В тот день в Швейцарии они по каким-то неясным причинам решили спуститься глубже, чем она ожидала, хотя прежде ей уже два или три раза приходилось с трудом выбираться из подобных мест, но вдруг ее снова потянуло туда. Короче говоря, теперь ее уже не слишком заботило общее беспокойное состояние Милли – обычно Европа служила отличным успокоительным для американцев, но в данном случае эффект был незначительным; в их общении постоянно присутствовало нечто невысказанное, и с самого начала путешествия оно так и оставалось тайной для старшей компаньонки. Но появился и новый повод для тревоги. Отчасти это было связано с тем, что первоначальное возбуждение стало ослабевать, и обе женщины оказались перед необходимостью справляться с текущими делами – большими и серьезными жизненными проблемами, как называла их миссис Стрингем; они возникали, как силуэты в тумане, по мере того как туман рассеивается; но девушка в силу общей рассеянности не уделяла им особого внимания. Впервые личная обеспокоенность дала о себе знать, когда старшая дама в одной конкретной ситуации поинтересовалась, не могла бы она получить нечто получше, самое лучшее – она же не в силах была сказать, что не хотела бы получить наихудший вариант, – и сделала это с традиционной американской настойчивостью. Она лишь на какое-то мгновение встревожилась, задав себе вопрос, не использует ли юная спутница ее в качестве персонажа некоей нервической драмы. Однако в конце недели, когда они совершили очередной переезд, девушка дала ей недвусмысленный ответ, продемонстрировав то, что можно было бы лишь приблизительно охарактеризовать как нервный срыв. С тех пор миссис Стрингем постоянно находилась настороже, пытаясь подыскать более внятное объяснение странному напряжению, возникавшему то и дело, ведь такое разъяснение смогло бы способствовать более полному толкованию личности Милли и особенностей их дружбы.

Манера общения девушки с окружающими оказывала существенное влияние на тех, кто находился рядом с ней, и отчасти составляла причину интереса, который она вызывала к себе. Она безыскусно и непреднамеренно провоцировала в людях сочувствие, любопытство, расположение, но трудно было определить, как ей это удавалось; неопределенность ее характера и связанное с этим недоумение притягивали к ней больше, чем какие-либо реальные качества. Миссис Стрингем могла бы сказать, что девушка смягчала изначальное недоумение, превращая его в легкую озадаченность; и ее компаньонка по здравом размышлении пришла к заключению, что в смятении и мягкости таилось очарование молодой дамы. Она не делала ничего чрезмерного, что могло бы всерьез поставить в тупик. Однако в тот день в Брюниге наблюдать за ней было все более мучительно; миссис Стрингем уже не могла убедить себя, что все идет нормально. Она пристально следила за юной спутницей, стараясь не делать это нарочито; она понимала, что некрасиво так следить за человеком, но утешалась оправданием, что действует исключительно из академических соображений и соблюдает деликатность. Впрочем, она все равно чувствовала себя шпионкой, расставляющей ловушки и вычисляющей тайные знаки. Это могло продолжаться лишь до тех пор, пока она не разберется в самой сути проблемы; в конце концов следить за девушкой она решилась исключительно ради сохранения добрых отношений, ради заботы о ней, а не во имя удовлетворения своего праздного любопытства. Более того, если уж нужно еще какое-то оправдание, удовольствие от слежки состояло в красоте. Вроде бы красота не была изначальной частью формулы, но миссис Стрингем и в первые дни знакомства была под впечатлением от красоты девушки, никогда открыто не признаваясь в этом; глупые люди – «А кто, кто из людей не глуп?» – спрашивала она себя – могли все понять превратно, и потребовалось бы слишком много ненужных объяснений. Она научилась даже не упоминать такие нюансы, если они – не слишком часто – возникали; но теперь тема явилась перед ней во всем масштабе. Теплота отношений неизбежно давала повод для оценки, и она старалась, чтобы слова не звучали подозрительно и не вызывали интереса; в целом она успешно прибегала к понятиям, которыми пользовались все вокруг. Она делала вид, что слегка бестолкова и не имеет значения, что и как она говорит; она упоминала подругу лишь в случае реальной необходимости, а про ее внешность могла сказать: «Да, в ней определенно что-то есть». Описывая девушку, она сказала бы, что у той слишком высокий лоб, слишком крупные нос и рот, лицо бледновато, и хотя черты его скорее неправильны, в них есть выразительность – и когда девушка молчит, и когда говорит. Улыбалась Милли только на приемах или в исключительных случаях. В Брюниге они решили пообедать: их очаровал город и просто захотелось там задержаться.

