Глава 2. Ура! Мы едем на дачу

Предчувствие чего-бто очень хорошего, что со мной непременно должно случиться, не покидало меня, пока мы шагали по распаренной зноем улице. Точнее, это Соня шагала, а я неслась, будто на крыльях, ведь это самое предчувствие буквально приподнимало меня в воздух, и мне казалось – я лечу! Лечу над горячим асфальтом с его змеистыми трещинами и тополиным пухом, уже скатавшимся в грязную вату, над отцветшими пару недель назад тополями с их гигантскими листьями с ладонь атлета, над головами прохожих и всей этой, надо полагать, не тщетной городской суетой…

За аллеей, отгораживающей проезжую часть от тротуара, шумели автомобили, тянуло бензином и выхлопными газами, но к запаху гари примешивался волшебный аромат сахарной ваты, что продавали за углом у входа в зоопарк. Улавливались нотки жженой карамели – так всегда пахнет у нас в квартире, когда нам с Соней вдруг вздумается самим варить леденцовые петушки. Во рту стало сладко. В другое время я бы завернула за тот угол непременно, но… не сейчас.

У перекрестка к только что подвезенной квасной бочке уже выстроилась бренчащая бидончиками и размахивающая банками очередь. Продавщица в белом халате неспешно вывешивала дежурную табличку: «В стеклянную тару не наливаем!», а народ справедливо возмущался: «Каждый день новые порядки!», и нетерпеливо требовал: «Эй, давай, отпускай! Сколько можно? Хватит прохлаждаться!». У дверей «Промтоваров» уже скопилась толпа – ждали открытия магазина. Не иначе как намечался выброс очередного дефицита. Суетились озабоченные домохозяйки, безуспешно пытающиеся восстановить очередность и справедливость; на них с гордым презрением взирали молодые мамаши с колясками, не случайно прихватившие с собой младенцев. Они-то были уверенны на все сто: кому-кому, а им сегодня точно удастся отовариться по полной программе. Ведь лозунг «Товар отпускается в одни руки!» пока еще никто не отменял, а тут уже, как минимум, две пары рук. И пусть маленькие кулачки кроме погремушек и пустышек еще ничего в жизни не держали, но тандем «мама плюс ребенок» имел неоспоримое преимущество! Вездесущие бабки с кошелками, – этим с утра явно было нечем заняться, – сновали туда-сюда, волнуясь, что им ничего не достанется, и одновременно сомневаясь, надо ли им в принципе то, что сегодня будут «давать». Парочка случайных алкашей в мятых пиджаках с оттопыренными карманами околачивались тут же. «А вдруг и нам чего перепадет?» – читалось по их возбужденным лицам и горящим глазам. Одним словом, все в этот день торопилось, жаждало, кипело, чего-то ждало…

– Сонь, ты бы хоть верхнюю одежду сняла что ли! Июль, однако, – весело предлагала я подруге, на которую всю дорогу недоуменно оборачивались прохожие, а теперь вот и на автобусной остановке многие пассажиры не сводили с нее глаз. Своим несезонным видом она сильно выделялась из толпы и привлекала всеобщее внимание публики.

– Так надо. Пришлось побольше на себя напялить, чтобы в руках поменьше тащить, – толковала она мне. – Я же электрическую вафельницу с собой взяла. Будем домашние вафли стряпать. Ты даже представить себе не можешь, какими нежными они получаются. А начинку туда можно самую разную пихать. Вкусней всего, конечно, вареная сгущенка, только ее варить слишком долго. Зато вкусно-о…

Она мечтательно закатила глаза и розовым язычком облизнула потрескавшиеся от сухости губы. Я окинула сочувствующим взглядом замученную и взмокшую Соню вместе с ее багажом, который заметно оттянул ей руку, и вызвалась облегчить ее участь:

– Давай подержу!

– Главное – их делать быстро. Двадцать минут, и целая гора, – она по-прежнему не теряла оптимизма, продолжая меня в чем-то горячо убеждать, но, передавая мне кладь, уже пыхтела, как паровоз:

– Фу… Кошмар! Знаешь, какая тяжелая?

