Ранее мы уже упоминали Рекомендации Киевской конференции БДИПЧ ОБСЕ по вопросам независимости судебной власти в странах Восточной Европы, Южного Кавказа и Центральной Азии от 23–25 июня 2010 г., отказавшись признавать их официальный характер, поскольку БДИПЧ ОБСЕ разработал и обнародовал данные рекомендации совместно с сугубо академической группой «Минерва» по вопросам независимости судей Института Макса Планка (ФРГ)²¹⁷. Вернемся к ним вновь, рассматривая в качестве неофициального инструмента влияния, пусть и отраженного в форме, чем-то напоминающей soft law. Несмотря на то что рекомендации прежде всего касаются организационных основ судебной деятельности, есть в них, безусловно, и уголовно-процессуальная составляющая. Например, пожелание перманентно «исправлять обвинительный уклон, сложившийся в системах правосудия в странах Восточной Европы, Южного Кавказа и Центральной Азии» (п. 34) или известная критика механизма распределения между судьями дел, в том числе уголовных, председателями соответствующих судов (п. 12). После обнародования Киевских рекомендаций БДИПЧ ОБСЕ и ОБСЕ организовали в разных государствах серию международных экспертных круглых столов, открыто направленных на то, чтобы убедить национальные власти максимально оперативно и полно имплементировать данные рекомендации в национальное законодательство²¹⁸. Стоит ли удивляться в таком контексте появлению Федерального закона от 14 июня 2011 г., внесшего изменения в ч. 1 ст. 30 УПК РФ и предусмотревшего (пусть и факультативно) распределение уголовных дел или, что одно и то же, формирование состава суда для рассмотрения конкретного уголовного дела «с использованием автоматизированной информационной системы», и видеть в этой норме исключительно правотворчество национального российского законодателя? Практика, казалось бы, показала, что при всей привлекательности Киевских рекомендаций БДИПЧ ОБСЕ и плюсах электронной системы распределения уголовных дел в ней «значительно больше наблюдается минусов»²¹⁹, особенно в малосоставных судах, в случаях, когда необходимо принять во внимание опыт судьи, его специализацию и т. п. Но вместо корректировки соответствующих норм с учетом российской специфики, региональных нюансов, отдельных негативных результатов их применения российский законодатель продолжил гнуть линию, заложенную в Киевских рекомендациях, приняв Федеральный закон от 27 июля 2018 г., исходящий из презумпции использования «автоматизированной информационной системы» и еще более минимизирующий возможности по индивидуализации состава суда с учетом обстоятельств конкретного уголовного дела для повышения качества его рассмотрения. Значение международных рекомендаций, причем неофициальных, оказалось для законодателя выше реальных правоприменительных потребностей своего государства.

Было бы неправильно полагать, что речь идет только о постсоветском пространстве, где особая роль международных организаций связана, допустим, со сложными обстоятельствами распада СССР, создания на его основе независимых государств, трудностями переходного периода, в том числе по построению нового уголовного судопроизводства и т. п. На самом деле, первым крупным регионом, в котором вмешательство международных организаций в правотворчество суверенных государств в сфере уголовного судопроизводства приобрело системный и масштабный характер, стала Латинская Америка, причем именно там на авансцену вышли так называемые глобальные финансовые регуляторы, связав типичный для них сугубо экономический дискурс с проблемами уголовного процесса, что в рамках классического правопонимания казалось немыслимым. Ключевым актором выступил Всемирный банк, активность Международного Валютного фонда в данном направлении была много более умеренной, хотя он также, конечно, проявился в латиноамериканских судебных и уголовно-процессуальных реформах 1990-х годов²²⁰, названных впоследствии «уголовно-процессуальной революцией»²²¹.

