Елка по-советски

Праздник Рождества Христова с непременной елкой, украшенной яркими игрушками, гирляндами бус и зажженными свечами, существует с давних времен. Его восторженные описания встречаются в произведениях многих русских писателей-классиков. По их рассказам, всюду участниками игр и хороводов вокруг лесной красавицы были ребятишки, глаза которых сверкали от радости и веселья.

Но такое бывало в пору дореволюционную. Существует, к счастью, и сейчас. Я же хочу напомнить о том, как проходил рождественский праздник в советское время, в начале тридцатых годов. Удивительные это были годы, поражающие и поныне нелепостью многих ситуаций и надуманных ограничений и запретов. К примеру, усилиями небезызвестного в ту пору «воинствующего безбожника» Емельяна Ярославского Рождество было громогласно объявлено пережитком «проклятого» прошлого, с ним надлежало усиленно бороться и ни в коем случае не отмечать. Соответственно, запрещалось рубить елки, «зеленого друга» человека.

Группа работников культпросвета политического отдела Петроградского укрепленного района у елки, устроенной для детей красноармейцев. Дата съемки: январь 1920 г. Место съемки: Петроград. Фотография ателье Буллы

Но кто же мог в те годы запросто отказаться от еще совсем недавних рождественских праздников, от пьянящего запаха свежей хвои? Поэтому в провинции чихали на рекомендации Емельяна, несли из лесу елочки, ставили в избах и квартирах, украшали уцелевшими с царских времен игрушками, и… веселись, душа, радуйтесь, детишки!

В крупных городах все обстояло значительно сложнее. «Елочников» преследовали, штрафовали, клеймили в стенных газетах, прорабатывали на собраниях. О членах партии и говорить нечего – на их долю выпадала основная тяжесть борьбы с «религиозными предрассудками».

Но чему отдавать предпочтение – строгим указаниям партийных органов или настойчивому гудению ребятни: «Пап! А елка у нас будет?». Ведь рождественские праздники ликвидировали не сразу, детвора успела оценить их очарование.

Обычно отеческая любовь одерживала верх над партийными канонами. И тогда для папы-коммуниста начинались сложные хлопоты. Требовалось раздобыть, привезти и поставить елку, причем так, чтобы никто не видел. Таинство сие совершалось по ночам, когда город спал.

В нашей семье это происходило так. Отец, железнодорожник, просил кого-нибудь из знакомых кондукторов товарных поездов привезти елку. Просьба выполнялась. Ближе к ночи в нашей квартире – жили мы в здании Варшавского вокзала – раздавался звонок. Рослый дядя вносил приличных размеров елку, завернутую в мешковину. Согретый поднесенной ему стопочкой, откланивался и уходил.

Тотчас начиналось главное: установка и украшение лесной гостьи. Но предварительно свершалась ответственная операция: тщательно завешивалось одеялом окно комнаты, чтобы с улицы ничего нельзя было разглядеть. Отец специально выходил, смотрел. Возвращался: «Порядок!». Теперь можно было развешивать игрушки, гирлянды, укреплять свечи. Специальных елочных, увы, не было. Электрогирлянд – тем более. В ход шли обычные стеариновые, приобретенные в керосиновой лавке. Их разрезали на куски и аккуратно обстругивали до необходимой толщины.

Сразу после Рождества елку, чтобы не «засветили» стукачи, разбирали, прямо в комнате пилили на куски и благополучно отправляли в печку.

«Игра в прятки» с партией и властями окончилась 28 декабря 1935 года. В этот счастливый для всех ребятишек день кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) П. П. Постышев выступил в «Правде» со статьей «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!». Зеленая красавица была реабилитирована, Рождество, разумеется, нет…

Я вспоминаю гонения на елку без особой обиды. Нам, ребятам (пионерам!), была даже интересна атмосфера таинственности вокруг елки, те наивные ухищрения, на которые пускались наши родители ради того, чтобы доставить нам удовольствие. К тому же тогда за рождественскими праздниками не ощущалось ничего религиозного. Появление в квартире елки означало лишь приближение Нового года.

Борис МЕТЛИЦКИЙ

Фотография предоставлена ЦГАКФФД СПб

«Наследие» № 1 (331) опубликовано 14.01.1995 в № 9 (937) «Санкт-Петербургских ведомостей»

«Открыт паноптикум печальный…»

Семьдесят пять лет назад ушел из жизни поэт Александр Блок. С ним вместе уходили в историю и эпоха Серебряного века русской литературы, и времена, когда в российской столице шумели, кружились, блистали ночными огнями многочисленные театры-кабаре, сады развлечений, клубы, рестораны. Блок часто посещал эти увеселительные заведения. Его влекли театры миниатюр, садовые эстрады, цирки, где «можно встретить иногда такие блестки дарований, такие искры искусства, за которые иной раз отдашь с радостью длинные „серьезные” вечера, проведенные в образцовых и мертвых театрах столицы…».

Блок наблюдал самоуверенные компании «золотой молодежи», денежных воротил, женщин всех сословий, слушал цыганские хоры – непременных участников эстрадных представлений, французских шансонетных певичек.

