Одним словом, младший причт луговской церкви был недоволен первой седмицей нового настоятеля. Был ли доволен ею отец Родион, этого пока еще никто не знал. Он принял доклад дьякона о состоянии кружки за неделю молча и даже ничего не ответил на вопрос Дементия: «Как вам это покажется, отец Родион?». По-видимому, он, как человек основательный, еще не составил себе определенного взгляда на новое явление.

Зато по деревне ходили самые разнообразные и оживленные толки. Антон, благополучно отделавшись карбованцем за венчанье, рассказал землякам, как было дело.

– Видишь, через тебя мы согрешили, осудили его, – говорили ему мужики, – а он вот какой!

В воскресенье приезжали к обедне хуторяне и рассказали кое-кому из луговских обывателей о том, что произошло у Марка при освящении новой засеки. Это еще более оживило толки о новом настоятеле.

Надо, однако, сказать, что деревня и не думала приходить к каким-нибудь определенным заключениям. Толки ограничивались большею частью фактами.

– Мирошничихе сказал: «Ты, – говорит, – старуха выздоравливай; встанешь, заработаешь, поквитаемся, а ежели помрешь, так на том свете сочтемся!» – сообщал кто-нибудь.

– Ишь ты какой!.. На том, говорит, свете! Гм… – замечали слушатели.

– Как хоронили Прошку, Авдеихиного младенца, а Авдеиха ему тычет это четыре пятака. А он посмотрел это, что в Авдеихиной хате полтора горшка да полрогача³³ стоит, взял, да и говорит: «Ладно, спасибо, только я тебе сдачи дам!». Пошарил он в кармане и сует ей полтинник: «Ты, – говорит, – старшему пузырю рыбного жиру купи и пускай пьет, потому он сильно золотушный».

– Чудасия, да и только! Умный человек этого не сделает.

– Это смотря!.. Из какой, значит, мысли человек выходит.

– А чубатовцам приказал две рюмки водки пить. «Больше, – говорит, – невозможно».

– Две рюмки мужику мало. Плевое дело!

– Даже чересчур мало! Например, крестины. Что ж, двумя рюмками разве можно окрестить? Или опять свадьба… Нет, невозможно!..

Это было осенью. День стоял пасмурный, собирался дождь. Кирилл в это время был на требе. Марья Гавриловна только что поднялась с постели и едва кое-как оделась. В комнату вошла Фекла и объявила:

– Какая-то-сь коляска подъехала! Видно, городская!

У Марьи Гавриловны сердце сильно забилось. Она выбежала на крылечко.

– Мамочка!

И через три секунды она была в объятиях Анны Николаевны Фортификантовой.

– И это вы решились поехать одна в такую даль?

– Во-первых, и не даль, каких-нибудь пятьдесят верст, а во‐вторых, и не одна – с кучером!

Оказалось, что мать соскучилась по дочери и приехала навестить ее. Мура несказанно обрадовалась ей, начала хохотать, прыгать, каждую секунду подбегала к ней, обнимала ее и кончила тем, что заплакала.

– Это, мамочка, от радости!

Анна Николаевна осталась довольна квартирой. Ее несколько оскорбляла Фекла, которая сейчас же вступила с нею в разговор, объявила, что она «бедная удова» и служит всем священникам. Когда же Мура вышла, она подошла ближе к Анне Николаевне и сказала таинственным голосом:

– Уж вы, матушка, обратите внимание. Жить не умеют. Другой бы батюшка уже бы пару коров да десяток овец имел, птица бы своя была, а у них нет. Срам сказать: муку покупаем! Батюшка – и вдруг муку покупает! Никогда этого у нас не бывало. Я при трех настоятелях была, и всегда даже продавали муку, нет, вы их научите уму-разуму!

Как ни обидно это было для Анны Николаевны, тем не менее она приняла к сведению сообщение Феклы. Как это в самом деле, живя больше двух месяцев в приходе, который считается богатым, ровно ничего не приобрести?

– Ну, расскажи же, как тебе живется! – сказала Анна Николаевна.

– Живется хорошо. Я довольна! – ответила Мура.

– Нет, ты объясни, как именно. Как время проводишь и прочее…

– Время провожу больше с книжкой. Кирилл – то в церкви, то на требе, то в школе, то так по деревне ходит.

