Раннее весеннее утро

1922 год. Элида шла по двору усадьбы между хлевом и жилым домом. Несколько лет назад они с Фредриком купили у Лаурица Дрейера, решившего искать счастья в Америке, усадьбу Русенхауг. Холодный утренний свет разбросал по снегу, упрямо державшемуся с северной стороны, огненные пятна. Слабо поблескивал ставший пористым наст. Кое-где, словно тень, чернела пыль от последнего воза с торфом, который привезли из сарая на болоте, пока туда еще был санный путь.

Элида не знала ни дня, ни часа предстоящих родов, но девятый месяц, что она носила своего десятого ребенка, уже подходил к концу. Ребенок занимал в ней много места, и потому ей приходилось рано выбегать в домик с вырезанным на двери сердечком. Ее тошнило от воняющих ведер, и потому она, когда могла, старалась обойтись без них. После уборной она, по обыкновению, шла в курятник проверить, нет ли яиц. Но в это время года куры не так исправно несли свою службу, как их хозяйка.

Когда Элида в восемнадцать лет вышла замуж за Фредрика, она не думала, что последствием этого шага будут беспрерывные роды. Она и представить себе не могла, что утонченный Фредрик с его ухоженными усами, умом и вежливостью – даже по отношению к животным – будет без конца награждать ее очередным ребенком. Вообще-то в их семьях было по многу детей, однако ей и в голову не могло прийти, что судьба так решительно распорядится и их с Фредриком жизнью.

Нынче утром они чуть не поссорились. Перед тем как встали. Ей так понадобилось выйти в уборную, что она зарезала бы поросенка, если б он встал у нее на пути. Поэтому в спешке она отмахнулась от Агды, прибежавшей к ней в кровать. Девочка заплакала, но Элида не уступила и столкнула ее с кровати. Агда упала, ушиблась, и на голове у нее вскочила шишка. Она расплакалась уже всерьез.

– Элида, нельзя так обращаться с ребенком! – сказал Фредрик со своей кровати.

– Оставьте меня в покое! – огрызнулась она, пробуя придать своему бесформенному телу сидячее положение.

– Что бы там ни было, ты не должна…

– Тебе легко быть добрым! Ведь ты уйдешь на собрание в управу уезда!

– Иди ко мне, я подую на больное место. – Фредрик протянул руку к Агде.

Элида набросила на себя одежду и, тяжело ступая, направилась к двери. Сейчас она думала только о том, чтобы поскорее добраться до уборной.

Двор усадьбы был ненадежен. Во многих местах еще лежал лед. Густая темная коса Элиды на ходу била ее по спине. От правого виска, постепенно сужаясь и прячась в растрепанных волосах, тянулась широкая седая прядь. Фредрик называл эту прядь продолжением Млечного Пути. На вязаной кофте не хватало одной пуговицы. Темно-серая шерстяная рубаха задралась, уступив место животу. На ноги Элида натянула грубые вязаные носки и обрезанные резиновые сапоги, которые всегда стояли наготове в сенях.

Нынче ночью и даже во сне ее тревожили две вещи. Недавно она потеряла зуб. Пусть не передний, но все-таки. Во сне же ей приснилось, что она потеряла все зубы и не в состоянии есть даже кашу. Сон помог ей понять, что на самом деле все не так уж и плохо. И что это вообще пустяки по сравнению с тем, что Фредрик утром выглядел хуже, чем накануне вечером. Открыв глаза, она сразу увидела, что лицо у него синеватое, как снятое молоко. Как раз в это время и прибежала Агда.

Фредрик не выносил разговоров о своей болезни. Но Элида знала, что, когда его дыхание становится прерывистым и тяжелым, а цвет лица – синеватым, ему следует лежать в постели. Дважды в подобных случаях ей приходилось звонить доктору. Во всяком случае, телефон висел у них на стене, и это ее немного успокаивало. Особенно зимой, в непогоду.

Сначала Фредрик принес рисунки этого чуда с трубкой, ручкой и всем остальным. Потом он уговорил Элиду установить его в доме. Он считал, что она легко научится с ним управляться. К тому же на этом можно было неплохо зарабатывать. Сгоряча она отказалась, считая, что у нее и так дел по горло. Но когда трубка и аппарат уже висели у них на стене и эта противоестественная связь на расстоянии стала реальностью, Элиде пришлось сознаться, что она неравнодушна к этому устройству. Ей нравилось связываться с остальным миром. Соединяться с ним. Ее рука словно обретала какую-то волшебную силу.

