Лишь намного позднее миссис Стрингем осознала, почему этот вопрос поразил ее больше, чем сама его внезапность; она так испугалась, что моментально, не задумываясь, дала неверный ответ. Она вспомнила, что все это значит: девятое, Нью-Йорк, доктор Финч, встреча наедине, его слова; и когда все эти фрагменты собрались в единое целое, она не могла даже сообразить, сказал ли он нечто важное. На самом деле ничего особенного; у нее осталось впечатление, что он лишь собирался что-то сообщить. И разговор состоялся не девятого, а шестого, за десять дней до их отъезда из Штатов; она прибыла из Бостона в спешке, взволнованная, потому что получила известие: Милдред неожиданно заболела, случай неясный, возникли опасения, что путешествие придется отложить. Вскоре инцидент был исчерпан, ей сказали, что ничего серьезного не случилось, всего лишь несколько часов тревоги; поездка в Европу была названа не только допустимой, но и желательной переменой, которую доктор настоятельно рекомендует; и если старшей компаньонке и довелось несколько минут поговорить с врачом наедине, сам разговор не запомнился. Они обменялись заверениями во взаимном уважении, нейтральными словами о целительной силе Европы; и эта уверенность тона и незначительность слов – единственное, о чем она могла теперь сказать Милли.

– Слово чести, ничего особенного он мне не говорил. У меня нет от вас никаких секретов. Что заставляет подозревать такое? Я вообще забыла о том разговоре.

– Нет… вы никогда не говорили мне, – ответила Милли. – Я не имела в виду ничего подобного. За те сутки, когда я плохо себя чувствовала, естественно, вы могли что-то обсуждать с ним. То есть когда мне стало лучше – непосредственно перед вашим отъездом домой.

Миссис Стрингем недоумевала:

– А кто сказал вам, что мы с ним виделись?

– Сам он не говорил и позднее не написал мне об этом. Мы сейчас впервые это упоминаем. И вот в этом-то и дело! – заявила Милли. Ее лицо и голос на мгновение изменились, выдавая то, чего компаньонка не знала, что смутно чувствовала как некую тайну и что теперь начинало выплывать на свет; но почему это так важно?

– Но если он ничего вам не доверил, значит, и говорить не о чем, – улыбнулась девушка.

– Я не была предметом его доверительности, и он ничего мне не сообщал. Но в чем дело? Вы себя плохо чувствуете?

Миссис Стрингем сказала чистую правду, хотя и не стала упоминать о своей прогулке вслед за Милли и о том, как видела ее рискованный выбор места на скале. Девушка обратила к ней вечно бледное лицо, на сей раз озаренное внутренней энергией. На губах играла все та же непонятная полуулыбка.

– Не знаю, просто мне пришла в голову одна идея. Захотелось все выяснить.

Миссис Стрингем сочувственно взглянула на девушку:

– Вы в беде? Вам больно?

– Вовсе нет. Но я иногда думаю…

– Да, – настойчиво спросила компаньонка, – думаете о чем?

– Ну, я и сама не знаю, как сказать.

Миссис Стрингем всматривалась в ее лицо.

– Сказать что? Не о боли?

– Обо всем. Обо всем, что у меня есть.

– У вас есть все, так что выбор, о чем сказать, весьма широк, – мягко, почти нежно произнесла старшая дама.

– Я имею в виду, надолго ли у меня все это?

Ее поведение озадачило компаньонку, которая была тронута, глубоко и искренне тронута беспомощной грацией и непредсказуемым настроением девушки, но одновременно досадовала, потому что недосказанность заставляла ее чувствовать себя нелепо.

– Вы получили лечение?

– Я получила все, что возможно, – рассмеялась Милли.

– Ну, это практически ничего.

– Так вот – надолго ли?

Миссис Стрингем сделала шаг вперед, к девушке, пристально глядя ей в лицо; ей хотелось прикоснуться к ней, поддержать.

– Вы хотите с кем-нибудь встретиться? – А когда девушка ответила коротким отрицательным кивком, решилась сказать определеннее: – Мы прямиком отправимся к лучшему из местных врачей.

Это предложение тоже не вызвало энтузиазма – лишь молчание, печальная улыбка и снова короткий жест головы.

– Скажите мне, умоляю, скажите, если с вами случилось нечто серьезное.

– Не думаю, что у меня есть все, – Милли произнесла это так, словно ее слова все объясняли, и явно постаралась говорить мягко и спокойно.

– Бога ради, что я могу сделать для вас?

Девушка на мгновение заколебалась, хотела что-то сказать, но не смогла.

– О, дорогая моя, я всего лишь слишком счастлива!