– И ты сидишь одна?

– Ну да, а что ж такое?

– И знакомых никого? Здесь же есть помещица. Я думаю, он сделал ей визит.

– Кто? Кирилл? Ни за что. Он сказал: «Будет дело – пойду; а так – я не знаю, что она за птица». С семейством священника я познакомилась. Шесть девиц. Совсем не интересно.

– Выходит, что ты умираешь от скуки.

– Кирилл все говорит мне: «Знакомься с мужиками; тут что ни шаг, то интересный тип!».

Анна Николаевна рассмеялась и подумала: «Нет, у него действительно гвоздь в голове!».

Пришел Кирилл и выразил удовольствие по поводу приезда тещи.

– Вот вы увидите, как здесь хорошо, в деревне, и сами сюда переедете, – сказал он.

– Ну уж это извините! Этого никогда не дождетесь! – с достоинством ответила Анна Николаевна.

Вопрос о месте жительства в ее глазах отождествлялся с вопросом о повышении и понижении. В столицу – повышение с увеличением доходов; в деревню – понижение с уменьшением таковых; поэтому предположение Кирилла заключало в себе элементы кровного оскорбления.

В течение дня Анна Николаевна воочию убедилась, что у них действительно все купленное и что Фекла была права. За всякой мелочью, которая нужна была для кухни, – масло, лук, картофель – Фекла бегала в лавочку; сливки, поданные к чаю, стоили почти столько же, сколько стоят они в городе!

– Послушай, мой дружок, ведь это очень дорого все стоит, ежели каждую мелочь покупать! Разве у вас такие большие доходы?

– Кирилл отдает мне все, что получает, до копейки.

– Ну и сколько же примерно в месяц?

– Рублей двадцать, двадцать пять принесет.

– Это весь доход? Хорошенький приход, нечего сказать! Спасибо, наделили… Это за академию, за магистрантство! Ну а проживаете вы сколько?

– Рублей пятьдесят!

– Откуда же берете?

Марья Гавриловна смешалась и покраснела.

– Все равно, мамочка! Наши доходы потом увеличатся… Мы наверстаем!..

Анна Николаевна смотрела на нее сначала с недоумением, а потом вдруг ее осенила мысль.

– Я понимаю! – гробовым голосом произнесла она. – Ты тронула капитал!

– Мамочка, так что же из этого? Ведь это начало, потом пойдет лучше, я пополню… Только ему, Кириллу, не говорите, мамочка. Он ведь не знает. Он живет как младенец.

Анна Николаевна ничего не возразила, но при этом воинственно сдвинула брови и решила «хорошенько поговорить» с зятем.

На другой день, когда Кирилл отправился на требу, Анна Николаевна приняла несколько визитов. Первой явилась супруга отца Родиона. Это была женщина порядочного роста, широкоплечая и толстая. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, она явилась в светло-розовой шелковой накидке и с голубой ленточкой в волосах, в которых, впрочем, не было ни одной седины. Надо, однако, сказать, что кокетство здесь не играло никакой роли. Матушка просто полагала, что ничем так не выразит почтение к приезжей соборной протоиерейше, как радостным костюмом.

– Уж вы извините, а я к вам с жалобой на вашего зятя, – почти сразу начала матушка. – Помилуйте! Новые обычаи завел; с прихожан ничего не спрашивает: «Сколько, – говорит, – дашь». Ну а они, известно, народ прожженный и дают грош! Поверите ли, мой муж на редкость получал шестьдесят рублей в месяц, а то больше – восемьдесят, сто, даже до ста двадцати. А теперь двадцать, двадцать пять. Чем же жить-то? У меня полдюжины дочерей!.. Оно, конечно, это от неопытности!.. Молодой человек, известно! Однако ж отчего бы не прийти к мужу, к отцу Родиону, совета испросить… Он хотя и настоятель, ваш зять, а мой муж – опытный!

Вслед за матушкой явились жены дьякона и дьячка. Эти даже не решались занять предложенные им места на стульях. Соборная протоиерейша нагнала на них робость. Тем не менее они в один голос объявили, что при тех скудных доходах, какие пошли с приездом нового настоятеля, жить невозможно.

