Осинцев сидит за старинным письменным столом, уткнувшись носом в роман Толстого «Анна Каренина». Вчера купил, заскочив в огромный книжный магазин на Новом Арбате.
Рядом – тетрадный лист и простенький копеечный карандаш. Привык еще с суворовского: читая, тотчас же записывать особенно понравившиеся мысли литературных героев или самого писателя, мысли, которые трогательны ему, для него близки и понятны, родственны его душевному настроению или мироощущению. Так удобно, – считает он. Прохудилась память, выветрилось из нее, глянул в записи и восстановил.
Соловьев же, утопая в мягком и глубоком кресле, закинув, как он сам выражается, «ходули» одна на другую, наслаждаясь комфортом, смотрит в небесной голубизны потолок. Видно, что погружен в воспоминания. О чем? Не трудно догадаться – о встрече у памятника Пушкину. И главный вопрос, на который пытается ответить: это случайность или рок судьбы? Соловьев не верит в мистику: все участники встречи, по его мнению, искали друг друга, шли навстречу друг другу и нашли все то, что искали. Еще одно реальное подтверждение любимой и затертой до дыр его отцом поговорки: кто ищет, тот всегда найдет.
Соловьев, косясь на склоненного над столом Осинцева, думает: тому сильно повезло, что у него появился столь расторопный товарищ, как он, Соловьев. Если бы не он, Соловьев, то Осинцев ни за какие пироги не подошел бы первым к девчонкам и не стал бы на улице знакомиться; Соловьев убежден, что виной всему – непомерная гордыня Осинцева. Подумав так, тотчас же завистливо вспомнил, как на «педагогических балах» на Осинцеве студентки гроздьями висли. Что находили? Чего в нем такого притягательного? Вот он, Соловьев, другое дело: у него нос так нос, как у греческих богов, острый и длинный, к тому же с симпатичной горбинкой, как опять-таки он сам выражается, настоящий «рубильник»… Не то, что у Осинцева. Да, Осинцев, мускулист и широк в плечах, но зато на лицо – по-мужицки простоват: черты отталкивающе грубы, топорны. Проще говоря (Соловьев хмыкает), интеллигентности ни на грош. Конечно, девчонки любят грубую мужицкую силу, но природная интеллигентность, как у него, Соловьева, – тоже не последнее дело. Осинцева бы в хорошую семью, считает Соловьев, – мог бы получиться великолепный парень, ну, просто загляденье.
Осинцев, придвинув поближе к себе старинную настольную лампу с абажуром из зеленого стекла (горничная сказала, что именно в этом номере когда-то останавливался Ромен Роллан, следовательно, сидел за этим же столом и мог пользоваться этой же лампой), читая, шевелит губами: привычка с детства. В суворовском ребята подшучивали над ним, глядя, как он молча шлепает довольно пухлыми губами, или как они выражались, брылами. Осинцев остановился, крутнул головой, хмыкнул и записал на листе фразу, привлекшую его внимание: «Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или галстука, и брал те, которые носят».
Соловьев заметил. Слегка привстав, заглянул через плечо Осинцева и проскользил по фразе, прежде записанной, в самом начале тетрадного листа: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Легко прочитав (почерк у товарища, отметил он, четкий и аккуратный, как и у него, Соловьева), прыснул.
– Чужими мыслями питаешься?
Не отрываясь от книги, которая вновь у него перед глазами, Осинцев пикирует:
– Что делать, если своих недостает?
– Ну-ну, – Соловьев крутит в руке пустой спичечный коробок, оставленный прежними постояльцами номера. – Не читал, что ли?
– Что «не читал»? – переспрашивает Осинцев, слушая товарища в пол-уха.
– Роман этот… В одиннадцатом проходил…
Осинцев хмыкает.
– Ты прав: именно «проходил»… Я в суворовском тоже «проходил»… А стоило изучать… Читал, но как-то так – через пятое на десятое. Дурачком был.
Соловьев смеется.
– Значит, с той поры поумнел?
– Похоже на то, – Осинцев кивнул и тоже усмехнулся. – Читаю и заново открываю Толстого.
Соловьев крутит головой.
– У меня – не получается. После третьего абзаца, а они у Толстого предлинные – в две-три книжных странички, засыпаю.
Осинцев согласно кивает.
– Непростые тексты… Мозговых усилий требуют…
Соловьев спрашивает:
– Не страшно?..
– Не понял?
– Дослушай, – Соловьев, подкалывая, смеется, – и тогда поймешь.
– Ну, слушаю.
– Чего понукаешь? – Соловьев продолжает смеяться. – Я – не лошадь.
Осинцев всерьез относится к словам Соловьева.