Миссис Стрингем пыталась сосредоточиться и понять, что ее смущает, словно туманные воспоминания о чем-то, на что в прошлом она не обратила внимания, а теперь – на свежем воздухе, наполненном ароматом весны, – память стала громко тикать, как старинные часы. В юности она провела три года в Швейцарии, в школе-пансионате в городке Веве; там она получала серебряные медали на голубых лентах, преодолевала горные перевалы, используя альпеншток. На каникулах лучших учениц брали на такие высокогорные прогулки, и годы спустя она обнаружила, что все еще помнит небольшие пики и ощущение торжества – ведь она была среди первых учениц. Эти дорогие ее сердцу воспоминания вызвали и другие – те, что связаны с двумя сестрами, рано оставшимися без отца, и их отважной вермонтской матерью; сейчас она чувствовала, что, подобно Колумбу, совершила одна, без поддержки, путешествие на другую сторону света, преодолев множество житейских бурь, и это внезапно поразило ее. Потом она вернулась мыслями к Веве, окруженному живописной природой, а потом – без особой последовательности – к Бёрлингтону; она вспоминала, как поднялась на борт, пересекла океан, снова ступила на берег, осматривалась на новом месте. Мать обеспечила дочерям пять лет обучения в Швейцарии и Германии, и младшая из них, Сьюзан, сумела извлечь из этого все возможное. Образование все изменило в жизни будущей миссис Стрингем, и она не раз признавала это, с благодарностью вспоминая одинокую, жаркую, упорную веру своей матери, что хотя бы одна из ее дочерей сумеет пробиться в высшее общество. У многих женщин было больше шансов, больше средств, но никто и не догадывался, что это служило ей источником дополнительной гордости, как будто она получала право судить их. А теперь, в новых обстоятельствах, в ходе их несколько хаотического паломничества, она с новой остротой оценивала свои достижения; внезапно ей захотелось остановиться, перевести дух, избавиться от того напряжения, в котором она провела всю жизнь. Воспоминания о давних днях настигали ее теперь снова и снова, они возрождались с прикосновением ледяного горного воздуха к ее лицу, с полузабытыми ароматами юности – запахами меда и молока, звуком коровьих колокольчиков и журчанием горных ручьев, головокружением, настигавшим в горных ущельях.

Милли явно замечала это, но, как иногда казалось миссис Стрингем, она, словно принцесса в классической трагедии, могла уделить внимание скромной компаньонке и допустить ее сентиментальность, если ее собственные чувства в этот момент не были затронуты. Но принцесса остается принцессой, и разумная компаньонка не должна забывать об этом. Миссис Стрингем была светской дамой, но Милли Тил – настоящей принцессой, единственной, с которой Сьюзан когда-либо встречалась, и это придавало ситуации особые нюансы. Вероятно, дело было в одиночестве, каких-то невысказанных тайнах, бремени горя, обрушившегося на очаровательную девушку и заставившего ее склонить гордую голову. Милли настояла на том, чтобы обедать в этом городке, задержаться там, и пожелала осмотреть номера, где можно переночевать, она расспрашивала о том, где можно расположить экипаж и лошадей, решительно занималась практическими делами, обычно лежавшими на плечах миссис Стрингем; и это внезапно вернуло ей ощущение, что она дома, – пусть вокруг нет того блеска и величия, но все же тут она была почти дома. От молодой дамы исходило сияние уверенности и привычки повелевать, смягченное настоящим очарованием, располагавшим к ней окружающих. Ее нельзя было упрекнуть в высокомерии, и служащие охотно помогали, так что устроить дела было совсем не трудно – как при размеренном ходе дворцовой жизни. Конечно, деньги решали все, и старшая дама отмечала про себя, как многое меняется, если тебе ничего не стоит заплатить за любые услуги, с какой скоростью исполняются при этом все твои требования. Трудно было представить менее вульгарный и откровенный способ покупки людей; но правда в том, что девушка даже не задумывалась о своем богатстве и его влиянии. Она не контролировала действия и расходы старшей компаньонки, не интересовалась расходами; но в изящных складках безнадежно дорогого черного платья, края которого легко скользили по траве, в причудливых завитках роскошных волос, в модном силуэте небрежно надетой шляпки и уверенных непринужденных манерах сквозило благородное небрежение традициями и обстоятельствами; то же читалось в неразрезанных страницах антикварного томика издательства «Таушнитц», который был просто частью имущества. Она не могла избавиться от этого, не придавала этому значения, даже не задумывалась о том, что это отличает ее от других; этого не могла стереть ни рассеянная улыбка, ни легкий вздох. Даже если бы она попыталась освободиться от этого отличия, оказалось бы, что легче потратить деньги, чем избавиться от привычек богатого человека. Они стали частью ее натуры.