– Я сама это понимаю, сама понимаю! – говорила в ответ Анна Николаевна, взволнованная всеми этими сообщениями. – Уж поверьте, что это так не останется. Я поговорю с ним. Ради дочери поговорю!

Жены, действовавшие, разумеется, по доверенности от своих смиренных мужей, ушли с надеждой в сердцах.

– Мне надо поговорить с тобой, милый зятек! – сурово сдвинув брови, сказала Анна Николаевна Кириллу. Наступали сумерки. Мура сидела на крыльце, перед чайным столом, дочитывая главу романа. Анна Николаевна воспользовалась ее отсутствием, чтобы начать и кончить этот, как она была уверена, неприятный разговор.

– Я к вашим услугам, дорогая Анна Николаевна! – сказал Кирилл благодушно. Он почти знал, о чем будет речь и в каком тоне.

– Не понимаю твоего образа действий!.. Не понимаю! Только два месяца живешь, а уж кругом тебя все недовольны.

– Не все, Анна Николаевна, не все!

– Все. Отец Родион крайне недоволен; дьячок и дьякон жалуются, что им жить не на что. Как же не все?

– А прихожане? Я думаю, что они вам не жаловались.

– Стану я разговаривать с твоими прихожанами! Да это и не важно, довольны они или нет. Помилуй, братец мой, ты распустил их! За требы они дают, сколько хотят, доходы причта втрое уменьшились. Я даже и объяснить этого не могу. Это просто – сумасшествие какое-то!

– Да ведь нам хватает! Слава Богу, и едим, и пьем изрядно, и одеваемся не в шкуры звериные!

Анна Николаевна вгляделась на него пристально, как бы желая постигнуть, в самом ли деле он младенец или только прикидывается таким.

– Послушай, Кирилл! – сказала она, понизив голос. – Ежели так жить на свете, не знаючи, что́ собственно у тебя под носом делается, так можно завтра и по миру пойти. Доходов у тебя – двадцать пять в месяц, а проживаете вы пятьдесят… Понимаешь ты?

Кирилл посмотрел на нее исподлобья, покраснел, как-то съежился и крепко скомкал полу рясы, которою перед тем играл.

– Это все Мура виновата… Я не знал! – проворчал он и, быстро поднявшись, прибавил: – Благодарю вас за сообщение, Анна Николаевна! Мы это изменим!

– То-то, изменим! Разумеется, изменить надо!.. Я не к тому, Кирилл, говорю, чтобы мне было жалко или что. Только ж это непременно надо, чтобы на черный день оставалось. Я только так, советую.

Кирилл смотрел в окно и молчал. Анна Николаевна, убедившись, что произвела сильное впечатление, вышла на крыльцо к чаю.

– Что ты так долго? – спросила ее Марья Гавриловна.

– Нет… Так… У меня, знаешь, башмак узкий… Пока натяну на ногу…

Кирилл долго оставался один в комнате. Когда, наконец, он вышел, было уже темно, и Анна Николаевна не могла разглядеть выражение его лица.

На другой день утром теща уехала в город, захватив с собою «капитал», чтобы его в банк положить.

– Это вернее будет, – сказала она Муре. Впрочем, она оставила четыре сотни «на всякий случай». Уезжая, она не сказала Кириллу ни одного наставительного слова, полагая, что и так довольно… Муре же она шепнула, отозвав ее в сторону:

– Я желаю тебе, Мария, счастья и надеюсь, что так оно и будет. Но в случае ежели что, cию минуту приезжай ко мне. Все, что у нас есть, тебе принадлежит!..

«Ничего мне не надо. Что бы ни случилось, я останусь с Кириллом!» – подумала Мура, и когда мать отъехала, она подошла к мужу, взяла его под руку и тихонько произнесла:

– Ты знаешь, Кирилл… я…

Она не договорила и покраснела. Кирилл нежно поцеловал ее руку и сказал:

– Бедная моя Мурка!..

IX

– Мура! Я хотел бы сосчитать, сколько нам стоит жизнь! Это любопытно! – сказал однажды Кирилл.

Мура догадалась, что это «мамочкино дело»; но видя, что он действует не прямым путем, а дипломатическим, решила и со своей стороны пустить в ход хитрость.

