Аллах милосердный, всевышний владыка,
Что нынче за чудо привиделось мне.
Не каждому диво такое, поди-ка,
Дается, о боже, увидеть во сне.
 
 
Привычно сложив перед грудью ладони,
В молитве тебя я восславил, Аллах,
И вскоре заснул на просторном балконе,
И сон перенес меня прямо в Хунзах.
 
 
В чью саклю попал? О, луны озаренье!
Согласно закону, в положенный час,
Хунзахской водой совершив омовенье,
Я, стоя на бурке, читаю намаз.
 
 
Вдруг в комнату входит почтеннейший старец
Его борода, словно иней, бела.
А следом – таких я не видел красавиц —
Нарядная девушка в саклю вошла.
 
 
«Откуда ты родом?» – спросил старика я.
– «Весь век я в хунзахской живу стороне».
– «А девушка эта кто ж будет такая?»
– «Приходится девушка дочерью мне».
 
 
И вышел старик, сединой убеленный,
Оставив нас с девушкой наедине.
И девушку обнял я, страстно влюбленный,
Она отвечала взаимностью мне.
 
 
Я чуда такого не видывал, право,
Всех девушек краше она и милей,
Идет, как плывет, – настоящая пава,
А ликом – серебряных денег белей.
 
 
Поет ненаглядная, словно касатка,
А пляска ее – что хмельное питье.
И сердце мое замирает так сладко
От смеха, и танцев, и песен ее.
 
 
Душою и телом я весь в ее власти,
Пленительны чары ее волшебства.
Мы с нею, пылая, сгораем от страсти,
И кажутся музыкой наши слова…
 
 
Проснувшись, глаза протираю невольно,
С тревогой ищу продолжение сна.
Аллах милосердный, мне грустно и больно,
Не вижу я девушки. Где же она?
 
 
Горька для обманутых горечь обмана.
Я самый несчастный теперь человек.
Ужели все было проделкой шайтана?
Ах, если бы мог я проспать целый век!
 
 
Прости меня, господи, разве я волен
Забыть мной целованную во сне?
Как будто я ранен, как будто я болен,
Кто сварит лекарство целебное мне?
 
 
Прошу тебя, память, ты сердце не мучай,
От горя и так я почти не живу.
Какой удивительный, сказочный случай:
Влюбился во сне, не забыл наяву.
 
 
Зовут на обед, подают ли мне ужин,
Съезжаются ль гости из разных сторон —
Я к пище теперь, как больной, равнодушен,
И долго ко мне не является сон.
 
 
Но вот, запоздав, подойдет сновиденье,
И девичьи руки меня обовьют,
Земные достанутся мне наслажденья,
И станут часы быстротечней минут.
 
 
А днем я печален, как смертник на плахе,
И девушки не посещают мой дом…
 
 
О, если вам быть доведется в Хунзахе,
Запискою ей сообщите о том.
 

 
Своим соперникам на зависть,
Обрел известность я кругом —
Не потому, что я красавец
Или слыву весельчаком.
 
 
А потому, что пел сердечно
Я о любви в своих стихах.
И больше всех меня, конечно,
Ценили девушки в горах.
 
 
Я был в аулах наивысших
И в Темир-Хан-Шуре бывал,
Красавиц сказочных на крышах
В нарядах ярких я видал.
 
 
Ох, остроклювые чувяки
И дорогие хабало,
Владелиц ваших помнит всякий,
Как вспомнишь – на душе тепло.
 
 
Но в Чохе больше, чем где-нибудь,
Красивых видел я невест,
Влюбился там я в дочь наиба
Еще в минувший свой приезд.
 
 
И вот, должно же так случиться,
Письмо Мирзоев мне вручил.
Повелевает в Чох явиться
Наиб Инкава Исмаил.
 
 
А с ним я был не просто дружен,
Но дружен близко, видит бог,
И, как наиба, я к тому же
Его ослушаться не мог.
 
 
К Али Амирову я сразу
Пошел, чтоб дал он мне совет,
Мол, должен этому приказу
Я подчиняться или нет?
 
 
Почтеннейший из ругуджинцев,
Он был в делах знаток большой,
На чей совет я положиться
Мог со спокойною душой.
 
 
Меня он мирно от поездки
Хотел отговорить сперва,
Потом вспылил, и стали резки
На этот счет его слова.
 
 
Прислушаться бы мне, но где там!
Все доводы отбросив прочь,
Я пренебрег его советом:
Наиба виделась мне дочь.
 