– Гора – тяжелая?

– Тьфу ты! Вафель гора! Я про вафельницу. Целых три пуда, наверное, весит…

Прибор не случайно упаковали в два пакета, вставив их один в один. Обычный одинарный наверняка бы уже лопнул. Сонька для ценного груза даже пожертвовала два дефицитных красно-белых мешка с фирменным знаком Marlboro. Правда, создавалось впечатление, что пакеты уже неоднократно подвергались стирке, поскольку выглядели сильно пожулькаными: даже кончики букв стерлись.

Лично у меня уже имелся печальный опыт неосторожного обращения с культовой упаковкой. Я очень дорожила клеенчатой сумкой с добротными пластмассовыми ручками и с изображением двух бронзовых лошадок. Она перепала мне после маминой командировки в Москву и использовалась только в особо торжественных случаях. Однажды, наткнувшись на рекомендацию в «Здоровье», я сдуру решила по всем правилам обновить свой поистрепавшийся за год Philip Morris, который, несмотря на исключительно бережное к нему отношение, частично утратил свою эстетическую привлекательность. В заметке под заголовком: «Как стирать полиэтиленовые пакеты» черным по белому было написано: «Мыть надо теплой водой с мылом, а еще лучше добавить в мыльный раствор чайную ложку пищевой соды». Что я, собственно, и сделала… Проклятая сода! В процессе «реставрации» краска с поверхности мешка окончательно слезла, подарок мамы навсегда потерял товарный вид, а у меня с тех пор возникло недоверие к журналу в целом, и в частности – к некоторым кандидатам медицинских наук, что дают такие тупые советы.

Я осторожно и незаметно от Сони опустила драгоценный груз на асфальт. Пусть себе стоит, пока транспорта нет – чего на весу-то его держать, мучиться? Через двойной слой клеенки угадывалась не слишком большая коробка, но по весу казалось, будто внутри ее находится вовсе не чудо-вафельница, а тяжеленный чугунный утюг, который грели на печи и гладили им белье еще до изобретения электричества.

Ну, наконец-то… Из потока машин выпростал свое длинное тело сдвоенный желтый «Икарус», своим гибким сочленением-гармошкой напомнивший мне гигантскую гусеницу, которая, вильнув хвостом, неожиданно лихо подкатила к остановке. Мы кое-как влезли в переполненный автобус. Ну и душегубка! Хоть на мне легкая удобная одежда: белая короткая майка на бретельках, свободные холщовые брючки с резинкой вместо пояса и шлепанцы на босу ногу – а и то вся спина взмокла. Я глядела на Соню с искренним сочувствием, а скорее – даже с ужасом. Да и не я одна. Какой-то дяденька, здоровяк с рыжими усами, нагло занявший место аккурат под табличкой «Для инвалидов и пассажиров с детьми», с подозрением поглядывая на странную девочку с всклокоченными волосами и распаренным лицом, ерзал, ерзал, и вдруг надумал уступить ей место. Сонька в знак благодарности просто кивнула и плюхнулась на сиденье со словами:

– Боже… какое блаженство! Теперь можно и раздеться.

Под ее плащом оказалось ярко-красное трикотажное платье на высокой кокетке, подчеркнутой кружевной тесьмой под грудью. Моя сестренка, имея неплохой словарный запас и кое-какие представления о крое одежды, однажды назвала отрезную линию не кокеткой, а воображулей. Соню это тогда сильно умилило. Усатый еще раз внимательно окинул справную девичью фигуру, убеждаясь, что поступил правильно, и с облегчением вздохнул.

– Чего это он на меня пялится? – шепнула мне Соня на ушко, привлекая меня за локоть, и озабоченно предположила: – Может, из-за платья? Ну и что? Красный цвет – цвет уверенности и перспективы, да будет ему известно.