– Изволь! – сказала она, взяла карандаш и бумагу и принялась громко высчитывать. Пользуясь полным неведением Кирилла, она ставила на все цены наполовину меньше. В конце концов вышло, что они проживают около двадцати пяти рублей в месяц, то есть почти столько же, сколько зарабатывают. Получился даже какой-то остаток в несколько десятков копеек.

«Эге! значит, Анна Николаевна сказала это так себе, для острастки!» – подумал Кирилл и рассказал Муре о своем разговоре с протоиерейшей.

– Ты же видишь эти цифры! – чрезвычайно правдивым тоном ответила Марья Гавриловна.

Результатом этого разговора было то, что Фекла продолжала возмущаться хозяйственными порядками в доме настоятеля и все осталось по-прежнему.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как Кирилл поселился в Луговом. Отношения его к прихожанам и к причту настолько уже определились, что отец Родион, все время рассчитывавший, что «молодой человек в разум придет», однажды сказал отцу Симеону и Дементию:

– Нет, это не молодость, а загвоздка, други мои! Вот оно что!

– Именно, отец Родион, загвоздка, – согласились причетники, – и притом каверзная!

– Это надобно переменить! – объявил отец Родион.

– Обязательно! – подтвердил причт.

И в самом деле, надо было подумать об этом. Луговские прихожане не только пользовались новыми порядками, а прямо злоупотребляли ими. Люди далеко не бедные давали за большие требы пустяки. Иной за погребение совал гривенник. Сначала для причта это уравновешивалось тем, что в седмицу отца Родиона они драли вдвое больше. Но в последнее время прихожане стали хитрить. Они всеми силами старались оттянуть требы так, чтобы они приходились на седмицу настоятеля, оставляя отцу Родиону только самые неотложные. В эту осень из двух десятков венчаний каких-нибудь пять-шесть пришлись на долю отца Родиона; остальные пошли к Кириллу. Обычай платить «сколько можешь» очень понравился луговским прихожанам.

Когда отец Родион убедился, что «тут не молодость, а загвоздка», он одел парадную рясу и камилавку и в таком официальном виде отправился к настоятелю. Уходя, он сказал матушке, что намерен «хорошенько поговорить с ним».

Первая увидала его Фекла. И парадный вид его, и самый этот визит показались ей настолько необыкновенными, что она побежала в комнаты и оповестила Кирилла:

– Отец Родион идет к нам! В камилавке и в новой рясе!

– А, милости просим!

Отец Родион, тяжело ступая и размахивая широкими рукавами рясы, взошел на крыльцо. Кирилл вышел к нему навстречу и ввел его в комнату. Поздоровавшись с Мурой, которая тут сидела, отец Родион грузно сел и сказал:

– А я давненько у вас не был, отец Кирилл!

– Давненько, давненько! Всего один раз и были, отец Родион!

– Да и вы у меня не более того, отец Кирилл!.. Оно, знаете, когда очень близко живешь и часто видаешься, не замечаешь!

Сначала казалось, что отец Родион просто хотел нанести визит. Но, сделав еще два-три общих замечания, он как-то особенно громко откашлянулся в сторону и сказал:

– А я к вам, собственно, по делу, отец Кирилл!

– А что такое, отец Родион?

– Есть, есть такое дело… важное дело!

И сказав это, он взял свою бороду левой рукой и приподнял ее вверх, потом выпустил и опять то же самое проделал. Мура встала и тихо вышла в другую комнату. Она поняла, что стесняет.

– Отец Кирилл, так невозможно, невозможно! – прямо заявил отец Родион. – Сами посудите, у меня шесть взрослых дочерей, и никто их не сватает… Должен же я промыслить о них, чтобы их прокормить и одеть… Наконец и приданое кое-какое сколотить надобно… Ведь шестеро их, шестеро…

– Отец Родион?!

– Опять же возьмите вы для примера Дементия. У него тоже куча, надобно всех пристроить к ученью. Но я вам скажу, что даже и не об этом речь, а хотя бы о том, чтобы прокормить их домашними способами. И того нету, отец Кирилл…

– Отец Родион?!

