Первое воспоминание в моей жизни. Я просыпаюсь в своей кроватке, темно, я карабкаюсь, чтобы встать, держась за сетку, и зову маму. Но ко мне подходит не она, а тетя Эрда. Война, но я этого не знаю. С жильем плохо, и мы живем в одной комнате в доме тети Эрды и дяди Бьярне в Ведхёггане на Лангёе.
Тетя меня укладывает, укрывает и что-то говорит мне. Когда она уходит и закрывает дверь, темнота возвращается. Но за окном яркий свет. Через окно он бросает в комнату крест. Крест большой и падает на меня. Или я падаю в него. Потому что я опять встала на ноги, но уже не плачу и никого не зову. Просто стою в этом кресте, который находится вне меня, вне моей кровати, вне тетиного дома. Свет креста такой яркий, что я падаю. Меня тошнит. Но я еще не понимаю, что чувствую.
Однако потом, после многократного повторения, я уже знаю, что это – тошнота.
Второе воспоминание. Я сижу на черном лакированном детском сиденье, оно прикреплено к багажнику маминого черного велосипеда. Она едет по очень прямой дороге, по обе стороны от нас море. Не деревья, не поля, только камни, небо и море. Позже я узнаю, что это мыс, выступающий в море на западе острова. Серый теплый день, конец весны или начало осени. На маме куртка из материи, похожей на кожу. Я уже хорошо разговариваю – только что я спросила у мамы, не содрала ли она эту шкуру с тетиной коровы. Она отвечает, что это не ободранная шкура, просто похоже. Это такая ткань, ее соткали точно так же, как она ткет половики.
Ветер треплет мамины волосы. Они скручены колбаской надо лбом и держатся с помощью множества шпилек. Я смотрю на эту колбаску и вижу, что из нее выбились уже почти все волосы. С моего детского сиденья мне видно, как вокруг маминой головы вьются локоны. Они похожи на ноги лошади, скачущей по небу. На дороге только мы с мамой. Ее тело ритмично покачивается, когда она нажимает на педали. Упрямый, решительный нажим. Когда она поворачивает или должна из-за ветра выправить велосипед, я опрокидываюсь, как будто вот-вот упаду. Но знаю, что мама не позволит мне упасть. Эта мысль меня успокаивает. И я надеюсь, что дорога продлится еще долго.
Третье воспоминание. Я с родителями в гостях у наших родственников в Бё. Мама говорит, что должна поехать вперед и кому-то с чем-то помочь. Мы с папой приедем позже. Сразу после нее. После маминого отъезда папа отдает меня на попечение каким-то родственникам, живущим в другом месте. Я их не знаю, их дом мне тоже чужой. Он, который еще не стал им, не говорит, сколько я там пробуду. Но я не зову его, когда он уезжает.
У одной дамы, похожей на мою маму, очень красивый голос. Она хочет увести меня в дом. Я вхожу в чужой коридор и зову маму. Она не отвечает. Я слышу лишь громкое эхо своего крика. В коридоре темно, он освещен только светом, падающим из одной открытой двери. Я бегу к этой двери и опять зову маму. И снова слышу эхо своего крика. Хотя я еще не знаю, что такое эхо и откуда оно берется. Я падаю и лежу отдельно от самой себя. Какая-то женщина пытается меня поднять. Я как будто вишу в воздухе. Но потом начинаю сопротивляться и лягаюсь. Женщина отпускает меня. Я бегу по какому-то широкому полю. От яркого света у меня болят глаза. Я падаю и долго лежу. Меня тошнит. Когда я наконец встаю, то понимаю, что осталась одна, со мной никого нет. Мои белые чулки испачканы травой. На них дырки. Мелкие камешки впились в кожу на колене. Я понимаю, что мама не видит, что я ушиблась. Это поражает меня.
Потом я пойму, что это и значит – быть одной.
Мы уехали из комнаты тети Эрды в комнату к тете Хельге, потом в комнату к чужим людям. Говорят, что это из-за войны и нехватки жилья. Наконец война кончилась, но я об этом ничего не знаю. Я не понимаю этого даже тогда, когда стою на подоконнике и смотрю в окно. Мимо окна с криками и смехом проходит толпа людей. Они, как овцу на убой, гонят перед собой какую-то девушку. У нее на голове нет волос. Это странно. Мама Йордис быстро снимает меня с окна. Не понимаю почему. И почему она плачет. Именно ее слезы пугают меня.
Все говорят о войне, словно она еще продолжается. У нас в коридоре в ящиках стоят разобранные кухонные шкафчики и стол со стульями, выкрашенные из распылителя, я сама ходила далеко-далеко в лавку Берентсена с запиской от мамы, чтобы купить эту краску. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы положить мамину записку на прилавок.
Папа ездит на мамином велосипеде в контору, которая обеспечивает всех продуктами. Там он ставит на карточках печати и раздает эти карточки людям, чтобы они могли купить по ним продукты. Меня спрашивают, дочка ли я Ханса с Печатью. Услышав этот вопрос много раз, я отвечаю «да».
Мне шесть лет, и я начинаю ходить в школу. Утром, когда еще совсем темно, я должна идти на пристань, оттуда всех школьников везут через залив Воген. Постоянно дует ветер. Мне интересно, все ли дети успеют перепрыгнуть на берег, когда волна прижмет лодку к причалу. Длинноногий Фред, мой двоюродный брат, часто берет меня за руку, и мы прыгаем вместе. Иногда ему приходится ждать, пока у меня кончится рвота. От нее даже на первом уроке во рту сохраняется противный привкус.
