Иностранное уголовно-процессуальное право всегда учитывалось при развитии государством своего уголовного судопроизводства. Более того, оно обязательно должно учитываться, с чем, собственно, и связаны необходимость и ценность сравнительно-правовых исследований, которые, как правило, активно поддерживаются всеми развитыми национальными правовыми доктринами, в том числе, разумеется, в сфере уголовного процесса. Чем выше качество сравнительно-правовых исследований, сопровождающих любую уголовно-процессуальную реформу, тем выше в сегодняшних условиях уровень самой реформы.
Прекрасной иллюстрацией служит, например, российская Судебная реформа 1864 г., которой предшествовала беспрецедентная по интенсивности сравнительно-правовая работа. По свидетельству исследователей, детально изучавших в интересующем нас ракурсе подготовительные материалы к Судебным Уставам, в частности, к Уставу уголовного судопроизводства, «в объяснениях к проекту Устава уголовного судопроизводства мы находим указания на труды Фостена Эли и Буатара, комментировавшие французский Code d’instruction criminelle <…> на объяснения Берлье, представленные французскому законодательному корпусу по поводу названного кодекса <…> на труды Миттермайера <…> Из иностранных государств и их законодательств составители Судебных Уставов ссылались <…> на существование в законодательстве Западной Европы двух форм процесса – обвинительной и следственной, на постановку суда присяжных в Англии <…> В объяснениях <…> к проекту Устава уголовного судопроизводства указаны: французские Code civil и Code d’instruction criminelle <…> английский статут 14 августа 1848 года <…> кодексы бельгийский, итальянский, австрийский, саксонский, баварский, брауншвейгский, тюрингенский, баденский, ганноверский, нассауский, прусский закон 17 октября 1856 года, шотландский закон 1765 года, законы нью-йоркский, массачусетский, виргинский <…> английское право <…> брауншвейгское законодательство <…> женевский закон», не говоря уже о том, что многие иностранные законодательные акты были переведены в ходе подготовки Судебных Уставов на русский язык166. Уникальный не только законодательный, но и научный труд, которым следует только восхищаться.
Можно ли говорить, что в данном случае имелось какое-либо вмешательство иностранных государств в организацию русского дореволюционного уголовного судопроизводства? Разумеется, нет. При всей широте иностранного опыта, который был не только изучен, но и, вне всяких сомнений, использован при разработке Устава уголовного судопроизводства, повлияв тем самым на отечественный уголовный процесс, ни о каком «вмешательстве» речь не идет. Для него не хватает главного критерия – более или менее активного участия государства, чьи уголовно-процессуальные институты, конструкции и подходы заимствуются. Ясно, что ни брауншвейгские, ни ганноверские, ни виргинские, ни даже французские власти не имели никакого отношения к российскому уголовно-процессуальному строительству 1864 г. и никак в него не вмешивались, в том числе на консультационном уровне. Их уголовно-процессуальные системы выступали как «чистый» уголовно-процессуальный сравнительно-правовой объект, сравнимый, допустим, с римским правом для современных романистов, и не обладали никакой субъектностью. Иначе говоря, ключевое отличие между сравнительно-правовым влиянием и иностранным вмешательством заключается для нас в соотношении между двумя элементами схемы «экспортирующее государство → импортирующее государство». При полной субъектной «выключенности» первого элемента (он лишь объект) мы получаем сравнительно-правовое изучение и гипотетическое нормативное влияние, являющееся по своей природе сугубо научным (академическим), когда субъектность характерна только для второго элемента – именно «импортирующее государство» ставит соответствующие задачи, определяет повестку дня, проявляет интеллектуальную и политическую заинтересованность и т. п. Никакого вмешательства в данном случае нет, что мы видим на примере Устава уголовного судопроизводства 1864 г. Вмешательство возникает только при активизации первого элемента, т. е. при его превращении из «чистого» объекта в субъект, начинающий рассматривать свой уголовно-процессуальный опыт в качестве «внешней правовой политики»167 и действовать (что очень важно) в данном направлении.
