Элида была младшей дочерью Сары Сусанне. Двенадцатым ребенком в семье. Она поступила необычно. Не в пример своей матери, многих своих детей Элида отдала в чужие руки. Говорили, будто она поступила так, потому что уехала в Кристианию[5] с больным мужем. Эта история потрясла меня еще в детстве. Но постепенно я начала отождествлять себя с Элидой. И уже не верила, что в ее поступке был злой умысел. Моя мать, Йордис, редко вспоминала то время, когда жила у чужих людей.
Потом мне пришло в голову, что у Элиды была не одна причина так поступить. Или, хуже того, я начала сомневаться в том, что ею двигали только благородные помыслы – забота о больном сердце дедушки Фредрика. Я поняла, что любая женщина могла бы устать от частых родов и ухода за детьми. Что ей просто хотелось вырваться из дому. Что сопровождать больного мужа в Риксгоспиталь в Кристиании отнюдь не было для нее наказанием. Скорее, возможностью увидеть что-то, кроме семьи, работников, соседей, причалов и мелких усадеб. Увидеть что-то помимо прибрежных камней и дома, по которому год за годом гулял сквозняк.
Элида обслуживала телефонный пункт в Мёкланде в Вестеролене. Уехать оттуда ее буквально тянули телефонные провода. Чудо цивилизации. Новые времена. Может быть, когда возникла необходимость показать Фредрика столичным врачам, она и ухватилась за это? Но получилось ли все так, как она хотела? Вот о чем я думала одно время.
Когда я познакомилась с Элидой, все уже ушло в прошлое. Между прошлым и настоящим лежит история моей матери. Я – лишь одна из многочисленных внуков и внучек Элиды, с которыми у нее была тесная связь. Она во второй раз осталась вдовой. В Нурланде. Мы, дети, любили ее без всяких оговорок. Но я замечала спокойную сдержанность матери, когда Элида приезжала к нам в гости.
Время от времени Элида ездит в Осло навестить старших детей и их семьи. Она привыкла ездить. Возвращается она в шляпке, в костюме и привозит с собой кучу подарков и анекдотов. Рассказывает о Фрогнер-парке, Королевском дворце, Бюгдёе, автомобилях и высоких деревьях. Обо всех родственниках и их детях, приправляя свои рассказы тайнами, о которых я должна свято хранить молчание.
Она поселилась в небольшом доме недалеко от тети Хельги в Мюре. Когда в школе нет занятий, я сажусь на местный рейсовый пароход и еду к ней. Это случается часто. Занятия в школе длятся две недели, а следующие две недели мы бываем свободны.
Элида – первая, от кого я слышу слово «любовь», произнесенное совершенно серьезно. Мне хочется думать, что по какой-то причине она больше всех любит меня. Она говорит мне: «Девочка моя, ты воскресный ребенок.
Воскресные дети получают все, но и отдавать они должны тоже все». Я не сразу понимаю, что любимчики у нее – большинство ее внуков.
Она же первая объясняет мне, что человеку, независимо от его пола и условий жизни, свойственно стремление уехать из дому. Куда-нибудь далеко. Я понимаю, что я тоже не исключение. Наверное, не говоря этого прямо, она дает мне понять, что так называемый материнский инстинкт не обязательно должен стоять у женщины на первом месте. Что требовать этого бесчеловечно. Думаю, именно она внушила мне, что жажда свободы и любви иногда бывает сильнее материнского инстинкта.
Так ли велико было предательство Элиды? Не извиняя собственного предательства тем, что оно заложено у меня в генах, я благодарна Элиде и не осуждаю ее.
У бабушки Элиды длинная, густая, седая коса. Каждый вечер она ее распускает. Чудесным образом волосы становятся намного длиннее, чем была коса. Меня это занимает, и я думаю об этом. Волосы льются. Переливаются. Ниспадают. Струятся. Они мягкие и пахнут можжевельником. Часто по вечерам, когда мне уже положено спать, бабушка расчесывает волосы и рассказывает. О дедушке Фредрике, которого я никогда не видела. Он был очень красивый и умный и мог бы стать выдающимся человеком, если бы у него не было такое больное сердце. К тому же ему приходилось содержать большую семью. Но я никогда не слышала от нее, что ей и самой пришлось нелегко с этой семьей.