 
Я не испытывал тревоги,
Вооружился и верхом
Пустился в путь, но по дороге
К Хуршилову заехал в дом.
 
 
Три дня гуляли мы сначала,
Затем письмо мне дал кунак,
И на углах письма стояла
Печать наиба – важный знак.
 
 
Приехал в Чох – и прямо к другу,
Но только сел я на топчан,
Как слышу вдруг: на всю округу
Вблизи ударил барабан.
 
 
Зурна откликнулась, и в паре
Пошли вовсю они играть.
Явился тут знакомый парень
И стал на свадьбу приглашать.
 
 
«Я не пойду, не жди, мой милый», —
Сказал я, выйдя на балкон,
Но затащить почти что силой
Сумел меня на свадьбу он.
 
 
А там уже царит веселье,
На каждом праздничный наряд.
Мужчины пьют хмельное зелье,
И сласти девушки едят.
 
 
Гуляют шумно офицеры,
Пируют чохцы-молодцы,
И гордость их не знает меры.
Иль впрямь бессмертны гордецы.
 
 
Я встречен ими честь по чести
И обижаться не могу.
Сижу не на последнем месте
Я в их пирующем кругу.
 
 
И ту, в ком я души не чаю,
Немало удивившись, вдруг
На плоской крыше замечаю
В кругу судачащих подруг.
 
 
Она казалась куропаткой
Среди ворон. И вижу я,
Что знаки подает украдкой
Мне ненаглядная моя.
 
 
Но горцы устремили лица
Вдруг на меня. И отчего
Вино так часто стало литься
На дно стакана моего?
 
 
Раздались крики: «Спой что-либо…»
Мне песня принесла успех.
Что я воспел в ней дочь наиба,
Все догадались, как на грех!
 
 
Одни ушли, покинув праздник,
Другие пить могли три дня.
И офицеры с неприязнью
Теперь смотрели на меня.
 
 
Известно: гордецам из Чоха
Я ненавистен был всегда,
А тут и вовсе дело плохо —
Со всех сторон глядит вражда.
 
 
На сердце у меня тревожно —
Вокруг соперники одни.
И пить, и есть я осторожно
Стараюсь то же, что они.
 
 
Был самовар – урод проклятый —
На край стола поставлен тут.
Гляжу, тревогою объятый,
Мне чашку чая подают.
 
 
«Чтоб зазвенел твой голос чудно,
Мол, чашку чая выпей, друг».
Я выпил. Петь мне стало трудно,
И бубен вылетел из рук.
 
 
Но подхватил его я снова,
Запел, не свесив головы.
Мол, нарвались не на такого,
Пал духом, думали? Увы!
 
 
И, выразив им уваженье,
Папаху сняв, я вышел прочь.
Мне вскоре на краю селенья
Наиба повстречалась дочь.
 
 
Она стоит и плачет горько.
И я, не чая в ней души,
Спросил: «О ясная, как зорька.
Кто умер у тебя, скажи?
 
 
Зачем, когда пируют люди,
Покинула, в слезах, гнездо?»
– «Печальней дня уже не будет,
Мне отвечала Меседо. —
 
 
В питье твоем была отрава,
Не понял знаков ты моих.
Без жениха осталась пава,
Покинул милую жених.
 
 
Испил ты черный яд коварства.
Аллаха я молю сейчас,
Чтоб он послал тебе лекарство,
От неминучей смерти спас.
 
 
Всем сердцем я к тебе стремилась,
Теперь печали предаюсь».
– «О, если бог пошлет мне милость,
Я счастья нашего добьюсь.
 
 
А коль не избегу могилы,
Свиданье ждет на небе нас.
Прости, мой дух теряет силы,
Язык немеет первый раз». —
 
 
Так отвечал я ненаглядной,
Той, без которой свет не мил,
И, в путь отправившись обратный,
Я в Чохе сердце позабыл.
 
 
Я, умирая, молодежи
В свой смертный завещаю час:
Носите траур вы, но все же
Пусть радость не покинет нас.
 
 
Душою сокрушаться долго
По всем умершим вам нельзя,
Иначе жизнь пройдет без толка,
Пройдет без радости, друзья.
 
 
Нагрянет старость к вам, и будет
Не до веселия тогда.
Цените, молодые люди,
Веселье в юные года.
 
 
Все в мире смертны, и, поверьте,
Я мысль о чохцах прочь гоню,
Но знаю, не уйти от смерти
Поставившим мне западню.
 