Помните, у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…».

Иногда приезжал он в Озерки, садился на скамью у широкого венецианского окна вокзала и смотрел на перронную суету. Паровозные гудки, свистки кондукторов, лязг железа сливались в грустную и тревожную музыку расставаний. И однажды случилось чудо. Когда очередной поезд тронулся и белесые клочья пара полетели назад, в опущенном окне вагона мелькнуло прекрасное женское лицо. И шляпа с траурными перьями. И в кольцах узкая рука. Видение возникло на миг – и исчезло.

А вечером он сидел за ресторанным столиком с бокалом вина и снова увидел Ее. Как могла Она очутиться здесь, в этом чаду, среди возбужденных и пьяных людей?.. Тогда, в апреле 1906 года, родились знаменитые строки:

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух…

Так вошла в русскую поэзию Незнакомка.

Через некоторое время в тех же Озерках Блок увидел афишу цыганского концерта. Остался послушать. Потом записал: «…Они пели Бог знает что, совершенно разодрали сердце; а ночью в Петербурге под проливным дождем та цыганка, в которой, собственно, и было все дело, дала поцеловать свою руку <…>. Потом я шатался по улицам, приплелся весь мокрый в „Аквариум”, куда они поехали петь, посмотрел в глаза цыганке и поплелся домой…».

Так явилась ему еще одна Незнакомка.

В 1907 году Александр Блок забрел в один из столичных паноптикумов – музей восковых фигур на Невском, во дворце княгини Юсуповой (ныне – Дом актера). Среди экспонатов находилась раскинувшаяся на ложе египетская царица Клеопатра. Некоторые восковые фигуры были снабжены механическим устройством, которое приводило их в движение. Хозяин заводил где-то под ложем механизм, и грудь Клеопатры начинала вздыматься, глаза ее раскрывались, змея на ее груди выпрямлялась и выпускала жало. В тот день Блока увидел в этом зале К. И. Чуковский. «Меня удивило, – писал позднее Корней Иванович, – как понуро и мрачно стоит он возле восковой полулежащей царицы с узенькой змейкой в руке, – с черной резиновой змейкой, которая, подчиняясь незамысловатой пружине, снова и снова тысячу раз подряд жалит ее голую грудь к удовольствию каких-то похабных картузников. Блок смотрел на нее оцепенело и скорбно».

Тогда появилась блоковская «Клеопатра»:

Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим…
В гробу царица ждет.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва, и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова…

В 1910 году Блок задумал большую поэму «Возмездие». Предгрозовая атмосфера накануне мировой войны связалась в воображении поэта… с расцветом французской борьбы, которую он наблюдал в петербургском цирке «Модерн» (на Петербургской стороне, в Александровском парке): «…Среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты».

В годы жизни на Петербургской стороне, на Малой Монетной улице (1910–1912), Блок часто приходил в Александровский парк. Он восхищался эстрадными эксцентриками, мерялся силой у пружинных автоматов и без конца катался на «американских горах». В парке находился Народный дом императора Николая II, а в нем – маленькая обсерватория; ее обслуживал студент, астроном и поэт. Поздними вечерами смотрел Александр Александрович сквозь телескоп на звезды, рассматривал фигуру ангела на шпиле Петропавловского собора.

А столичные рестораны! Как-то в 1910 году Блок обедал в ресторане Виллы Родэ, который, кстати сказать, К. Чуковский назвал «великолепным притоном». И появились знакомые всем строки:

Я сидел у окна
в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе
черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

В доме № 57 по Офицерской улице – последнее пристанище поэта. А по соседству на той же улице располагалось одно из популярных увеселительных заведений столицы – Луна-парк. Александр Александрович приходил сюда регулярно. Снова и снова катался на здешних «американских горах» – до самого закрытия кассы. Нередко приводил сюда и друзей. Смотрел постановки драматических трупп на сцене здешнего театра. Присутствовал и на скандальном спектакле – постановке трагедии В. Маяковского «Владимир Маяковский», после которой публика устроила исполнителям и автору, игравшему центральную роль, обструкцию.

Не раз приезжал Блок и в «Привал комедиантов» – клуб художников, писателей, актеров на Марсовом поле. Слушал здесь, как читает жена, Любовь Дмитриевна, профессиональная артистка, только что впервые опубликованную в газете его поэму «Двенадцать». В зрительном зале он стоял у задней стены, чтобы лучше видеть реакцию слушателей.

А на эстраде уже звучали и его строки, и здесь же, в маленьких театрах-кабаре, возникали новые – от впечатлений, даримых чужим, не всегда понятным и доступным весельем. Сколько его стихов родилось на торжище веселящегося Петербурга!

И все эти годы в дневниках и письмах поэта мелькали имена столичных ресторанов: «Донон», «Малый Ярославец», «Крыша» Европейской гостиницы.

После одного из обедов на «Крыше» он писал матери: «…там занятно: дорожки, цветники и вид на весь Петербург, который прикидывается оттуда Парижем…».