Отец Родион поднялся, взял шапку и палку и мрачно сказал:

– До свидания!

Выходя, он подумал: «Надо полагать, этот ученый академик – просто сумасшедший!». Дома он нашел, разумеется, и дьячка Дементия, и дьякона отца Симеона. Они сидели в передней. Волнение их было так сильно, что они не могли даже затеять разговора, а сидели молча и оба смотрели в стену. Когда вошел отец Родион, они оба встали и сейчас же догадались, что переговоры кончились неудачно. Если бы это было не так, отец Родион сейчас же заговорил бы, сказал бы: «А, вы здесь? вот это хорошо, кстати!». А теперь он прошел мимо – и хотя бы слово, как в рот воды набрал. Минуты через две он вышел без камилавки и сказал:

– Дементий, душа моя, сходи-ка заложи гнедого в бричку… А то моего работника нет дома. Поеду к помещице!

«Ага! – одновременно подумали дьяк и дьякон. – Дело не выгорело!»

Дементий пошел закладывать гнедого, а отец Симеон – помогать ему. Через пять минут после этого со двора отца Родиона выехала бричка, в которой сидел отец Родион в своей парадной форме, с просфорой в руке. На козлах восседал Дементий; бричка направилась к помещичьей усадьбе.

А отец Симеон пошел домой. Но уже через какой-нибудь час отец Симеон опять поспешил к отцу Родиону, потому что бричка вернулась обратно.

Это было во вторник, день неслужебный. Часов в шесть этого же дня к квартире настоятеля подъехал верховой, по-видимому, объездчик или приказчик из экономии, и, поклонившись Кириллу, который сидел на крыльце, подал ему небольшой запечатанный конвертик с надписью: «Милостивому государю отцу Кириллу Обновленскому». Кирилл раскрыл конверт и вынул оттуда визитную карточку, на которой под литографированной строчкой «Надежда Алексеевна Крупеева» было написано чернилами, мелким и твердым почерком: «убедительно просит отца Кирилла пожаловать к ней по весьма важному делу. Если надо, будет немедленно прислан экипаж».

– Да, у меня своих лошадей нет! – сказал Кирилл машинально.

– Так прикажете, батюшка, сейчас прислать? – спросил верховой.

– Если у госпожи помещицы важное ко мне дело, то разумеется!

– Так мы сейчас!

Верховой повернул назад и ускакал.

«Весьма важное дело? – раздумывал Кирилл. – Что бы это могло быть? Разве треба какая-нибудь? Тогда бы сказали. Надо же облачение взять и причетника».

– Как думаешь, Мура, что бы это могло быть такое?

– По-моему, вот что: отец Родион успел пожаловаться на тебя помещице, вот она и зовет тебя для внушения…

Кирилл рассмеялся.

– Что такое? Для внушения? Что же она за благочинный такой? Знаешь что, Мура? Я думаю, лучше не ездить к ней…

– А по-моему, надо ехать. Ты обещал, пришлют экипаж… Могут подумать, что ты струсил. Притом ведь это только предположение… Может быть, у нее в самом деле что-нибудь важное. А главное, Кирилл… Я давно хотела сказать тебе…

– Ну? что такое?

– Ну, вот ты познакомишься с нею и меня познакомишь – все-таки будет человек, с которым можно двумя словами перекинуться… А то ведь я совсем одна.

Экипаж помещицы не заставил долго ждать себя. Кирилл надел рясу и причесал волосы, которые успели уже сильно отрасти, и поехал. Помещичий дом стоял верстах в трех от церкви, особняком от села. Это был целый небольшой хутор, состоявший из построек для рабочих, для скота, для склада зерна, для кузни и т.п. Самый же дом, в котором жила помещица, едва мелькал своей почерневшей от времени крышей сквозь ветви садовых деревьев. Сад был огромный, но какой-то безалаберный и сильно запущенный.