Старшие дети даже кое-что зарабатывали, развозя на лодке телефонограммы и сообщения. Особенно во время сезона на Лофотенах. Там постоянно требовались то рыбаки, то люди на разделку рыбы, то соль.

Фредрик любил говорить о телефоне. И об участке земли, спускавшемся к морю, который он собирался очистить от камней и вспахать, если ему помогут Хильмар и работник. Он говорил о чем угодно – о снаряжении для лова, о сетях, которые следовало развесить для просушки. О предстоящем засоле рыбы и об овцах, которые вот-вот должны ягниться. О сообщениях в газетах и телеграммах. Но никогда о том, как он спал или как он себя чувствует.

Ну вот, она и сегодня успела добежать до уборной! Жизнь состояла из череды крохотных дел, с которыми Элида худо-бедно справлялась и которые ничего не значили для вращения Земли в мировом пространстве. Утром она едва не поссорилась с Фредриком! За которого вышла замуж, потому что он был самый благородный из всех, кого она знала. Вышла за него, хотя мать потратилась на то, чтобы она окончила среднюю школу, и как могла пыталась отговорить ее от этого замужества. Родные не говорили прямо о том, что считают Фредрика непригодным к какому-либо делу. Мать прибегала к намекам и употребляла такие слова, как «мечтатель» или «книгочей, не способный на поступки». Элида упрямо отвечала, что девушка, решившая выйти замуж за Фредрика, непременно должна иметь среднее образование. Он – бесценный дар судьбы. Любовь. Она была уверена, что это – любовь, хотя ничего о ней не знала и даже не помнила, когда впервые услышала это слово.

Элида была готова родить ему одного, даже троих детей. Но рожать через год по ребенку – это уже слишком! Впрочем, вслух она этого никогда не говорила. Да, собственно, и не думала. А уж когда дети появлялись на свет, ни за что не согласилась бы потерять хотя бы одного из них. Со старшими – Хильмаром, Селине, Фридой, Рагнаром и Анни – все было в порядке. Средние – Эрда, Карстен и Хельга – тоже уже обходились без постоянного материнского надзора. Но Агда еще много плакала и требовала внимания.

Только Фредрик знал о том несчастном случае, когда на кухне Элида на минутку отвернулась, чтобы снять с огня убегавший кофе. Двухмесячная Агда упала с кухонного стола, и в головке у нее как будто что-то повредилось – она не могла не плакать. А сегодня еще эта шишка на голове!..

Случалось, Элида наказывала детей, чтобы напомнить им, что главная в доме она и что последнее слово должно быть за ней. Фредрик же считал, что любое насилие вызывает только насилие. Не следует чему-то учить детей таким образом. Он мог часами сидеть на кухне и внушать маленьким грешникам, что они не правы, пробуждая в них раскаяние. Человек обладает разумом, к нему и следует взывать родителям, считал он. И уж ни в коем случае не бить неразумных детей. Элида не была уверена, что его долгие проповеди полезнее для детей, чем ее подзатыльники. Но обычно, когда случались провинности, на месте оказывалась только она.

Однако сегодня ей было некогда с ним ссориться, сначала надо было выйти в уборную. Из-за своего больного сердца Фредрик не годился для ссор. Строго говоря, он не годился и для того, чтобы быть хозяином усадьбы или рыбаком. Но на что же им тогда жить? Как она может хоть в чем-нибудь упрекать его? Мужчину, который, приходя домой с поля или с моря, всегда моет руки! Не обращает внимания на то, что она утратила былую легкость в обращении, и не меньше, чем она сама, горюет над ее выпавшим зубом!

И зачем только она нагрубила ему сегодня! Этим она навредила и себе. Потому что любила эти ранние походы в уборную. Сидя здесь, можно было относительно спокойно предаваться своим мыслям. Даже мечтать о чем-нибудь несбыточном. Воображать, что именно этот день таит в себе возможности, о которых вчера она даже не подозревала.