Ситуация полной «выключенности» второго элемента (импортирующего государства), когда он не обладает никакой политической субъектностью, также встречается, но связана либо с фактической утратой суверенитета и сохранением лишь формальной оболочки государства168, либо с какими-то экстраординарными историческими событиями, скажем, оккупацией одного государства другим (или несколькими). Здесь мы сталкиваемся уже с крайней формой вмешательства в построение уголовного судопроизводства со стороны иностранных государств. Такие случаи истории уголовно-процессуального права также известны. Например, после поражения Германии во Второй мировой войне к лету 1945 г. «все немецкие органы власти были распущены или приостановлены, осуществление в Германии власти и управление ею взяли на себя союзники»169. Только в 1946–1947 гг. начинают восстанавливаться местные немецкие власти, в частности, реорганизуются земли (länder), у них появляются выборные и исполнительные органы. С учетом этого и вынося за скобки автономизацию советской оккупационной зоны с созданием ГДР, одновременно с принятием на основе Вашингтонских соглашений от 6–8 апреля 1949 г. решения об учреждении ФРГ коалиция западных оккупационных держав (США, Великобритания и Франция) утверждает единый оккупационный Статут для всех трех западных зон. Разработанный в конце 1948 г. проект Статута предполагал даже разграничить судебную и уголовно-процессуальную компетенцию между союзными и немецкими властями (ст. 5). Однако в принятый в апреле 1949 г. окончательный текст Статута170 данные нормы не вошли – здесь содержится много более общая формулировка, предполагающая, чтобы «немецкий народ мог управлять собой сам в той максимальной степени, которая совместима с режимом оккупации». Это положение назвали в литературе того времени «презумпцией компетенции немецких властей», применяемой, если иное не установлено Статутом171. В Статуте, в частности, предусматривалось, что за оккупационными властями сохраняется контроль за исполнением наказаний, назначаемых действующими на территории ФРГ судами оккупационных государств, т. е. речь шла о некоем юрисдикционном дуализме, в том числе в уголовно-процессуальной сфере. Помимо того, ст. 6 Статута требовала, чтобы в ФРГ «были обеспечены индивидуальные свободы немецких граждан. Любые произвольные аресты, выемки и обыски запрещены. Провозглашено право на помощь адвоката, а также по возможности право на временную свободу (при применении мер пресечения. – Л.Г.), однако с тем условием, чтобы это не вступало в противоречие с обеспечением безопасности оккупационных властей»172. Некоторые немецкие юристы были столь обеспокоены неопределенностью ст. 6 Статута, которая должна была действовать одновременно с Конституцией ФРГ 1949 г., что даже предлагали просто включить в Статут текст Всеобщей декларации прав человека 1948 г.173
Ясно, что уголовно-процессуальное право ФРГ того периода по понятным историческим причинам невозможно оценивать с точки зрения классических доктрин государственного суверенитета. Странно обсуждать и вопрос об иностранном вмешательстве, поскольку оно было не только очевидно, но и полностью институционализировано. Сложнее обстоит дело с проблемой «выхода» ФРГ из-под действия Статута и Вашингтонских соглашений 1949 г. в целом, который являлся «мягким», постепенным, сугубо политическим (сопряженным с развитием современной немецкой политической системы и ее созреванием), но никогда не приобретал строгих юридических форм. В этом смысле все усилия немецкой уголовно-процессуальной доктрины были, как представляется, в течение десятилетий направлены на взятие под полный контроль собственного уголовного судопроизводства, т. е. переход от «дуализма» к уголовно-процессуальному «монизму» и вывод «оккупационной» составляющей (иностранные военные базы, репарации и т. п.) за пределы уголовно-процессуального дискурса. Думается, что при всех сложностях ей это удалось. Впрочем, некоторые зарубежные исследователи до сих пор видят во многих немецких реформах, в частности, в известной «большой реформе» уголовного процесса 1974 г., упразднившей в Германии предварительное следствие, «англосаксонское влияние»174, видимо, так до конца и не веря в способность уголовно-процессуального права данного государства полностью выйти из-под «режима оккупации», хотя никакими объективными сведениями это утверждение не подтверждается – реформа 1974 г. выглядит, скорее, как результат естественного развития германской уголовно-процессуальной истории175. Как бы то ни было, нет сомнений, что если какое-то влияние и имело место, то оно ничем не отличается об общего влияния права США на современные европейские уголовно-процессуальные системы и вряд ли выводимо из той сложнейшей и беспрецедентной ситуации, с которой германский уголовный процесс столкнулся в конце 1940-х годов, преодолевая нацистский политический и правовой режим. Последний эпизод интересен для нас здесь скорее в иллюстративном смысле.