Этот порыв сблизил их, но ничего не объяснил, и сомнения миссис Стрингем лишь окрепли.

– Так в чем же дело?

– В том-то и дело, что я едва справляюсь с этим.

– И чего же у вас нет?

Милли помедлила, а затем взглянула на собеседницу с какой-то странной внезапной радостью:

– Силы для сопротивления тому, что у меня есть.

Миссис Стрингем была взволнована – теперь она уже не была потерянной, ее не держали на прежнем расстоянии, она испытывала нежность и тревогу за девушку.

– К кому вы будете обращаться? – она готова была решительно перенестись с горных высот на континент докторов. – К какому врачу пойдете прежде всего?

Милли уже в третий раз заколебалась, но через несколько мгновений взяла себя в руки.

– Я скажу вам за ужином, а пока – до встречи. – И она покинула комнату так легко, что компаньонке не оставалось ничего, кроме ожидания.

Оставшись одна, миссис Стрингем присела с рукоделием, которое всегда помогало ей успокоиться, разложила перед собой иглы и мотки шелка, снова и снова перебирала в памяти все сказанное, все оговорки и жесты. Приходилось признать, что поведение подопечной могло быть всего лишь следствием перевозбуждения и избытка радости жизни после тяжелого периода, процессом возрождения. И, сидя в сгущающихся сумерках, Сьюзан Шепард надеялась, что у опасений не было никаких оснований и все у юной дамы великолепно. К вечеру похолодало, и путешественники располагались ближе к огню; большая дорога через Альпы виднелась из окон ресторана – низкие и чистые, на стенах красовались старые картины, изображения исторических событий, случаев в горах, и все это составляло фрагментарную, но экспрессивную панораму местной жизни. Миссис Стрингем настраивалась на разговор, уповая, что великолепие и очарование спутницы не помешают ей сосредоточиться на главном; чтобы настроиться на светский лад, она попыталась вообразить себя в роскошном экипаже, на алых шелковых подушках. Когда зажгли свечи и накрыли стол к ужину, появилась Милли, придав декорациям истинную романтику. И очарование девушки не померкло от новой решимости, с которой она сразу заявила своей спутнице:

– Я хочу отправиться прямиком в Лондон.

Это было неожиданно, при отъезде из дома об этом речи не шло; напротив, идея посетить Англию была отвергнута или, по крайней мере, отложена на отдаленную перспективу. Короче говоря, Лондон предполагался в качестве финального аккорда, результата длинной череды промежуточных шагов. Предложение Милли обрадовало миссис Стрингем, которая всегда предпочитала простые и прямые пути; позднее, вспоминая развитие событий, она сразу представляла бледное лицо девушки в обрамлении чуть дымящих свечей, свежий холодный воздух, отдаленный стук копыт и позвякивание и скрип экипажей, приглушенную расстоянием иностранную речь – быструю череду вопросов и ответов, и желтоватую полосу дороги за окнами. Девушка говорила искренне, доверительно, оживленно и почти кокетливо; с неожиданной застенчивостью она призналась, что в Европе ее больше всего интересуют люди, и если подруга хочет знать, все предшествующие дни она наблюдала за ними – в музеях и церквях, в самом разном окружении. Да, окружение, декорации очень важны; но она хотела личных впечатлений, она хотела видеть людей в их жизни, и теперь она жаждала узнать, какой будет эта жизнь в Лондоне, отличается ли она от жизни в других краях. А раз так, зачем откладывать? Зачем тратить время на проволочки и отказывать себе в главном? Она представила этот аргумент так весело, что миссис Стрингем уже не была уверена, не почудились ли ей прежние намеки на раннюю смерть, на опасения перед будущим. Ну что же, они ели и пили, не зная, что ждет их завтра; они будут следовать своим курсом, и на пути их ждут другие трапезы и другие края. В тот вечер ужин прошел в атмосфере предвкушения новых впечатлений, в праздничном настроении, и, прежде чем расстаться на ночь, обе женщины испытали облегчение.

Милли описала свои планы в самых общих чертах – как интерес к жизни в целом. Люди не так уж были важны для нее, скорее, ее привлекала возможность новых знакомств; дамы планировали добраться до Дувра, где никого не знали и где никто не знал их самих. У них не было британских связей, это немного беспокоило миссис Стрингем. Девушка заметила в ответ, что не собирается вращаться в светском обществе или искать высоких знакомств; ее совершенно не привлекала мысль искать возможности представиться заранее соотечественникам в Англии с помощью писем. Короче говоря, она ехала туда не устанавливать контакты с американцами или местной знатью, она хотела понаблюдать за обычным течением английской жизни, сравнить реальность и свои представления о ней. В тот день миссис Стрингем поверила ей на слово, но позднее не раз замечала, насколько приятнее и удобнее заранее договориться о встрече или подготовить знакомства. Однако спорить с Милли было бесполезно, иногда она становилось чудовищно упрямой. «Надо ли понимать, что вы дали мистеру Деншеру нечто вроде обещания?» – все, что оставалось сказать старшей компаньонке, которую просто ставили перед фактом.