 
Когда б за стройность награждал невест
Правитель, восседающий на троне,
Ты не один уже имела б крест,
Как самый храбрый в русском гарнизоне.
 
 
Когда б красою плеч определять
Царь степень чина повелел в указе
И стал в горах погоны нашивать,
Была бы ты сардаром^[1] на Кавказе.
 
 
Когда б давала к пенсии казна
За красоту высокую надбавку,
Могла бы ты в горах, как ни одна,
Спокойно выходить уже в отставку.
 
 
Прославился искусством каллиграф,
Бела его сирийская бумага,
Но ощутил, портрет твой описав,
Несовершенство слов людских, бедняга.
 
 
Кто две луны, не скажешь ли ты мне,
Украсив лоб твой, вывел тушью черной?
Течет, переливаясь по спине,
Коса, как речка по долине горной.
 
 
Пусть лучше упадет твоя коса,
Сразит тебя позор, подобно грому,
Чем косу расплести, моя краса,
Позволишь ты вздыхателю другому.
 
 
Кто не горел в отчаянном огне,
Пусть за любовь не судит нас сурово.
Что ты мертва – услышать легче мне,
Чем знать, что ты в объятиях другого.
 

 
Пава, слетевшая прямо с небес,
Золотом в Мекке тисненный Коран,
Встретил тебя, и покой мой исчез,
Брошенный на сердце стянут аркан.
 
 
Золотокрылая птица, могу ль
Я о тебе позабыть хоть на миг?
Родом, наверное, ты из косуль,
Чистая, будто бы горный родник.
 
 
Может, в разгаре любви и тревог
Кистью художника ты создана,
И пожелал очарованный бог,
Чтобы ты к людям сошла с полотна.
 
 
Стройных таких не видал до сих пор.
Всякого платья к лицу тебе ткань.
Легкой походке твоей среди гор
Легкая даже завидует лань.
 
 
О, как твои совершенны черты,
Жесты изящны и сладостна речь,
Взглядом одним умудряешься ты
Даже кремневое сердце зажечь.
 
 
Пусть облака розоваты окрест,
Ярче и краше их – солнечный круг.
Ханша красавиц, царица невест,
Кто же сравнится с тобой из подруг?
 
 
Высушить солнце способно родник.
Тропы в горах заметает зима.
К нёбу ты мой пригвоздила язык,
И от любви я лишился ума.
 
 
Радугу жаждет увидеть любой,
Счастье дарующую в Рамазан^[2].
Может, ее ты повсюду с собой
Носишь за пазухой, как талисман?
 
 
Каждый твой пальчик на яхонт похож.
Брови – подобных не видывал мир.
Ножки – точеных таких не найдешь,
Плечи белы, как гергебильский сыр^[3].
 
 
Вечером выйдешь – и сразу светло
Станет на улице нашей, как днем,
Будешь в черкесском ли ты хабало^[4]
Или в кумыкском наряде своем.
 
 
Облику твой соответствует нрав,
Он совершенства достиг высоты.
Лучшая из удивительных глав
Книги, в Аравии изданной, – ты.
 
 
Птичка, из всех сладкозвучных имен
Самое нежное не у тебя ль?
Весел на лапке бубенчика звон.
Что ж ты мою не развеешь печаль?
 
 
Ах, куропатка, с вершины холма,
Что от Медины^[5] совсем недалек,
Сжалься, прошу, иль не видишь сама,
Что от любви я к тебе изнемог.
 
 
Эхом откликнись, – иль сердце свое
Ты поспешила другому отдать?
Будь милосердна, ведь даже зверье
Стало сочувствие мне выражать.
 
 
Сном позабудусь – и явишься вновь
Ты, надо мной получившая власть.
Жарким костром разгорелась любовь,
Испепеляющей сделалась страсть.
 
 
Груди круглы твои, будто хурма,
Шея лебяжья белей, чем у всех.
Как не схожу по тебе я с ума,
Ты равнодушна, а это ведь грех.
 
 
Даже в мечтах я, хоть дерзок и смел,
Дивный твой стан не решался обнять.
К пальцу б губами прильнуть не посмел,
Что на тебя пожелал указать.
 
 
Жажду водой утоляешь когда,
Видно становится миру всему,
Как, засверкав, ключевая вода
Льется по горлышку по твоему.
 
 
Тень от могилы всем смертным верна,
К этому каждый из смертных привык,