Итак, классическая ситуация, когда иностранное влияние имеет исключительно сравнительно-правовой смысл, понятна. Понятны и крайности, связанные с определенными историческими катаклизмами. Однако в последние 30 лет возник новейший феномен, который становится все более и более распространенным и в рамках которого активизированы оба элемента обозначенной ранее схемы. Иначе говоря, речь в данном случае не идет о какой-либо оккупации или формальной утрате суверенитета, но не идет она и о рассмотрении иностранного уголовно-процессуального порядка исключительно по инициативе проявляющего к нему внимание государства, когда иностранный уголовно-процессуальный порядок выступает как объект созерцания, анализа, апологетики или критики, но без малейшей активности стоящего за данным правопорядком государства. Сегодня это уже не так: уголовно-процессуальная система выступает как важный инструмент «мягкой силы» (внешней правовой политики), в силу чего экспортирующее государство проявляет в его продвижении едва ли не большую заинтересованность, нежели государство импортирующее, поскольку последнее часто вынуждено его рассматривать безотносительно к своим потребностям, интересам, логике своей уголовно-процессуальной системы. В результате вместо сравнительного уголовно-процессуального правоведения мы получаем скорее навязчивый уголовно-процессуальный «маркетинг»176, когда продавец пытается всеми силами навязать вам товар, в котором вы не только не нуждаетесь, но который ко всему прочему может нанести вам немалый вред. Понятно также, что для маркетингового продвижения уголовно-процессуального «товара» чаще всего используются политические и ценностные лозунги (совершенствование, повышение эффективности, защита прав человека, демократизация, помощь в установлении верховенства права), которые сами по себе никто не ставит под сомнение, но которые часто давно уже утратили изначальный смысл. Приведем несколько характерных примеров такого рода иностранного вмешательства, рассматривая их в качестве типичной иллюстрации активного навязывания одними государствами своих уголовно-процессуальных институтов другим государствам, что стало одной из констант современного уголовно-процессуального развития.
Безусловным лидером активного вмешательства в организацию другими государствами своего уголовного судопроизводства являются США. Иногда они действуют в одиночку, иногда – в коалиции с другими западными странами (главным образом, европейскими), а иногда – даже в определенной конкуренции с ними. Например, в Грузии, по данным известного специалиста профессора Р. Воглера177, «интенсивное соперничество между германскими178 и другими континентальными агентствами по проведению реформ, с одной стороны, и агентствами англо-американскими179, с другой стороны, обусловило поляризацию местных неправительственных организаций. В то время как до “революции роз” 2003 г. повестка дня реформирования и работа правительственных комиссий по подготовке нового Уголовно-процессуального кодекса продвигались экспертами, представлявшими Германию и Совет Европы, которые боролись за франко-германские варианты уголовного процесса, основанные на подходах французского Кодекса уголовного следствия, после указанной даты инициатива перешла к новой группе деятелей, вдохновлявшихся уже англо-американской уголовно-процессуальной моделью, чью поддержку осуществляли агентства из США и Великобритании»180. Результатом, как известно, стало принятие в рамках так называемой второй волны постсоветских уголовно-процессуальных кодификаций181 нового УПК Грузии 2009 г. – второго УПК этой страны за постсоветский период ее истории, полностью слепленного по американским лекалам. Роль национального законодателя при его подготовке была крайне незначительна.
О проекте
О подписке