Экипаж въехал в ворота, проехал садом и подкатил к крыльцу помещичьего дома. Какая-то чисто одетая баба, которую Кирилл не раз видел в церкви, стояла на ступеньках крыльца, кланялась и говорила: «Пожалуйте, батюшка, барыня вас дожидаются!». Когда Кирилл стал подыматься на крыльцо, баба взяла у него благословение. Затем она повела его в комнаты. Пройдя через несколько обширных комнат, почти пустых, он вошел в столовую и остановился на пороге. Небольшой круглый стол, накрытый белой скатертью и уставленный посудой, стоял посредине. На нем стоял кипящий самовар. За столом на высоком стуле сидел черноглазый мальчуган лет шести, а рядом – сама Надежда Алексеевна Крупеева, которую Кирилл видел в церкви в первый день своего служения. Она тотчас же поставила на стол сливочник, быстро поднялась и пошла ему навстречу:

– Я очень рада, что вы согласились приехать! – сказала она звонким радушным голосом. Ее смуглое лицо было привлекательно, в темных глазах светился ум; почти высокого роста, стройная, она держалась ровно и даже, как показалось Кириллу, немножко задорно. В общем, она произвела на него благоприятное впечатление. На вид ей было лет тридцать.

– Мне сказали, что у вас важное дело!

– Да, если хотите! Прошу вас, садитесь, пожалуйста… Я налью вам чаю… Это мой сынишка!

Кирилл поклонился и сел. Мальчуган оставил чай и с удивлением глядел на гостя в длинной рясе и с длинными волосами.

– Это священник, мой милый! Он первый раз видит так близко священника! – пояснила хозяйка и продолжала: – Да, есть важное дело. Видите ли, у меня несколько часов тому назад был отец Родион, ваш помощник.

– И жаловался вам на меня! – с улыбкой сказал Кирилл.

– И жаловался на вас. Он говорит, что вы распустили прихожан, что с вашим приездом причт впал в бедность…

– И вы пригласили меня затем, чтобы сделать мне достодолжное внушение.

– Боже меня сохрани… и совершенно напротив! – ответила Крупеева, отчеканивая каждое слово.

Кирилл внимательно посмотрел на нее.

– Напротив? Значит, вы одобряете мой образ действий?

– Н-не совсем… Но об этом после. Отцу Родиону я обещала поговорить с вами. Он очень, очень был взволнован. Конечно, он на этом не остановится и поедет к архиепископу. Вы должны иметь это в виду.

– Я?

– Ну да.

– Я ничего не сделал противозаконного и никого не боюсь!

– Вот вы какой! Скажите, это правда, что вы кончили академию и очень учены?

– Что я кончил академию – правда, а что очень учен – разумеется, неправда.

Помещица поставила перед ним стакан чаю и указала на сливки и на хлеб:

– Пожалуйста, прошу вас!..

– Благодарю. Я привык пить чай с женой.

– Вы меня познакомьте с нею! Позвольте заехать к ней?

Кирилл поклонился и прибавил:

– Она будет очень рада! Ведь она одна здесь!

– Вот и отлично! Я завтра же буду у нее… Ну-с, а насчет вашего причта как вы полагаете? Думаете вы, что это неосновательная претензия?

– Я этого не думаю. Действительно, они теперь зарабатывают очень мало. Пожалуй, что им, при их семействах, и не хватает. Но я не могу допустить тех коммерческих приемов, какие практикуются.

– Знаете что? Можно было бы помочь горю… Если бы, например, выдавать причту постоянное, определенное жалованье?!

– Откуда?

– Ну, хотя бы из моих средств! Почему же вы на меня смотрите с таким изумлением?

– Да как же? С какой стати вам давать свои средства на подобное чуждое вам дело? Разве это не удивительно?

– Вот видите, какой вы! Первый раз у меня в доме, и уже обижаете меня.

Она сказала это с шутливой строгостью, как говорят с хорошо знакомыми людьми. Кирилл смешался. Он вообще был невысокого мнения о своем умении разговаривать с дамами и легко допускал, что в самых простых его словах могли отыскать то, чего он и не думал говорить.

– Извините, может быть, я не так выразился.

– Нет, нет, я пошутила, – поспешила заметить хозяйка, видя его смущение. – Я только хочу сказать, отчего вы не допускаете во мне искреннего желания помочь хорошему делу. Ну, хотя бы от скуки?!

Она рассмеялась. Кирилл возразил серьезно:

– Нет, не то. Я только не думал, что это дело вам покажется хорошим.