А по-моему, дядька решил, что девушка слегка беременна. Я не стала расстраивать подругу и объяснять, что дело, кажется, совсем не в цвете, и постаралась увести разговор в сторону.

– И все-таки, не могу понять, зачем тебе на даче макинтош?

Соня ответила мне вполне аргументировано:

– Видишь ли, мне эта вещь очень сильно нравится. Кто его знает, как меня еще за лето разнесет? Ну, сама подумай! А если осенью вообще в плащ не влезу? Обидно же будет. А так хоть сейчас поношу. Это сегодня солнце, а назавтра ведь могут и дожди зарядить…

В голосе ее звучала неподдельная надежда на скорое выпадение осадков и неприкрытая жажда. Девчонка явно перегрелась.

«Ну, счас! Размечталась, – подумала я, – мне-то как раз не хочется, чтобы погода менялась. Мой священный отдых не должны омрачать никакие затяжные дожди и прочие неприятности!» Удивительно, но сейчас мне даже было плевать на такие мелочи, как духота и давка в салоне. И ничего страшного, что на поворотах потные грузные граждане все, как по команде, валятся на меня, и кажется, лишь моя тонкая рука, вцепившаяся в поручень, в немыслимом напряжении сдерживает весь этот человеческий напор. И не беда, что на остановках неуправляемая толпа все время норовит оттеснить меня от Сони и против моей воли вынести в гофрированный переход, а то и просто выпихнуть из дверей наружу. И какие это пустяки, что уже оттоптаны все пятки, что какая-то кряжистая тетка расцарапала мне своей безразмерной колючей сумкой ногу, а вон тот интеллигент в галстуке так и целится заехать мне локтем прямо в глаз… Ничего, потерплю – не растаю, не сахарная. Зато впереди меня ждет что-то необыкновенное!

Радостное и совершенно необъяснимое волнение продолжало нарастать.

На вокзале выяснилось, что до электрички еще полно времени. Мы немного поторчали в пригородном зале, послушали неразборчивое бормотание диктора, попали в поток снующих туда-сюда людей, груженых сумками, чемоданами, рюкзаками, домашними животными, с трудом из него вынырнули и остановились поглазеть на цыганский табор. Зрелище оказалось прелюбопытным: прямо на гранитном полу, заваленном ворохом шмотья, громоздкими коробками, корзинами с провизией, раздувшимися полосатыми мешками, видимо, с каким-то тряпичным товаром, вповалку спали женщины и дети. Женщины разметали по полу свои вороные волосы и пестрые, как хвост павлина, широкие юбки. Своих ребятишек они заботливо прикрыли цветастыми шалями. Из-под шелковых кистей выглядывали то кудрявая головенка, то смуглая ручонка, то чумазая мордашка. Даже спящие и немытые цыганята были очень хорошенькими. Соня сказала с осуждением: «Еще бы шатер тут свой разбили и кибитку с конем приволокли! Никакой гигиены!», а я ей возразила: «Свободный кочевой народ. На кой им твоя гигиена?».

Прочувствовав на своей шкуре всю сутолоку вокзала и, кажется, насквозь пропитавшись специфическим вокзальным запахом, этакой гремучей смесью из «ароматов»: растопленного прогорклого жира, в котором жарили беляши в придорожном буфете; суррогатного кофе, пива и копченой воблы, дегтярной жидкости для пропитки шпал, дорожной пыли, курительных и туалетных комнат, – мы быстренько приобрели билеты и наконец-то выползли на воздух, где, с трудом отыскав тенечек, присели передохнуть. Соня сразу разулась, с наслаждением вытянув босые ступни с красными следами от обуви, и заявила, что у нее невозможно тесные туфли. Ну, это вполне в ее манере. Надо ж было догадаться – надеть в дорогу новую обувь! Туфельки, безусловно, были хороши – последний писк моды. На удобной, смягчающей шаг, каучуковой танкетке. В среде фарцовщиков да и в народе такая подошва называется «манной кашей». И цвет кожи очень приятный, светло-бежевый. Сейчас туфли оказались невостребованными, хозяйка даже не пожелала опереться о них своими розовыми пятками, предпочитая свободно распластать ступни на земле, правда, предварительно подстелив под них забытую кем-то на скамейке газетку. Видно, девушка не желала больше уподобляться тем древним китаянкам, которым постоянно приходилось держать свои ножки в неволе. С китаянками-то все понятно: они хотели, чтобы у них были миниатюрные стопы, а вот ради чего себя так мучила Соня? Как бы там ни было, теперь обновка неприкаянно стояла в стороне.