Мы играем с бабушкой в лото. Иногда к нам приходят мои двоюродные братья и сестры. Но только я остаюсь у бабушки ночевать, потому что живу на другом острове. Какое счастье, что от нас к бабушке на остров ходит местный пароход! Она рассказывает мне о далеком прошлом нашей семьи. Рыбаки и крестьяне, пасторы и торговцы и даже один фогт. Я не знаю, что такое фогт, но не спрашиваю. Это только испортит историю. Она говорит, что они с Фредриком были троюродными братом и сестрой. Он тоже был в родстве с Сарой Сусанне.
Когда подходит время возвращаться домой, я плачу и спрашиваю, нельзя ли мне остаться у нее навсегда. Нет, нельзя. Она не интересуется, почему я не хочу ехать домой. Только говорит: «Не глупи!» – и жарит оладьи. Вопрос решен.
Элида всегда хорошо говорит о нем. Говорит, что он лучше всех смазывает швейную машинку и умеет произвести хорошее впечатление. Совсем как дедушка Фредрик. О том, что Фредрик был отцом не ему, а Йордис, она, естественно, не думает. Надо принимать все как есть, говорит бабушка. Дядя Бьярне тоже не годится на то, чтобы ловить рыбу. Я понимаю, что ей нравятся такие люди, хотя не понимаю почему. Но спросить об этом мне кажется дерзостью. Быть похожим на дедушку Фредрика важно потому, что он умер. Можно подумать, будто люди, которые не годятся на то, чтобы ловить рыбу, умирают раньше других. Но ведь это не так. Скорее наоборот. Бедные дети, потерявшие своих отцов, почти всегда оказываются детьми тех, кто ловил рыбу. Так что для меня еще не все потеряно, но об этом надо помалкивать. Ведь уехать с острова можно только на пароходе, хоть на рыбную ловлю, хоть просто куда-нибудь. Однако мне не хотелось бы потерять дядю Бьярне. Думаю, Йордис со мной согласилась бы. Но об этом я у нее не спрашиваю.
В тот день, когда Йордис возвращается с почты с большой посылкой, висящей у нее на руле велосипеда, бабушка Элида гостит у нас. Она уже выбросила всех дохлых мух, которых я собирала и прятала за занавеской в своей комнате. Спит она на моей кровати. Я сплю на другой, от которой болит спина. Но это не страшно. Когда бабушка Элида гостит у нас, спина у меня делается как резиновая. На втором этаже сплю только я. Приходится мириться с тем, что Йордис ночью спит так далеко от меня. Но когда бабушка Элида, приехав, кладет свою ночную сорочку на мою постель, кругом все светлеет.
Я вижу, как Йордис едет на велосипеде вверх по склону и на руле у нее висит какой-то пакет. Любопытная, как ласка, я прыгаю вокруг велосипеда и спрашиваю, что это такое.
– Идет дождь! Поставь велосипед в сарай! – говорит она, будто не слышала моих слов.
Я подчиняюсь. Ведь до сарая я еду на велосипеде! С седла я не достаю до педалей, сижу на раме. И еду от крыльца до сарая. Мимо точила и под сгнившим мостом сеновала. Не разрешается только ездить вниз по склону. Там легко упасть и изуродоваться, говорит он. Когда его нет на острове, я все-таки там катаюсь. Йордис ничего об этом не знала, пока ей не пришлось заклеивать мне царапины пластырем и забинтовывать коленки. Но падать мне нельзя. Можно поцарапать велосипед. Коньков у меня нет. Чтобы покататься, я беру коньки у других детей. Их нет потому, что когда-то он знал одного мальчика, который утонул в полынье. Но сейчас лето, и это не имеет значения.
Войдя в сени, я слышу голос Элиды:
– Ты не должна была ни о чем его просить!
– Я и не просила. Он сам предложил.
– А что скажет Ханс?
– При тебе он ничего не скажет. Ведь он слышал, что Турстейн сам это предложил.
– Ты попросила Турстейна купить куклу?
– Нет! Он сказал, что купит куклу, когда уедет. А я заплачу за нее. Ведь здесь, у нас, кукол не продают. Просто я не думала, что это будет так скоро.