И в этот момент выяснялось, что Милли не может или не хочет дать определенный ответ: не то она дала мистеру Деншеру некое не очень определенное обещание, не то он сам просил ее о чем-то. Однако компаньонка уже понимала, что такая неопределенность скрывает под собой некий весьма конкретный интерес ее подопечной; вероятно, обещание было вполне конкретным, но сам человек был не очень обычный. В частности, познакомившись с мистером Деншером, она должна была признать, что это необычайно умный молодой англичанин, посетивший Нью-Йорк в качестве литератора или корреспондента незадолго до их отъезда, и он три или четыре раза бывал в доме Милли – видимо, в то время, когда миссис Стрингем возвращалась в Бостон; она припомнила, что ранее слышала от подруги это имя, но ей и в голову не приходило, что именно этот молодой человек – настоящая причина поспешить в Лондон и что девушке не терпится снова увидеть его. Ее привлекала его спокойная уверенность и умение радоваться жизни, ощущение внутренней свободы, которую сама она только теперь обретала; Милли ничего не делала, чтобы отыскать его, но призналась миссис Стрингем, что часто скучает по мистеру Деншеру. После этого старшая компаньонка не раз задумывалась о нем, она стала присматриваться к Милли и замечать, как то и дело проскальзывало в ней сдерживаемое волнение и нетерпение; она интересовалась всем, что касалось девушки, и после долгих размышлений пришла к выводу, что не должна вмешиваться и что молодой англичанин может оказаться вполне приятным знакомством. Его присутствие в первые дни по прибытии в Лондон означало, что молодой человек воплощал для Милли весь мир и дарил надежду на сочувствие и радостное удивление. Вдали от прежних знакомых, потерявшая мать и других родных, беззащитная, но обладающая внутренней силой, большим домом и большим состоянием, она лишь недавно стала принимать гостей в качестве хозяйки салона, научившись держаться настоящей принцессой и яркой звездой общества, в слишком молодом возрасте привлекая к себе всеобщее внимание. Насколько поняла миссис Стрингем, когда в Нью-Йорке появился мистер Деншер, его планы были непредсказуемыми: он уезжал на пару дней, потом возвращался, затем надолго уехал на Запад, в Вашингтон, так что видела его Милли не так часто, потому и сама Сьюзан с ним ни разу в Штатах не встретилась. Ей раньше не случалось преувеличивать ситуации, ей казалось, что она на это не способна; но в ожидании знакомства с этим мистером Деншером она поймала себя на том, что пытается представить его, хочет спровоцировать его на проявление характера, понять его взгляды, что он превратился в объект повышенного интереса, еще не оказавшись на ее пути.

В любом случае ей оставалось лишь ждать развития событий; было дано обещание или нет, в Лондоне Милли сможет сама решать, подать ли ему знак, позволяющий искать продолжения знакомства; и очевидно, что Милли с радостью сделает это; впрочем, весь ее энтузиазм и желание видеть молодого человека будут тщетны, если он все еще находится в Америке. У него были для того все основания, с другой стороны, она вряд ли стала бы так торопиться в Лондон, если бы не была уверена, что он уже вернулся туда или планирует вернуться в ближайшее время. Старшая компаньонка полагала, что воодушевление и решимость молодой дамы выходят за общепринятые рамки поведения; правда, в некотором противоречии с основным посылом девушка заметила как бы между прочим: последнее, чего она желает, это создать впечатление, что бегает за ним. Миссис Стрингем про себя задавалась вопросом, насколько опасным могло бы стать такое мнение, если бы оно сложилось; однако она не стала обсуждать этот аспект, она предпочла говорить о другом: например, о том, что делать, если мистер Деншер окажется все еще в отъезде и если все планы окажутся нереалистичными; она считала, что в любом случае им следует быть сдержанными и даже скрытными. Но до какой степени следует хранить скрытность? Миссис Стрингем подумала, что имеет право изложить свою точку зрения: у нее есть некие связи в Лондоне – это знакомство, которое она не слишком хотела возобновлять, и она не была уверена, что ее там действительно рады будут видеть. Но в конце концов за ужином она поведала спутнице историю Мод Мэннингем, странной, но примечательной англичанки, с которой юная Сьюзан подружилась в давние дни обучения в школе в Веве; они переписывались после окончания учебы, сперва часто, потом все реже, со временем эта корреспонденция превратилась в своего рода обязанность, за которой не стояло никаких чувств; после того как обе они вышли замуж, был еще один всплеск искренности в их переписке. Инициатива исходила от Мод, теперь миссис Лаудер; потом было еще два или три письма. На этом переписка прекратилась, не было ни разрыва отношений, ни конфликта, все мягко сошло на нет: миссис Стрингем так понимала, что брак Мод был весьма выгодным, в то время как сама она выбрала скромного супруга; к этому добавилось расстояние, накопившиеся различия в образе жизни, новые обязанности и знакомства, а также невозможность встреч. Теперь, после стольких лет, они могли увидеться снова – но было ли такое желание у другой стороны, в этом миссис Стрингем не была уверена. Однако в интересах молодой подруги она готова была рискнуть возобновить знакомство; ведь английская дама, наверное, могла бы оказаться полезной. Это была бы всего лишь попытка, эксперимент, и если Милли не возражает, она готова действовать.