Когда через час она не вернулась, миссис Стрингем решила отправиться в том же направлении – погода, хотя день только начинался, была хороша; с некоторым сомнением она подумала, что, возможно, девушке нужна ее помощь. Но на самом деле ее внутренним мотивом, в котором она и себе не до конца признавалась, было внезапное чувство брошенности; даже в собственных глазах всегда уверенная в себе дама рядом с девушкой превращалась в существо зависимое. Но она ничего не могла с этим поделать, да и не пыталась, ей не хотелось свободы от этой новой дружбы, ей хотелось, чтобы время остановилось. Если бы возможно было остановить вот это мгновение, размышляла она, следуя в ту сторону, куда, как она полагала, ушла Милли, – сперва спокойно, потом с легкой тревогой, поскольку никак не могла найти девушку. Дорога петляла вверх по склону, к альпийским лугам, по которым они в последние дни немало гуляли вместе, то поднимаясь, то спускаясь; затем начался лес, и тропа пошла только вверх, вдали виднелась группа старых островерхих коричневых шале, к которым, очевидно, вела эта дорога. Миссис Стрингем вскоре оказалась рядом с ними, там, от недоумевающей пожилой женщины, явно не привыкшей к такому оживлению, она получила сведения, позволявшие сориентироваться. Незадолго до того молодую даму видели проходящей дальше, в сторону горного хребта, там, от перевала, дорога снова шла вниз, и подуставшая уже компаньонка отставала от подопечной примерно на четверть часа. За перевалом открывался широкий простор, и сперва она подумала, что девушка не могла уйти так далеко, чтобы полностью скрыться из виду, а потом пыталась разглядеть ее силуэт вдали. Однако неопределенность длилась недолго – вскоре миссис Стрингем заметила скальный выступ примерно в двадцати ярдах ниже по склону, рядом с которым лежал тот самый, так и не разрезанный до конца томик «Таушнитц», брошенный на траву; это означало, что и хозяйка его недавно здесь была. Она просто избавилась от книги, когда надоело нести ее, вероятно, рассчитывая забрать ее на обратном пути; но если она этого еще не сделала, то куда же делась? Миссис Стрингем увидела все буквально несколько минут спустя; только случайно она не выдала свое волнение, прежде чем увидела подругу.

Это место вдоль уводившей вниз тропы с несколькими резкими поворотами, частично скрытыми скалами и кустами, представляло собой простой и живописный вид, красота которого во многом зависела от широты панорамы, однако склон был довольно крутой. Милли, увлеченная видом, отправилась прямо вниз, пока картина не открылась перед ней во всем размахе; и там – к изумлению старшей компаньонки – уселась на самом краю обрыва, словно на ровной лужайке. Тропа была вполне надежной, но камни над обрывом выглядели довольно опасно; крупный участок скалы нависал над ущельем, уходя вправо в пустой воздух; казалось, он в любой момент может обрушиться. Миссис Стрингем с трудом удержалась от возгласа, оценив степень риска, которому подвергалась девушка; любое неудачное движение – и она могла качнуться, поскользнуться, даже простой поворот корпуса мог привести к падению в бездну. В одно мгновение перед глазами несчастной компаньонки пронеслась тысяча ужасных мыслей, которые, очевидно, и в голову не приходили самой Милли. Боязнь испугать девушку заставила миссис Стрингем сдержать дыхание, собраться с чувствами и отказаться от первоначального намерения вмешаться. Как бы дико это ни звучало, кроме всего прочего, ей не хотелось мешать Милли в ее капризе, девушка обычно становилась ужасно упрямой, когда до них доходило. Миссис Стрингем неподвижно стояла и смотрела на эту сцену, опасаясь, что любой изданный ею звук может стать фатальным, она пыталась понять, что делать дальше. Наконец она осторожно, медленно двинулась к девушке, и малейший шорох травы под ногами казался ей грохотом. Даже если девушка глубоко погружена в свои мысли, по крайней мере, непохоже, что она намерена прыгать со скалы; напротив, она выглядела спокойной, исполненной самообладания. Она всматривалась в ошеломляющие просторы ущелья. Что бы она ни замышляла, вряд ли красота природы могла навести ее на идею раз и навсегда отказаться от ее созерцания. Миссис Стрингем задумалась, что разумнее: приблизиться к Милли или оставить ее в покое, уйти, не провоцируя рискованную ситуацию. Она еще присмотрелась, перевела дыхание, впоследствии она не могла сообразить, сколько времени находилась там.

