упрямо и неспешно,
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Конечно».
Конечно, свет сильнее тьмы,
Хоть побеждает реже.
Конечно, надо жизнь менять,
Но наверху – все те же.
 
 
А на дворе, а на дворе
Был год семидесятый.
Шел человек по Костроме —
Несломленный, несмятый.
Придут семь бед – готовь ответ,
Как ученик примерный.
И всем, кто встретился в пути,
Он говорил: «Наверно».
 
 
Смешон, наверно, идеал,
Но он всего дороже.
Наверно, нас спасет лишь то,
Чего и быть не может.
А на дворе, а на дворе
Был год восьмидесятый,
И пацифисты не нужны,
Зато нужны солдаты.
 
 
Шел человек по Костроме —
Литературный критик,
Борец, оратор, полемист,
Не гвоздик и не винтик.
Пускай дороги наши дрянь,
Но мчит прогресса тройка —
Дурак, герой, интеллигент,
Прорабы перестройки.
 
 
Москва манит, Москва зовет:
Вернись, сынок, из ссылки.
Что ты оставил в Костроме?
Обиды да могилки.
А на дворе, а на дворе
Начало девяностых,
Тому, кто хочет просто жить,
Живется, ох, не просто.
 
 
Нет, не таким мечталось нам
Прекрасное далеко.
Прости, сынок, настал твой срок —
Других не будет сроков.
Шел человек по небесам —
Не ангел-истребитель,
И всем, кто встретился ему,
Он говорил: «Простите».
Шел твердо, воли не давал
Повадкам стариковским…
 
 
Шел человек по Костроме,
А лег на Востряковском.
 
 
Зазвенели куранты
Заворчали педанты
Загуляли студенты
В заграничных одежках
На горластых пирушках
Да на скользких дорожках
Разбитные молодки
До последней монетки
В роковые минутки
Не уймется гуляка
Шлет приветы разлука
Ошибется наука
 

6

 
Силу – слову, слава – слогу,
Грамоте – хвала и честь!
В мире книг хороших много.
Сколько сможешь ты прочесть?
 
 
Маркс и Энгельс потрудились,
Сочинили сто томов.
И над ними бились, бились —
И разбились сто умов.
 
 
Добиваясь облегченья —
Что терять, кроме оков? —
Мы прервали изученье
Основоположников.
 
 
В тишине библиотечной,
Нерушимой, строгой, вечной
Разговор раздался вдруг:
«Ты чего угрюмый, друг?»
 
 
– А с чего бы веселиться? —
Друг-приятель отвечал. —
Прочитал я три страницы
Леонида Ильича.
 
 
Невеселая дорога —
Тянет в дрему, как назло.
В мире книг хороших много.
Только мне вот не свезло.
 
 
Тут какой-то рыжий парень
Хлопнул друга по плечу:
– Ты, Серег, на семинаре
Отвечай, как я учу.
 
 
Мол, товарищ Брежнев – сила,
Внес в марксизм громадный вклад
И научные светила
Лишь об этом и зудят.
 
 
Говори спокойно, четко,
Делово, без дураков,
И поставит «уд.» в зачетке
Сам профессор Коробков.
 
 
Финансисты и юристы,
Педагоги, технари,
Циники, идеалисты —
Знать, учиться вы пришли?
 
 
Знанье – сила, слава – Богу,
Первый блин всегда комком.
В мире книг хороших много,
Только часть их – под замком.
 
 
Пастернак и Солженицын,
И еще лауреат,
Все, что шлет нам заграница,