Было бы неверно полагать, что такого рода иностранное вмешательство в построение уголовного судопроизводства суверенных государств со стороны прежде всего США и иных ведущих западных держав коснулось только небольших и небогатых постсоветских и постсоциалистических стран, испытывающих трудности с переходом от одной политико-экономической системы к другой (Грузия, Албания и т. п.). На самом деле, в последние три десятилетия оно приобрело глобальный характер, охватив целые континенты: Европу, Азию, Южную и Центральную Америку. Если говорить о латиноамериканской уголовно-процессуальной революции, т. е. принятии подавляющим большинством государств Латинской Америки новых УПК, знаменующих декларирование отказа от континентальной традиции и попытку имплементации традиции англо-американского толка¹⁸², причем революции, которая стала уже, пожалуй, перманентной, то вопреки симпатичному мнению о ее возникновении и развитии «с периферии»¹⁸³, иначе говоря, о якобы самостоятельном уголовно-процессуальном творчестве масс, более прозаическая реальность показывает, что это «творчество» оказалось столь стремительным и неплохо скоординированным, поскольку происходило «под сильным давлением со стороны США и Западной Европы»¹⁸⁴. Здесь западноевропейские континентальные страны с США отнюдь не конкурировали, хотя речь шла, по сути, об отказе от их же модели уголовного процесса.

В Китае, чей государственный суверенитет является сегодня едва ли не максимальным (исключая США), именно в правовой, в том числе уголовно-процессуальной, сфере он выглядит наименее устойчивым, так как вмешательство США в организацию китайского уголовного судопроизводства отрицать невозможно. Если не вдаваться в детали, то еще в 1994 г. президент США Б. Клинтон произнес знаменитую речь, где поставил цель «оказывать поддержку прилагаемым в Китае усилиям по продвижению верховенства права, в частности, усилиям по проведению правовых реформ, специально ориентированных на недопущение нарушения прав человека»¹⁸⁵. В 1996 г. в рамках Государственного департамента США создается отдельная должность «специального координатора по глобальному верховенству права» (Special Coordinator for Global Rule of Law), на которую назначается профессор Йельского университета Пол Гевирти, чья деятельность на 90 % оказывается направлена на Китай¹⁸⁶. Чуть позже, в 1997–1998 гг., администрация Б. Клинтона объявляет об учреждении «Инициативы по верховенству права в Китае» (China Rule of Law Initiative) – структуры «мягкого права», позволившей создать точки влияния американского права на китайское¹⁸⁷. В целом такое влияние на Китай не только США, но и других западных стран признается весьма «значительным», причем «решающую роль» оно начало играть в 2001 г., когда открылась активная фаза переговоров по вступлению Китая во Всемирную торговую организацию (ВТО)¹⁸⁸. Ясно, что многие проводимые в Китае уголовно-процессуальные реформы, включая Закон от 14 марта 2012 г., реформировавший уголовное судопроизводство этой страны в умеренно, но откровенно прозападном духе¹⁸⁹, не могут быть объяснены без всей той инфраструктуры влияния, которая создавалась с 1990-х годов. Другое дело, что Китай, в отличие от многих иных стран, не был и не является легким партнером для вмешательства в свое уголовное судопроизводство. В данном случае очень упорным, сложным и оказывающим сопротивление остается элемент «импортирующего государства», если вспомнить нашу схему, что требует колоссальных усилий и высочайшей активности от «экспортирующего элемента» (в данном случае США) при неизменной компромиссности достигаемых результатов, связанной с трудным взаимодействием обоих элементов.