Я с интересом озиралась по сторонам. Перед нами раскинулась большая асфальтированная площадь, по кругу стояли ажурные скамейки, а в центре помещался небольшой парковый фонтанчик. Его чугунная пирамидка состояла из трех чаш, из верхнего сосуда на нижние ниспадал сплошной водопад. Почему-то при виде фонтанов мне всегда вспоминается трубный голос Маяковского со старой пластинки, строчки стиха: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?». Сама не знаю, отчего у меня возникает такая ассоциация, однако ноктюрн, не ноктюрн – а некая плавная мелодия в голове у меня образовалась: «Как прекрасен этот мир, посмотри…». Смотреть на движение воды и ее обилие это действительно прекрасно. Тем более в такую жару. Бесспорно, мир прекрасен! Но все же песня была навеяна другим.

– Ты не можешь не заметить, соловьи живут на свете и простые сизари… – пропела я, старательно выводя мотив.

– Да уж, – поддержала меня Соня, – такое количество сизарей трудно не заметить. Их тут целый миллион, наверное…

Может, и не миллион, но массовое скопление птиц на площади наблюдалось. Они мирно гуляли, попутно исполняя свои брачные танцы, громко ворковали, выискивали семечки, клевали мелкие камешки и все, что под их гулькин нос попадалось, включая явный мусор. Девушка с соседней лавочки, искрошив целую горбушку без остатка, поднялась, легко подхватила миниатюрный чемоданчик, который еще называют «балеткой», и спортивным шагом направилась в здание вокзала… Заметив перемены в расстановке фигур на площадке и руководствуясь стадным чувством, птичий народ всей стаей в срочном порядке направился к нам. А вдруг и тут чего перепадет? Скучившись подле наших ног, они потоптались-потоптались, нарезая круги, но, так и не дождавшись корма, грустно поковыляли к мусорному баку. Остался лишь один самый видный и, похоже, самый упрямый. Отщепенец вертел надутой радужной шеей, косил на нас умным красным глазом и всем своим видом выпрашивал вкусненькое. Сонька сразу сдалась.

– Посмотри, какой красавец! У него какое-то необычное оперение, и даже хохолок на голове смотрится, как настоящая корона. А грудь так и отливает… э-э-э… раствором бриллиантовой зелени.

Так отличница Соня по-научному назвала зеленку. Привычное простое название антисептика действительно как-то не вязалось с этаким роскошным голубиным экземпляром, а так – хотя бы намек на некую породистость и отличную от собратьев внешность.

– Слушай, Поль, давай ему хоть булочку купим. Сгоняешь, а? А то я, кажется, ноги стерла.

«Довыпендривалась!» – беззлобно подумала я и с готовностью откликнулась:

– Конечно, схожу. Великомученица ты моя. Чего брать-то?

Лучше было бы не спрашивать. Соня долго перечисляла хлебобулочные изделия, которые мне надлежало купить. Тут были и сайки, и посыпушки, и рогалики с маком и, главное, коржики – но непременно свежие, а не какие-нибудь залежалые.

– Сонь, погоди, не части, я запишу. Дай, только свой магнитофон включу, – пошутила я.

Соня поняла, что увлеклась и сдалась.