Милли в целом не возражала, хотя и задала пару вопросов, а затем решила, что идея хорошая. Ее вопросы – или, по крайней мере, ее собственные ответы на них – вызвали новые соображения у миссис Стрингем: она вдруг поняла, что до сих пор не задумывалась, как прекрасно было бы снова увидеть Мод – высокую, яркую, экзотичную, совсем не похожую на нее саму, с ее особенным британским произношением, но все это были такие отдаленные воспоминания, возможно, окрашенные юношескими чувствами. В этом крылась опасность, честно призналась она себе, характер с годами меняется, разум преобладает над чувствами; возобновить отношения после столь долгого перерыва означает взглянуть в лицо этим переменам. Собрать рассыпавшиеся нити прежней дружбы – это риск, но ради Милли стоило пойти на такой риск. Возможное удовольствие, призналась она себе, тоже было соблазнительно; и ей вдруг показалось, что она заслуживает такого безобидного удовольствия после добрых пятидесяти лет добродетельной и скромной жизни в Новой Англии. Позднее она вспомнила странный взгляд, брошенный на нее молодой подругой; она все еще сидела между двумя свечами, перед законченным ужином, когда Милли сменила позу и пристально посмотрела на нее, как будто оценивая впечатление, произведенное ее заявлением о любви к свободе. Вероятно, это был вызов, и Милли в своей неподражаемой мягкой манере хотела подчеркнуть это, а также показать, что история, рассказанная подругой, оказалась козырем, внезапно извлеченным из рукава, – она была неожиданной и на удивление уместной. И, прежде чем уйти спать, она легкомысленно бросила:

– Рискуй всем!

Эти слова напомнили Сьюзан Стрингем, все еще сидевшей за столом, еще одну особенность Мод Лаудер, почти забытую, но очень важную и вызвавшую теперь небольшое волнение. В ней было нечто твердое, не названное словами, и миссис Стрингем вспомнила об этом, когда девушка уходила, кинув на прощание не то в шутку, не то всерьез свой лозунг. На этот раз она с полной ясностью вспомнила, что после замужества Мод она, Сьюзан, чувствовала себя совершенно потерянной. Миссис Лаудер оставила ее в прошлом, превзошла не только датой – она вышла замуж первой, – но и качеством, и тогда, в письме, чувствовались сдерживаемое превосходство и легкая жалость по отношению к менее удачливой подруге. То неприятное впечатление не совсем стерлось из памяти с годами, хотя и подзабылось на время, так что теперь было несколько странно и неуютно предпринимать попытку возобновить отношения, опасаясь очередного удара или пренебрежения; сама идея о снисходительном превосходстве со стороны школьной подруги выставляла ее план в ином свете. Если позволить себе подробный анализ ситуации, можно прийти к выводу, что ей предоставлялся шанс своеобразного реванша, достижения справедливости, все зависело от того, как обставить свое появление на сцене. Мод столько раз занимала ведущее место в их отношениях в прошлом, что теперь – с опытом роскошной английской жизни – наверняка обрела еще большую уверенность, новые связи, возможности. И хорошо, даже очень; миссис Стрингем чувствовала, что готова к этому вызову. Что бы ни продемонстрировала ей миссис Лаудер, она по праву надеялась, что такой трофей, как Милли Тил, окажется непревзойденным капиталом для нее, бедняжки Сьюзан. Бедняжка Сьюзан засиделась, пока свечи не догорели почти до конца, а когда со стола убрали остатки ужина, достала из сумки аккуратную папку с бумагами. Она не теряла старые адреса, особенно если речь шла о важных контактах; пора было начинать игру. Не откладывая в долгий ящик, она написала письмо.