В Европе наиболее известна в интересующем нас направлении деятельность в рамках созданного в 1990 г. и финансировавшегося правительством США проекта Центрально- и Восточноевропейская правовая инициатива Американской ассоциации юристов (American Bar Association’s Central Eastern European Legal Iniciative – ABA/CEELI), «влияние которого на Россию и Восточную Европу было драматичным»¹⁹⁰. Данная структура, имевшая представительства в 23 европейских странах и безвозмездно (pro bono) истратившая более 180 млн выделенных правительством США долларов, приняла участие через своих экспертов в подготовке в этих странах, включая Россию, более 465 законов и Конституций¹⁹¹, львиная доля положений которых затрагивает, разумеется, вопросы уголовного процесса. Как и в Китае, имела место активная инструментализация стремления государств стать членами тех или иных международных организаций, получать финансовую помощь и т. п., т. е. для импортирующих государств уголовно-процессуальные реформы часто являлись лишь средством достижения сугубо политических или экономических целей. В то же время для США и их западноевропейских партнеров все обстояло наоборот: целью были как раз сами реформы, а приглашение новых членов в международные организации, оказание им под благовидными предлогами финансовой помощи и т. д. – лишь средством достижения данных целей, позволяющим технологически обеспечить вмешательство в уголовное судопроизводство других государств. Цели и средства в данном случае просто пропорционально меняются местами в зависимости от взгляда со стороны либо импортирующего, либо экспортирующего государства, что создает стимулы для первого добровольно открыть двери своего уголовного судопроизводства для иностранного вмешательства и позволяет второму установить контроль над уголовно-процессуальными институтами без какого-либо традиционного для прежних эпох военно-силового воздействия. Это вообще типично для современных инструментов «мягкой» внешней уголовно-процессуальной «силы». Так, например, для некоторых постсоветских европейских государств сотрудничество по проведению реформ являлось условием вступления в Евросоюз, для других постсоветских государств (к вступлению в Евросоюз по разным причинам отношения не имевших) – условием предоставления американских инвестиций, которые были исключены, если государство откажется, допустим, взаимодействовать в рамках проекта CEELI¹⁹², и т. д.

Что касается России, то роль США в подготовке проекта действующего УПК РФ и его принятии в 2001 г. также прекрасно известна, причем через призму деятельности не только ABA/CEELI, но и других, подчас вполне официальных, структур, скажем, отдела по укреплению права посольства США (US Embassy Law Enforcement Section)¹⁹³. При этом США в данном случае, как и во многих иных, действовали не в одиночку, а в хорошо скоординированном взаимодействии с европейскими западными странами: «идеи исходили от экспертов, финансировавшихся британским, германским, нидерландским и французским правительствами, и иногда трудно обозначить авторство немалого числа концепций, нашедших отражение в окончательной версии кодекса. На самом деле, наиболее специфическим средством западного влияния был отнюдь не какой-то американский документ, а Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод. Советники из США воспользовались российским желанием соответствовать Европейской конвенции и стандартам Совета Европы, чтобы убедить россиян изменить Уголовно-процессуальный кодекс»¹⁹⁴. В данной ситуации мы сталкиваемся с любопытным примером инструментализации «европейских» устремлений многих государств, когда их желание оказаться в общей европейской уголовно-процессуальной семье и покончить с «плохим прошлым» используется для продвижения идей, направленных скорее на слом классических европейских традиций, поскольку речь идет о прикрытой псевдоевропейскими лозунгами американизации уголовного судопроизводства.

Впрочем, «европейский фактор» в виде участия западноевропейских экспертов или информационного прикрытия проамериканских реформ в любом случае оставался при подготовке новой российской уголовно-процессуальной кодификации сугубо периферийным. Уже тогда всем серьезным специалистам было понятно, что принятие УПК РФ (в том виде, в каком он был принят) – это прежде всего «история влияния США в его тонком, но значимом проявлении. Организованные США усилия придали российскому процессу реформирования импульс по нескольким важным направлениям. Они ускорили уже начатый процесс, позволив быстро воспользоваться открывшимся для реформ политическим окном, укрепили политические позиции российских судебных реформаторов и ввели ряд существенных и политически противоречивых изменений, которые сделали вышедшее из реформ уголовно-процессуальное право более либеральным и более способным быть имплементированным в повседневную российскую жизнь. Среди самых значимых из этих изменений, которые появились в России благодаря вмешательству США, следует назвать концепцию plea bargaining (сделок с правосудием) – небольшой, но потенциально спорный логистический придаток, предназначенный для распространения суда присяжных»¹⁹⁵. Нельзя не добавить, что гл. 40 УПК РФ, которую и имеет в виду американский аналитик, писалась непосредственно экспертами из США, в частности, профессором С. Тейманом, подготовившим по поручению Департамента юстиции США проект данной главы в январе 2001 г. и представившим его на заседании экспертов по разработке проекта УПК в марте 2001 г.¹⁹⁶