Они условились в другой раз произвести точный расчет. Теперь же было решено в принципе, что Надежда Алексеевна Крупеева назначит из своих средств определенное жалованье причту с условием отказаться от всяких доходов. Затем помещица обещала завтра заехать к Муре и познакомиться.

Кирилл возвратился домой в радостном настроении. Приехав сюда с единственной целью «поработать ближнему», он в глубине души страдал, видя, что плодом этой работы было недовольство его сотрудников. Теперь причины этого недовольства были устранены. «Я всегда думал, что на свете есть хорошие люди!» – размышлял он, а когда приехал домой, принялся расхваливать Крупееву перед Мурой. Мура была очень довольна, что завтра начнется знакомство с живым человеком.

X

Надежда Алексеевна Крупеева уже около пяти лет жила безвыездно в Луговом.

Огромный, запущенный сад, в котором стоял каменный дом с потускневшими от времени стенами, с покоробившейся крышей, считался некогда образцовым. В нем были густые аллеи широко разросшейся сирени; немало насчитывалось тенистых уголков, тщательно возделанных зеленых полянок, поэтических беседок, задрапированных плющом и диким виноградом. Сад славился вишней-шпанкой, которая была известна и в губернском городе под именем «крупеевской» и бралась нарасхват. Немало в нем было яблонь и груш; водился даже виноград и возделывалась малина.

Все это было до освобождения³⁴, когда жил и владел Луговым отец Надежды Алексеевны, старик Крупеев, страстный хозяин, умевший извлекать пользу из земли и из людей. Особенною его любовью пользовался сад, для которого он держал ученого и дорогого садовника из немцев. Зато и уход был за этим садом «как за живым человеком». Сад был разделен на небольшие участки, и к каждому участку был приставлен человек, который своей шкурой отвечал за каждое деревцо, за порядок, чистоту и даже за плодородие земли в его участке.

Старики Крупеевы умерли лет через пять после освобождения. Огорчение свело их в могилу одного за другим. Имение перешло к сыну Андрею, который при новых порядках пошел по земской службе и был мировым судьей в уезде. При нем хозяйство из года в год шло на убыль. Этот болезненный и нервный человек любил природу, любил поля, заросшие зеленой травой, и желтеющую ниву, и тенистый сад, но любил все это как художник, способный по целым часам заглядываться на красивые пейзажи и совершенно неспособный возиться со всем этим. Огромное имение давало, разумеется, изрядный доход, но не было и половины того, что оно могло дать. Андрей этого не замечал, вполне довольный, что доходов хватает на все нужды. Половину он проживал, растрачивая деньги вполне безалаберно, ничего не приобретая и не доставляя удовольствия ни себе, ни другим. Другая же половина шла сестре, Надежде Алексеевне, которая жила в Москве у обедневшей тетки по отцу, содержа на свои средства и тетку, и ее многочисленное семейство.

Надежде Алексеевне было двадцать два года, когда она получила известие о смерти брата. Андрей Крупеев умер тридцати шести лет от роду, позабыв жениться, и Надежда Алексеевна оказалась единственной владелицей огромного имения. Перемену эту она почувствовала с самой невыгодной стороны. До сих пор она получала от брата готовые деньги; теперь надо было думать о том, что делать с имением. Там не было никого, кому можно было довериться. Молодая девушка ничего в делах не понимала. В Луговое ее вовсе не тянуло: с восьми лет она привыкла к большому шумному городу, так как старики после освобождения безвыездно жили в Москве. Здесь она получила образование, сначала под строгим надзором отца, а потом на полной воле, потому что вполне зависевшая от нее тетка не смела при ней возвысить голоса и поневоле потакала всем ее прихотям.