Элида развернула старую газету. По ее просьбе Фрида принесла сюда целую пачку. Фредрик собирал статьи и заметки, которые, как ему казалось, могли ему пригодиться. Даже если они уже устарели. В уборной у него было время их прочитать, хотя порой здесь было темновато. Окно находилось слишком высоко и выходило на север. Элида сдула с газеты сухие стебельки, занесенные сюда сквозь щели между досками.

Она уже хотела размять газету, когда ее взгляд упал на зернистый портрет короля Хокона и королевы Мод – «Юбилейная выставка – Норвегия». Там же было напечатано стихотворение Нильса Коллетта Вогта.

 
Столетье жизни вешней
и мощный посвист крыл
тех гениев, кто дом наш
воздвигнул и обжил^[7].
 

Да, конечно, можно сказать и так, подумала она. Снизу, из отверстия, несло холодом. Она быстро вырвала эту страницу, чтобы взять ее домой и показать Фредрику. Во всяком случае, она не могла себе позволить подтереться королем и королевой.

Кто-то шел по замерзшему гравию. Потом послышалось покашливание Педера, работника, он подергал дверь. Элида быстро подтерлась куском газеты, в котором не было ничего важного. Но страницу со статьей о выставке в Кристиании она взяла с собой, спокойно бросив Педеру на ходу: «Доброе утро!»

– Ооо! Я не знал, что это вы! – произнес он нараспев, как будто говорил по-лопарски. Смущенно провел рукой под носом. Ему было шестнадцать лет, как и Рагнару, и он еще не мог считаться полноценным работником. Однажды после совещания в уезде Фредрик привел его к ним домой. Парень послушно шел за ним. Потом оказалось, что Педер, не по своей воле, был замешан в какой-то неприятной истории. Он жил у них уже целый год. Спал в комнате вместе с мальчиками. Вначале он даже отказывался брать деньги за работу, только бы они оставили его у себя.

Когда она вернулась в спальню, Фредрик уже встал. Краем глаза она видела, что он плохо себя чувствует.

– Полежи еще, пока я сварю кофе, – предложила она.

– Спасибо, но мне надо ехать на совещание. Сегодня будут решаться важные вопросы… Я вернусь поздно.

– Я не хотела с тобой ссориться… – пробормотала Элида.

– Знаю. – Он отложил бритву. На щеке осталось немного пены и тонкая полоска крови.

– Вот, думала, тебе будет интересно посмотреть, что я нашла в старой газете в уборной. О юбилейной выставке в Кристиании, – сказала она, протягивая ему страницу.

С застывшей улыбкой он положил ее на комод, потом склонился над умывальником. Элида замерла, протянув к нему руку, но он был занят своим делом. Уголки губ у него опустились, потянув за собой усы, рот был приоткрыт. Ей было так тяжело смотреть на него, что она даже забыла, что хотела сказать.

– А где же Агда?

– Ее забрала Хельга.

Элида прошла на кухню и разожгла плиту. Торф был сухой. Это было приятно, несмотря на торфяную пыль. Ее все равно не избежать. К счастью, топлива у них было достаточно. Она вымыла лицо и руки в цинковом тазу, стоявшем под насосом, но причесываться не стала. Это была совсем другая работа.

Когда печка уже гудела, кофе благоухал и стол был накрыт, все постепенно собрались на кухне. Трехлетняя Агда забралась к матери на колени и показала ей свою шишку.

– Это скоро пройдет, садись с Эрдой, – строго сказала Элида.

Агда снова заплакала, но Элида не обратила на это внимания.

Трое старших уже работали и дома не жили. Служанка была выходная, и четырнадцатилетняя Анни сама подоила корову. Элида похвалила ее.

– Золотко мое, – сказала она и приготовила тряпку и ситечко, чтобы процедить молоко. – Сегодня тебе придется сопровождать отца на совещание, он неважно себя чувствует, – шепнула она Рагнару. Все его шестнадцать лет были словно отпечатаны у него на лице.

– Ты же хотела, чтобы я сегодня разложил в подполе семенной картофель, он должен прорасти…

– Разложишь в другой день. Может быть, завтра.

– Я думал, это срочно.

– Да. Но с отцом поехать важнее.

– Мы с Хельгой сами разложим картофель, – предложил десятилетний Карстен, обкусывая мякиш с корки. Потом засунул корку между зубами и губой – получился как бы второй ряд зубов. Сейчас только этот испытанный прием мог заставить Агду смеяться.