Что касается Всемирного банка, то его изначальный статус не позволял ему вмешиваться «в политические преобразования, проводимые страной-членом Банка, или действовать с учетом политического положения страны-участницы»²²². Поскольку право в целом и законодательство в частности, безусловно, являются отражением политического процесса, проводимой суверенным государством правовой политики, в том числе уголовно-процессуальной, то это исключало вмешательство данной организации в уголовно-процессуальные реформы, остававшиеся суверенной прерогативой государства. Таков традиционный концептуальный подход, опирающийся на место уголовного судопроизводства в государственном механизме. Но в начале 1990-х годов он был резко изменен в духе разрабатывавшегося к тому моменту в течение уже нескольких десятилетий учения law and economics. В частности, «было решено, что реформа гражданско-правовой, правовой и судебной систем относится к поддержанию “законного порядка” при управлении ресурсами страны посредством введения соответствующих норм и институтов»²²³, в результате чего Всемирный банк «счел себя компетентным поддерживать сферу реформ правосудия в той мере, в какой она связана с экономическим развитием»²²⁴. Одновременно происходил процесс открытия рынков, снятия барьеров и ограничений с международной торговли, в общем, попытки окончательной глобализации экономики, одним из обязательных элементов которой была признана судебная реформа²²⁵. Следовательно, с экономическим развитием стало связываться абсолютно всё, включая уголовный процесс. Иначе говоря, последний начал рассматриваться Всемирным банком в качестве атрибута не столько суверенного государства (тогда вмешиваться нельзя), сколько глобального экономического роста (тогда вмешиваться якобы можно и нужно). Именно новейший экономический дискурс позволил найти угол уголовно-процессуальной интервенции: уголовный процесс следует концептуально отделить от государства, тем самым его деполитизируя (отрывая от государственных политических институтов), а, следовательно, «деполитизируя» и вмешательство в уголовный процесс (оно, дескать, более не рассматривается в качестве имперского навязывания норм и институтов). Такое вмешательство отныне должно быть привязано к сугубо экономическим регуляторным структурам, лишенным официальной политической субъектности (глобальным регуляторам). В этом смысле «местом рождения финансировавшихся Всемирным банком программ в сфере правосудия стала Латинская Америка»²²⁶ – своего рода полигон новой регуляторной уголовно-процессуальной реальности.

Уже «в 1992 г. Всемирный банк выдал первый заем, предназначенный на проведение судебной реформы в Венесуэле»²²⁷. Его размер составил 30 млн долл. США²²⁸. Следует ли удивляться скорому принятию нового УПК Венесуэлы 1998 г., который «решительно отказался от инквизиционного прошлого <…> был основан на принципе состязательности, подобно итальянскому УПК 1988 г. вводил множество упрощенных, ускоренных и согласительных производств <…> связывал шаги к состязательному процессу с непременным введением суда присяжных и суда шеффенов»²²⁹? Вскоре последовали и другие латиноамериканские страны: в период с 1992 по 2007 г. Всемирный банк утвердил в общей сложности для них 12 национальных проектов реформирования на общую сумму в 180 миллионов долларов США²³⁰. Новые латиноамериканские УПК начали возникать, словно грибы после дождя²³¹, – «уголовно-процессуальная революция» состоялась.

Всемирный банк, разумеется, не действовал в Латинской Америке в одиночку. Даже если оставить в стороне партнерство Международного Валютного фонда, чья роль решающей не была (за исключением, быть может, Аргентины), то вскоре к участию в уголовно-процессуальных реформах, в том числе их финансированию, присоединились USAID, Межамериканский банк развития (IADB), чуть позже – ООН и ЕС, а также другие (помимо США) зарубежные государства (Великобритания, Франция, Германия, Испания) и аффилированные с ними неправительственные организации²³². Впрочем, зарубежные государства и неправительственные организации нас здесь интересуют в меньшей степени – их вмешательство в построение уголовного судопроизводства соответствующих государств мы рассматриваем в иных местах данного параграфа, хотя отделить друг от друга ведущие западные государства, международные и неправительственные организации можно лишь методологически, в реальной действительности все эти акторы тесно связаны между собой. На этом фоне возникли дополнительные проблемы, поскольку «изобилие источников финансирования не всегда играет позитивную роль. Во многих случаях это приводило к сложным ситуациям, когда законы, разработанные для одной и той же страны с участием различных “доноров”, содержали противоречивые юридические концепции и термины», из чего был сделан вывод о том, что «координация усилий “доноров” в этой области абсолютно необходима (курсив наш. – Л.Г.)»²³³. Всемирный банк был одним из тех, кто осуществлял данную координацию в Латинской Америке, по крайней мере, в 1990-е годы.

В 2000 г. Всемирный банк начал незаметно, но неуклонно сворачивать свое участие в латиноамериканских судебных и уголовно-процессуальных реформах. Их финансирование сократилось в разы, достигнув примерно к 2007 г. одного процента от изначальных объемов²³⁴. В некоторых странах произошли даже контрреформы, в частности в Венесуэле, где в 2001 г. после двух лет эксперимента был отменен суд присяжных²³⁵. Сложно сказать, с чем связана потеря Всемирным банком интереса к уголовному процессу в Латинской Америке. Возможно, он счел свои цели достигнутыми, либо переключил внимание на иные проекты, либо передал финансовую и координирующую эстафету другим международным, государственным, неправительственным организациям. Авторитетные латиноамериканские специалисты приводят в качестве причины очевидную неудачу глобально инициированных судебных и уголовно-процессуальных реформ, итоги которых не имеют ничего общего с наивными экономистскими ожиданиями начала 1990-х годов (провал реформ в Венесуэле, Аргентине, реформы полиции в Гватемале и др.)²³⁶