Очевидно, что принятие УПК РФ – это не только история американского вмешательства, но и яркий пример отмеченного нами ранее активного взаимодействия двух элементов: экспортирующего государства (в данном случае США) и государства импортирующего (в данном случае России), причем без понимания сложных политических процессов, происходивших в последнем, невозможно точно уяснить и сам механизм (логистику) вмешательства, поскольку уголовно-процессуальные «изменения спустились сверху, а не вышли из потребностей, идущих от корней»¹⁹⁷. Так, «стиль участия США в российской реформе уголовного судопроизводства стал после 2000 г. фундаментально иным по сравнению с предшествующими усилиями в России и теми усилиями, которые США прикладывали по укреплению верховенства права в других странах. Увеличение в 2000 г. значения участия США в российских реформах в равной степени связано с несомненной удачей прихода в российскую политику деятелей, с радостью откликнувшихся на западную помощь и готовность политических властей США быть глубоко вовлеченными в разработку и прохождение кодекса (УПК. – Л.Г.) в форме такого сотрудничества и такой степени включенности во внутриполитические процессы страны с переходной системой, которые в иных ситуациях помощи США рассматривались бы как неприемлемые»¹⁹⁸. Ясно, что в данном случае мы имеем дело не с принудительным вмешательством одного государства в организацию своего уголовного судопроизводства другим государством, а с вмешательством, которое принимается добровольно и даже где-то охотно. Впрочем, степень добровольности также не стоит переоценивать, учитывая, что она может быть обусловлена факторами дипломатическими, политическими, экономическими и т. п., т. е. общей слабостью импортирующего государства и его нефизической зависимостью от государства экспортирующего, хотя не стоит исключать и сугубо субъективные аспекты в виде искреннего преклонения перед американским уголовным судопроизводством и неверия в собственные интеллектуальные уголовно-процессуальные ресурсы.

В заключение обратим внимание на два обстоятельства, касающиеся иностранного вмешательства в организацию государством своего уголовного судопроизводства. Во-первых, если брать последние тридцать лет, когда такое вмешательство приобрело подлинно системный характер, странно звучит итоговое замечание проф. Р. Воглера о том, что глобальное движение по реформе уголовного процесса выглядит, к его удивлению, «почти полностью некоординированным», дескать, «невзирая на абсолютно идентичные дебаты вокруг уголовного процесса, которые ведутся в Москве, Тбилиси, Пекине и иных местах», у него «нет ощущения общего проекта»¹⁹⁹. Такому выводу прежде всего противоречит предшествующий ему эмпирический анализ самого Р. Воглера, надо признать, блестящий. Во всяком случае, ни постоянные ссылки на координацию усилий США с другими западными странами, ни повсеместное подчеркивание значения участия США в проведении уголовно-процессуальных реформ по всему миру, ни даже детали типа учрежденной в тех же США в 1996 г. должности «специального координатора по глобальному верховенству права» никак не подтверждают стремление представить ситуацию в виде теории М. Лангера о случайно вдруг произошедшей (причем без малейшего участия США и их западных партнеров) «диффузии» идей с «периферии», – теории, которую М. Лангер разрабатывал применительно к Латинской Америке и которую сам же Р. Воглер косвенно опровергает утверждением об особой роли США в проведении латиноамериканских реформ, не упоминая, правда, при этом ни М. Лангера, ни его известную статью²⁰⁰. Думается, что «общий проект» как раз есть, как есть и лидерство в нем США: имеющиеся эмпирические данные, в том числе представленные здесь, такому выводу соответствуют в много большей степени.

Во-вторых, трудно не отметить и некоторые изменения, наблюдающиеся в продвижении глобальных уголовно-процессуальных инициатив последние 10–15 лет. Если в 1990-е годы и начале 2000-х годов вмешательство США и их партнеров в проведение уголовно-процессуальных реформ было достаточно открытым, что можно видеть на примере Китая, России и других стран, т. е. никто его тогда не камуфлировал и не вуалировал²⁰¹, то сегодня ситуация иная. Центр тяжести сместился на деятельность международных, неправительственных и т. п. организаций. За ними также, разумеется, часто скрыты те или иные государства, просто-напросто использующие более тонкие и косвенные формы для влияния на уголовное судопроизводство других государств. Однако не следует и упрощать проблему, полностью привязывая все международные, неправительственные и т. п. организации к каким-то государствам, пусть даже столь влиятельным, как США, и не видя в них самостоятельных игроков глобального институционального пространства, особенно с учетом известного эпизода внутриполитического кризиса, который поразил сами США с избранием в 2016 г. президента Д. Трампа, когда часть элит на время утратила внутригосударственную опору, переместив влияние как раз в международные и/или неправительственные организации. В связи с этим вмешательство в построение государствами уголовного судопроизводства со стороны как международных (когда они действуют неофициально), так и неправительственных организаций следует рассматривать автономно, причем и по формальным, и по реальным основаниям.