– Конечно, можем! – серьезно кивнула восьмилетняя Хельга. Но когда в кухню вошел отец, она уставилась на него и перестала есть.

– Какие вы все сегодня серьезные! Встали не с той ноги? – пошутил Фредрик и пошевелил усами, чтобы рассмешить Агду. Потом тяжело сел во главе стола и отхлебнул кофе. К еде он не притронулся.

– Папа, почему ты ничего не ешь? – удивилась Хельга, поглядев сбоку на отца.

– Сейчас поем, раз ты велишь. Но и ты тоже должна есть.

Хельга понимает больше, чем надо, подумала Элида и поставила на стол кувшин с процеженным молоком.

– Наливайте себе столько, сколько сможете выпить, – предупредила она детей. Потом позвала завтракать Педера. Он уже убрался в хлеве и теперь на крыльце снимал с себя рабочий комбинезон. Хоть он его и снял и вымыл руки, от него все равно попахивало хлевом, чего нельзя было сказать про Анни. Элида сжалась, преодолевая тошноту. Педер не виноват, он только выполнил свою работу, убрав навоз этих благословенных животных. Однако есть она перестала.

– Кто сегодня идет в школу? – спросил Фредрик.

– Мы на этой неделе не учимся, – ответил Карстен.

– Мама, мы посмотрим вечером детские вещи? – спросила Хельга, ее очень занимало предстоящее рождение ребенка.

– Если вы справитесь со своей работой.

Уже не одну неделю Элида пыталась приготовить вещи, необходимые будущему малышу. Если все пройдет благополучно, она быстро встанет на ноги. Но заранее этого не мог знать никто. К счастью, она договорилась с соседкой, что та поможет ей, когда придет время. Оставалось только убраться в доме, чтобы ей не было стыдно за беспорядок в шкафах и грязь по углам. Разложить по местам домашнюю утварь, одежду, детские игрушки – словом, привести все в порядок. Хорошо бы еще успеть вычистить кастрюли и бак для кипячения белья.

– Карстен! Принеси мне газетную страницу, которая лежит в спальне на комоде. Думаю, тебе тоже будет интересно то, что в ней написано, – попросил Фредрик.

Карстен принес страницу и положил на стол. Обычно он помогал отцу собирать статьи о машинах, книгах и изобретениях. А главное – о политике. Они хранились в папках и коробках, перевязанных шнурком или нитью для сетей. Благодаря этому отец и сын помнили о том, что мир движется вперед, хотя иногда он и откатывался постыдно назад. А также знали, что дороговизна и безработица – удел не только их уезда, но и всей страны.

Неожиданно Элида заметила, что Фредрик выглядит немного лучше, чем в спальне. Он спокойно жевал, слушая, как Карстен читает ему вслух. Не только о выставке, но и о том, что «национальная гордость возрождается благодаря не военным силам, а мирному труду всей страны». Люди стали лучше питаться, лучше одеваться и даже стали более здоровыми и просвещенными – так было написано в газете. Еще писали о «поэзии жизни как созидающей силе». Статья пестрела такими словами, как «изобразительное искусство» и «поэзия», «школьное образование» и «триумф науки». Разве не наша страна воспитала Ибсена, Бьёрнсона, Грига, а также живописцев и скульпторов, снискавших мировое признание? Была там и заметка с фотографией, где были изображены автомобили, катившие по улице Кристиании, которая называлась Парквейен. Эти автомобили тоже имели названия: «мерседес» и «опель». И номер на прикрепленной спереди железке. Их фары были похожи на мертвые глаза трески. Последнее заставило Рагнара окончательно проснуться и впиться глазами в эту страницу.

– Ну и ну! – сказал он и разразился странным смехом, который появился у него, когда сломался голос.

– Эта фотография сделана в том году, когда родилась Хельга, – сказал Фредрик. – Она старая! Как это я ее просмотрел?

– Может, ты просто забыл о ней? – беспечно сказала Элида. – А вот теперь пришло время и для нее.

– Чего только не происходит в мире! – мечтательно вздохнул Карстен.

А Элида подумала, что, пока они крутятся тут в Русенхауге, занятые своими делами, в мире происходит много важных событий, о которых они даже не подозревают. И газеты быстро оказываются уже старыми.