Наконец мы переезжаем в целый настоящий дом. На остров Скугсёй. Дом стоит на холме, оттуда открывается вид на море и на поля. За домом березовый лес и скалы.
Он сидит в конторе в цокольном этаже.
На острове есть церковь, построенная в виде креста. Она стоит на мысу отдельно от всех домов. В непогоду церковь не видно из-за морских брызг. Я часто хожу в эту церковь, потому что дружу с Айной, дочерью пастора.
Он никогда не ходит в церковь.
В башне есть скамейка, на которую никому нельзя садиться… Кладбище – это страшные истории о заросших мхом могильных плитах, железных досках с надписями, которые уже невозможно прочесть, и почему-то открытых могилах. Кроме того, там, в замерзшем грунте, можно найти белые человеческие кости, изъеденные позеленевшими бороздками.
В пасторской усадьбе много книг, и там часто устраивают вечера для детей. На скамейке сидит няня, она работает сидя, потому что на щиколотке у нее незаживающая рана. Через окно, сделанное в стене столовой, она раздает бутерброды со свиным рулетом. Там одна тетя говорит, что у нее есть туфли, которым несколько сотен лет, – она очень любит туфли. Пасторша обращается со мной так, будто я ее дочь. А пастор, когда мы собираем картофель, всегда сидит на камне посреди поля и рассказывает нам всякие истории. После обеда он прямо в рабочей одежде и резиновых галошах вытягивается на полу в сенях, подкладывает под голову свитер и спит. В эти полчаса все должны молчать, даже петух.
В усадьбе есть двухэтажный амбар, там мы, дети из округи, играем в свои игры, с куклами и всякими старыми вещами. И топим печь под строгим надзором взрослых, над открытыми конфорками мы жарим на палочках кусочки свинины.
Пасторская усадьба – мой второй дом. Каждый вечер, возвращаясь по посыпанной гравием дороге в дом под горой, в котором мы живем, я сосредоточенно размышляю о всякой всячине. О том, что, если мои родители умрут или куда-то исчезнут, я смогу жить в пасторской усадьбе. О том, что не стану горевать из-за потери мамы, потому что не смогу горевать из-за потери его. Но это справедливо. Таков закон. Если же я вопреки этому закону все-таки буду горевать из-за потери мамы, то потому, что одну большую потерю можно оплакивать, если отбросить все остальное.
Но у меня в запасе есть и другая возможность. Мама не останется с ним навсегда, но выберет себе кого-нибудь другого. У этого другого будет большой дом, сад и много книг. Он будет праздновать Рождество, лестницу, ведущую на второй этаж, будут украшать ниссе[8], гостиную – ангелы и гирлянды. На 17 Мая[9] всех будут угощать гоголь-моголем, печеньем с начинкой и красным соком. Как в пасторской усадьбе.
На всякий случай у меня припасена еще и третья возможность. Я перееду жить в пасторскую усадьбу, но сделаюсь невидимкой. Способ, как стать невидимкой, я придумала сама. Мне ужасно нравится мое открытие, но меня так и подмывает рассказать о нем дочке пастора Айне, моей подруге. Иногда это искушение бывает таким сильным, что мешает мне играть с нею. Ведь я знаю, что ей оно тоже понравится. Но знаю также, что она непременно спросит:
– А почему ты не хочешь идти домой, а хочешь жить у нас?
На всякий случай, если я не устою перед искушением и все расскажу Айне, я придумываю разные ответы на этот вопрос. Но ведь она не поверит ни одному из них. У меня уже есть большой опыт скрывать правду, однако лгать, даже скрестив пальцы, нельзя. Во всяком случае, Айне.
В пасторской усадьбе есть пруд, правда почти без уток, зато на берегу вокруг пруда стоят маленькие домики. Словно селение на берегу озера. Они сделаны из ящиков и гофрированной жести, на крышах лежат камни, чтобы крыши не унес ветер. В этих домиках живут наши бумажные куклы. У них есть маленькая мебель и одежда. Животные. И всякая утварь. Кое-что Айне досталось в наследство, кое-что мы, дети, сделали сами с помощью взрослых или старших братьев и сестер Айны.
Эти игрушечные домики – целый мир. В нем все время что-то меняется. Там живут, ссорятся и играют. С каждым годом семья бумажных кукол растет. Благодаря рождественским подаркам и дням рождения. Иногда появляются бумажные куклы как будто из другого круга, более благородные или, наоборот, простолюдинки, они здесь ничего не знают. И мы помогаем им найти свое место. Хотя некоторые из них бывают совершенно невыносимы. Игра начинается ранней весной, когда сходит снег и домики возвращаются на свои места, а с первыми морозами домики как будто впадают в спячку, и на зиму их убирают в чулан.
Это первый мир, в сочинении которого я принимаю участие. После школы и обеда я иду по посыпанной гравием дороге в пасторскую усадьбу, чтобы играть там в саду. Я придумываю, что будут делать и говорить мои бумажные куклы. Слежу за тем, что делают куклы Айны. Ведь может случиться что-нибудь непредвиденное. Иногда я отказываюсь от того, что придумала, если Айна придумывает что-нибудь более интересное. Она старше меня и больше читала. Ее братья и сестры уже учатся в гимназии в Сортланде и читали еще больше.
Я иду в пасторскую усадьбу по посыпанной гравием дороге, по ней между колеями тянется зеленая травянистая гряда. Светло, и я могу спокойно думать о своем. Мне не нужно следить за березовой рощей, и я не чувствую, будто за мной кто-то наблюдает. Я быстро поняла, что при свете нужно опасаться только запертых комнат.
О проекте
О подписке