Развитие ее шло капризно, находясь в полной зависимости от ее нервной и своеобразной натуры. При стариках она прилежно готовила уроки, вела себя тихо и скромно и переходила из класса в класс в числе лучших учениц. После их смерти затосковала и в течение целого года не брала в руки книжки и осталась на другой год в том же классе. В четырнадцать лет она как бы проснулась и вдруг, к удивлению тетки, оказалась девочкой живой и даже взбалмошной. Ее способности как-то вдруг обострились; явилась какая-то почти неестественная любознательность; она с одинаковым рвением набрасывалась на учебники и на всякого рода книги, какие попадались под руку. Она заставила тетку записаться в библиотеке и поглощала книгу за книгой до одурения. В семье тетки, где много было детей всех возрастов, она тем не менее чувствовала себя вполне одинокой. Это происходило оттого, что ее, как источник благосостояния всей семьи, на каждом шагу отличали, стараясь предоставить разные преимущества: лучший кусок, более дорогую одежду, более удобную комнату, постель помягче, и, кроме того, все семейство старалось выразить перед ней любовь и преданность. Впечатлительная девочка замечала это и мало-помалу усвоила взгляд на себя как на существо особенное и, во всяком случае, высшее, чем окружавшее ее потомство тетки. С течением времени из этого сознания вышло почти явное презрение к родне. Большую часть времени, свободного от гимназических занятий, она проводила в своей комнате наедине с книгами, к которым привязалась до болезненности. Знакомые тетки не интересовали ее, она почти не замечала их, а других приобрести она не имела возможности. И вот в семнадцать лет, когда она кончила гимназию и была уже почти совершенно сформировавшейся девушкой, она оказалась одинокой, со своей диковатой натурой, чуждавшейся какого бы то ни было общения с людьми, хаотическим миросозерцанием, в котором было все, кроме того, что было пригодно для жизни, с ясно осознанным презрением к людям, которые ее окружали и были единственными близкими людьми.

После гимназии началось томление. Гимназия отнимала у нее большую часть дня, и теперь она увидала, что у нее слишком много времени. Случайно завязались два-три знакомства, случайно же она попала на курсы, которые тогда только зарождались и вызывали много разговоров. Но знакомства ее не шли дальше первых. Тот взгляд на людей, который она усвоила себе в семье тетки, она невольно перенесла и сюда, смотрела на людей недоверчиво и ни с кем не сходилась. Курсы тоже мало удовлетворяли ее. Привыкнув учиться по книжкам, которые можно было прочитывать в один присест, она тяготилась той основательной медленностью, с которой преподавалась наука, распадавшаяся на отделы, части, лекции. Систематичность и последовательность возмущали ее. Она не могла без досады слышать обычную фразу, которой начиналась почти каждая новая лекция: «В предыдущей лекции мы остановились на том-то». Зачем остановились? Она не выносила этих остановок. Познакомившись на первой лекции с началом предмета, она хотела бы тут же, не вставая с места, исчерпать его до конца. Кончалось тем, что она подыскивала подходящие книги, зарывалась в них и охладевала к «курсу». Одним словом, курсы, которые для других были откровением и в то же время служили вдобавок для сближения разрозненных людей, для нее оказались ничем и только раздражали ее.

Известие о смерти брата застало ее в состоянии полного недовольства собой и окружающей жизнью. Нервы ее были расшатаны. Не было никого, с кем бы она могла поговорить по душе, потому что она никому не доверяла и ни с кем не сблизилась. Она всем своим существом жаждала какой-нибудь перемены. С этим известием перемена сама собой приходила. Надо было что-нибудь делать с имением.

К этому времени старший сын тетки успел уже побывать в полку и выйти оттуда в отставку в чине подпоручика, против всякого, однако ж, желания. Он-то и почувствовал вдруг влечение к сельскому хозяйству и поехал на юг, в Луговое.

Потомство тетки к этому времени было рассортировано по разным углам, тот женился, та вышла замуж, кто был определен в пансион. В доме сделалось еще скучнее, чем прежде. Хотя она и очень мало соприкасалась с жизнью этого семейства, но, по крайней мере, в доме был несмолкаемый шум, который не мог миновать ее и к которому она привыкла. И в это именно время ей пришла в голову мысль о том, что есть еще огромный мир, которого она совсем не знает, и, может быть, этот мир придется ей больше по вкусу, чем тот, который окружал ее. Не привыкшая ни у кого спрашиваться и ни с кем советоваться, она смотрела на каждую свою мысль как на решение. В один миг было решено, что она поедет за границу, а через две недели она уже была в Германии, конечно, в сопровождении тетки, которой она почти приказала ехать. Тетка не могла ослушаться, потому что это значило бы оставить на произвол судьбы не только племянницу, но и ее доходы.