– Ладно, бери, что на тебя посмотрит. Только вилочкой потрогай на предмет черствости, – и уже мне вдогонку снова настоятельно напоминала: – Потыкать не забудь! Обязательно…

К привокзальной площади примыкал магазин «Каравай», самый большой хлебный магазин в городе. Знакомство с этой булочной в моей памяти отложилось двумя значимыми событиями. В тот день принесли Ирку из роддома, и тогда же я в первый раз попробовала торт «Полет». Хотя мы с папой явились прямо к открытию магазина, нам все равно пришлось отстоять в очереди пару часов, тревожно контролируя наше черепашье продвижение к прилавку и с волнением прислушиваясь к паническим настроениям в толпе: «Сейчас кончится! Да не кончится, что вы каркаете! А вот уже и кончились! Говорю же вам, на мне всегда все кончается…». Зря мы переживали: торты подвезли еще. Тортик, кстати, оказался что надо: поджаренные арахисовые орешки, пропитанные тягучей медовой карамелью, воздушная прослойка из заварного теста и пышное безе.

В магазине с тех пор ничего не изменилось, все тот же хлебный дух, оглушающе вкусный, и непривычное изобилие на прилавках. Разве что любимый торт в продаже нынче отсутствовал, о чем свидетельствовало красноречивое объявление в довольно грубой, я бы даже сказала – в хамской форме: «ПОЛЕТОВ НЕТ. Просьба своими вопросами продавцу не надоедать!» Но неповторимый запах хлеба делает людей добрее – правда, это никоим образом не распространяется на работников торговли, – и покупатели не обижались. Они бродили от стойки к стойке, тыкали раздвоенной вилкой, привязанной шпагатом к витрине, в хрустящую корочку, пытаясь добраться до мякиша, и, довольные, набивали свои авоськи свежей выпечкой. Еще бы! Поди, найди такое разнообразие в обычной «булошной»! Деревянные стеллажи с полками были забиты белыми, серыми и черными буханками, батонами, плетенками, халами и разной аппетитной мелочевкой – у меня разбежались глаза. Одним словом, каравай-каравай, чего хочешь – выбирай…

Мне приглянулись румяные круглые булочки с помадкой, за пять копеек, и хрустящие жареные трубочки с повидлом – за шесть. Вдруг за стеклом выставочного уголка, украшенного бумажными кружевами, я увидела то, что любила больше всего на свете. Кукурузные палочки! Правда, на полке имелись еще другие изделия – пышные хлеба с художественно запеченными выпуклыми косами и гигантскими колосьями на блестящей румяной корке. Образцы были явно не настоящие, а сделанные из папье-маше. Может, и картонная коробка на витрине – муляж?

– Скажите, пожалуйста, – не веря своему счастью, вежливо обратилась я к продавщице и указала пальцем на коробку, – эти палочки в свободной продаже?

– В свободной, в свободной. Ишь, грамотные! Каждый думает, что он здесь самый умный, – проворчала тетка. Наверное, это она писала то самое объявление про «полеты».

За мной сразу начала выстраиваться очередь. Денег мне мама дала, я решила на лакомстве не экономить и схватила аж пять коробок: одну осилим по дороге, а четыре как-нибудь дотащим, они же легкие. Одного я не учла: хоть и легкие, но – объемные.

Вероятно, очень смешно было смотреть на меня со стороны. Я сгребла все в охапку, заключив коробки в крепкие объятья, словно близких родственников, и, не дыша, двигалась в направлении нашей скамьи. Надо сильно постараться, чтобы и груда не развалилась, и булки, пристроенные сверху, не попадали на землю.

– Ух, ты! Сколько всего! Хрустящие, сладкие, готовые к употреблению! – изучала Соня анонс на коробке, забыв о сизаре-попрошайке.

Впрочем, в поле зрения голубя больше не наблюдалось.

– Молодец, Полина. Обожаю! – признавалась подруга.

Скорее всего, обожала она не меня, а мою добычу. В эйфории от привалившего счастья в виде разных вкусностей, девчонка продолжала:

– Я всегда говорила, это лучший хлебный магазин! Обязательно что-нибудь хорошее выбросят. Только, Поль, почему ты так мало взяла?

– Мало?! Ты с ума сошла! Это-то как попрем, непонятно…