Скорее всего, прошло несколько минут, хотя ей казалось, что все длилось долго; она обдумывала случившееся и там, на горе, и потом, в отеле, на протяжении всего дня, пока не вернулась Милли. Миссис Стрингем приостановилась выше по тропе – там, где лежал томик «Таушнитц», подняла книгу и написала карандашом, всегда лежавшим в поясной дорожной сумочке, одно слово: «À bientôt!» – «До скорого!» – поперек обложки; и с этого момента чувство тревоги внезапно ее отпустило. Потому что она со всей ясностью поняла, что величайшим вызовом и угрозой для ее принцессы было совсем не то, чего опасается большинство людей. Она не боялась случайного падения и быстрого исхода. Она боялась прямо посмотреть в лицо жизни во всем ее размахе, в тот мир, который открывался перед ней там, на кромке обрыва. Миссис Стрингем заметила про себя, что даже по прошествии некоторого времени, когда ее молодая спутница еще не пришла, это совсем не означало, что за нее следовало тревожиться. Она не планировала самоубийство; она выбрала для себя гораздо более тяжелый путь; это стало ясно из того, как смотрела она в пропасть и дальше, на мир. Картина эта стала настоящим откровением для старшей компаньонки. За те кошмарные минуты наблюдения спутница явилась ей в новом свете; вся ее история, положение в обществе, красота, характер, тщательно оберегаемая тайна – все это сложилось воедино там, в альпийском пейзаже, и разожгло в душе миссис Стрингем еще большее пламя. Мощнее любого сомнения действует на нас ощущение, что мы ясно и глубоко понимаем помыслы наших друзей. Отныне она несла в себе сокровенное знание – столь редкую драгоценность. Кое-что оставалось в тумане, надо было приложить усилия, чтобы огранить и очистить свое сокровище, но главное было в ее распоряжении – и это не имело никакого отношения к золоту Милли.

II

Девушка ничего не сказала при встрече о слове, написанном на ее книге, и миссис Стрингем больше этот томик у нее не видела. Возможно, она оставила его там, в траве, и больше не вспоминала о его существовании. Старшая компаньонка приняла решение не заводить разговор о прогулке и о том, что отправилась на ее поиски, но через пару минут ее подопечная произнесла:

– Вы не сочтете меня невыносимой, если я скажу… – И осеклась на полуслове.

Миссис Стрингем подумала, что в голосе девушки стало меньше напряжения, она словно повеселела.

– Вы не возражаете, что мы остановились здесь? Может, вы хотели следовать дальше? Мы можем выезжать завтра на рассвете – или чуть позже, как вам удобно; сегодня уже поздно снова отправляться в дорогу, – она улыбнулась, словно только что пошутила, и добавила: – Это я задержала вас здесь, но все теперь хорошо.

Так и решили, и между женщинами установилось согласие. Девушка сначала хотела заняться деталями путешествия, несмотря на заверения старшей компаньонки, что ей нет нужды заботиться об этом, но вскоре потеряла интерес к теме; впрочем, она пообещала, что до ужина подумает о том, куда они могут поехать дальше; ужин был заказан на время, когда можно будет зажечь свечи. Они еще прежде договорились, что во время странствий, особенно в горах, будут устраивать поэтические ужины при свечах, чтобы придать романтический флер и утонченность своим приключениям. Милли сказала, что хочет прилечь, пока не стемнело; но минуты три спустя так и не легла и сказала, резко меняя предмет разговора, как будто мысли ее перепрыгнули через тысячи миль:

– Там, в Нью-Йорке, девятого, когда вы были наедине, что сказал вам доктор Финч?