Когда я вхожу в комнату, кукла сидит на столе. Грустные карие глаза, румяные щеки. На щеках глубокие ямочки. Жесткие каштановые волосы, руки вытянуты вперед. Ноги смотрят в разные стороны. На ней настоящие башмачки со шнурками и платье с кружевными оборками.
– Ой! – Я хватаю куклу.
– Ну как? Теперь у тебя есть кукла! – говорит Йордис и берет со стола письмо. Сначала она опускает его в карман передника, потом, передумав, кладет в шкафчик, где хранится крупа.
Кухонный стол тянется вдоль всей стены. В шкафчиках под ним у меня есть два своих отделения. Это моя пещера и место для моих вещей, и я могу сидеть в пещере сколько захочу. Там помещаюсь только я.
Йордис права: он никогда не устраивает ссор при Элиде. Но потом, когда меня нет дома, кукла бывает в опасности. Я боюсь класть ее в красивую голубую коляску, которую мне подарила тетя Гудрун. Тетя живет в Швеции. Они называют мою куклу американской. Я играю с ней, только когда его нет дома. Все остальное время она лежит в большой жестяной коробке, которую мне дал лавочник Ренё. Коробка желтая, и на крышке нарисован какой-то рогатый зверь. Темный кухонный шкафчик – надежное место для коробки с куклой.
– Где твоя кукла? – спрашивает бабушка.
– На месте, – отвечаю я.
– Вещи любят порядок! Почему кукла не лежит в коляске?
– Там лежит негритенок из Осло.
– Он слишком маленький для такой коляски. В коляске должна лежать американская кукла!
– Ей не нравится лежать в коляске, – говорю я.
Элида спрашивает, как куклу зовут, но на это я не отвечаю. Она все равно не поверит, что куклу можно назвать Турстейном.
Однажды я решаю взять куклу в библиотеку, это далеко. Коробка с куклой не лезет в мой ранец, и я беру рюкзак Йордис. Он слишком большой и на ходу бьет меня по попе. Я связываю лямки рюкзака на груди, чтобы он не упал. В нем достаточно места и для книг, и для коробки с куклой. Я прихожу слишком рано, библиотека еще закрыта. Но библиотекарь впускает меня внутрь. Он всегда меня впускает. Я достаю куклу из коробки и сажаю ее на полку, он улыбается и говорит, что кукла красивая.
– Она из Америки, – говорю я.
Тогда он приносит мне книжку с фотографиями города, который называется Нью-Йорк. Правда, домой ее взять нельзя, но это не важно. Приятно знать, что где-то у тебя что-то есть. На одной фотографии изображена высокая женщина, которая поднимает к небу факел.
– Это твоя мама, – шепчу я кукле. Но, по-моему, она это уже знает.
Домой я беру книгу о Тарзане.
Хорошо, что есть с кем поговорить по дороге домой. Кукла рассказывает мне об Америке. Похоже, она знает все те места, которые мы видели на фотографиях в библиотеке. Я не очень верю всему, что она говорит, но мне все равно приятно. Я ведь тоже не всегда говорю правду.
Как раз недавно я рассказала Айне, дочке пастора, будто одно из помещений запертой прачечной у подножья холма забито игрушками от «Европейской помощи»[6]. Айна полезла и заглянула в окно. Я знала, что там хранятся только коробки и котлы для кипячения белья, и потому сказала, что игрушки лежат в другом месте. На чердаке. Но до чердачного окна нам было не долезть.
Айна спросила, кому предназначены эти игрушки. Этого я не знала. Ей показалось странным, что игрушки от «Европейской помощи» хранятся в прачечной. Мы решили, что с этим связана какая-то тайна. Может, там лежат вовсе не игрушки, а что-то другое. И долго гадали, что же там может лежать. Кроме пороха и мин, оставшихся после войны, это могли быть всякие документы и карты. Или гробы? Айна предположила, что это саботаж. Она старше меня, и мне не хотелось, чтобы она поняла, что я не знаю, что это такое. Поэтому я не спросила.
Каждый раз, спускаясь с холма на дорогу, я поглядываю на этот саботаж. И он становится как будто настоящим.
О проекте
О подписке