– Нет, уж вы позвольте, отец Кирилл, дайте мне договорить. Знаете, я неразговорчив, мне трудно это, но ежели я уже начал, так сделайте милость! Четыре месяца я ждал, что вы сами поймете, ан вижу, нет. Ну что ж, думаю, отверзи уста! Вот и отверз. И вы на меня не сердитесь, отец Кирилл, но только, ей-же-ей, так невозможно! Невозможно, отец Кирилл!

– О чем это вы говорите, отец Родион? Вы словно на кого-то жалуетесь…

– Именно жалуюсь! На кого? На вас, на вас, отец Кирилл! Вы решились сделать нас нищими… До вашего приезда мы не только довольно зарабатывали на прокормление свое и прочее тому подобное, но еще и откладывать по малой дозе на черный день могли. Теперь же – страшно сказать! Даже на прокормление не хватает. В каких-нибудь четыре месяца вы… извините меня, отец Кирилл… вы распустили прихожан вконец, вы испортили приход!

– Испортил?

– Да, испортили. Луговое считалось лучшим из сельских приходов в целом уезде, а теперь… теперь это нищенский приход…

Отец Родион, вышедший из дому с твердым намерением быть сдержанным и говорить спокойно, не мог удержать равновесия, когда речь зашла о приходе. Пятнадцать лет приход был предметом зависти всего уезда, и вдруг какой-нибудь молокосос, только что напяливший рясу, начинает мудрить и доводит его до такого состояния, что хоть бросай. И отец Родион возвысил голос:

– Нет, отец Кирилл, это надо оставить. Конечно, вы молоды, неопытны; но когда от этой неопытности страдают другие, можно и совета спросить.

– Вы укоряете меня за то, что я не назначаю цены за требы, позволяю платить, кто сколько может? – спросил Кирилл, так как отец Родион наконец остановился.

– Вот именно, именно! – поспешил подтвердить отец Родион. – В этом все зло, в этом корень всего зла.

– Но я иначе не могу, отец Родион, не могу. Это противно моей натуре, всем моим понятиям… Не могу…

– Позвольте, отец Кирилл, это несправедливо: вы один, а нас трое, и у каждого семейство. Мы себе жили во славу Божию, и никому от этого вреда не было. Вдруг приехали вы и говорите: «Нет, это вредно, что они живут на свете; надобно их сжить со света». Мы – коренные, отец Кирилл, а вы, извините меня, вы – случайный. Мы живем, как все живут, а вы хотите не только сами жить по-своему, но чтоб и мы по-вашему жили… Справедливо ли это?

Кирилл задумался. Он думал о том, до какой степени понятия его и отца Родиона различны. Ведь вот он даже не пытался объяснять старому священнику свое поведение. Пусть думают, что это каприз, неопытность, все что угодно, все это они могут понять! Но что это целая система, вытекающая совершенно из другого взгляда на священство, на призвание пастыря, этого даже и сказать нельзя было! Сказать это – значило открыто объявить войну.

– Может быть, это и несправедливо, отец Родион, но я иначе не могу, – сказал он задумчиво и с расстановкой.

– Как?! Хотя бы оно было и несправедливо, вы все-таки будете так поступать?

– Да, да, да!.. Я буду так поступать, отец Родион, потому что иначе я не могу.

– Но вы не одни. С вами связано наше благосостояние!

Кирилл встал и, несколько раздраженный, заходил по комнате.

– Послушайте, почтеннейший отец Родион! Я это предвидел и просил преосвященного назначить меня куда-нибудь в глухую деревеньку, где я был бы один; но он назначил меня сюда. Что ж, я не виноват, это не моя воля. А уж каков есть, таков и буду… Я вам говорю это откровенно, отец Родион, и вы поймете, что это так: приехал я сюда не для доходов. Доходы я мог бы иметь в городе получше ваших луговских, когда бы захотел. Подумайте-ка, отец Родион: человек академию хорошо кончил, любое место в городе мог бы взять, а поехал в деревню! Неужели же он не подумал хорошенько о том, что делает? И неужели после этого вы будете надеяться повлиять на меня своими доводами?

– Значит, брось всякую надежду – так, что ли?

– Нет, не так. Поезжайте к преосвященному и попросите, чтобы он перевел меня в другой приход, маленький. Можете прибавить, что я буду рад.