– Извини… Дурная привычка. Пытаюсь избавиться, но иногда все равно прорывается.
– Я – пошутил, Лёх. Что ты, в самом деле? Шуток не понимаешь?
Осинцев кивнул.
– Не понимаю… Особенно, когда замечание, по сути, в самую точку. Да, – Осинцев поворачивается в сторону товарища, – ты оставишь меня в покое или нет? Не видишь, занят?
– Вижу… Но скукотища смертная.
– Возьми книгу да почитай.
– Я – не ты: книжные магазины обегаю стороной.
– Возьми, – Осинцев кивком указывает на край стола, где лежит еще одна книга в бумажном переплете, – мою.
– О чем книга?
– Я еще не читал, однако слышал… О работе разведчиков в прифронтовой полосе. Богомолов написал…
– Такого писателя не знаю.
– Я тоже не знаю… Прочитай и узнаешь.
– Про войну, да?
– Да. Называется «В августе сорок четвертого». Книга вызвала шум. Вроде бы, в книге нестандартные мысли писателя. Короче, критикуют. В Свердловске гонялся за романом, но безуспешно, а в Москве купил свободно.
– Зачем читать, если критикуют?
– Чтобы иметь не навязанное, свое мнение. На пустую книгу так яростно не нападают: смысла никакого нет, чтобы кусаться.
– Умный такой… Не страшно, Лёх?
– Чего «страшно»?
– Что станешь шибко уж умным?
– Нет, Никит. Быть «шибко уж умным» не столь опасно, сколько оказаться совершенным тупицей.
– Книжно выражаешься… Результат чтения, да?
– Возможно.
– Не надо, Лёх, умничать.
– Это еще почему?
Соловьев, заложив ладони за голову, потянулся и сладко зевнул.
– Армия не жалует умников.
– Новость, – Осинцев удивленно покачал головой.
– Какая это «новость», Лёх?
– Никит, с чего ты взял?..
– Вся армия знает…. С зарождения.
– Ну, знаешь ли…
– Не притворяйся удивленным, Лёх, не надо. В армии все умничанья сводятся к двум фразам. Первая фраза – «так точно», вторая фраза – «никак нет». Причем, вторую «умную» мысль желательно произносить вслух как можно реже, особенно, в разговоре с командиром твоим.
– Чушь! – недовольно воскликнул Осинцев, оторвавшись от чтения книги. – А генерал Карбышев? Ну, тот, который ученый, погибший в концлагере? А Суворов? А Жуков, в конце концов?
– Что Жуков, ну, что?!
– Ничего… Кроме того, что Маршал Победы…
– Хам из хамов твой Жуков. Солдафон. Измывался, говорят, над подчиненными. Хотел бы я посмотреть на смельчака, отважившегося при нем вылезти с собственным мнением.
– Откуда, Никит, у тебя все это, а?
– Читал воспоминания современников Жукова.
Осинцев покачал головой.
– Видимо, мы с тобой разные книжки читаем… Я читал о том, как его любили солдаты. Потому что заботился о них и, по возможности, берег их жизни.
– Ну, да, берег! Клал тысячами, не задумываясь.
– Те, которые «клали, не задумываясь», сражения проигрывали. Жуков же всегда выходил победителем.
– Но какой ценой?!
– Войн без жертв не бывает. Даже Сталин, на что лют был, слушал и слышал аргументы Жукова. Жуков имел всегда собственное мнение и не боялся отстаивать. Чтили Жукова не только соратники, например, маршал Василевский, а и западные военноначальники, тот же Эйзенхауэр, допустим, или Монтгомери.
Соловьев готов к отступлению.
– Хорош, Лёх: не хочу спорить…
– Не хочешь, потому что нет аргументов.
– Не поэтому, – Соловьев отступает, не желая при этом терять лицо. – Настроение – не то…
Осинцев рассмеялся и дружески посоветовал:
– Почитай Богомолова и настроение сразу появится. Ты только попробуй.
– Нет, Лёх: усну я сразу. А спать что-то не хочется. Да, – Соловьев звонко шлепнул себя по лбу, – а ты, случаем, не забыл?
– Что я мог забыть, Никит?
– Ну, как же, Лёх! Ты должен знать святое армейское правило: война войной, а обед – по расписанию… Мы же без ужина сегодня остались. Запутешествовались по Москве.
– Не забыл… Но мне что-то не хочется.
– Толстым, его духовностью напитался? Или любовью сыт?
– Не мели, Никит, попусту. Ну, скажи, какая тут может быть любовь?!
– Обычная любовь… Любовь с первого взгляда.
– Ну… несколько часов знакомы… всего-то.
Соловьев почувствовал в голосе товарища фальшивую ноту. Он громко рассмеялся.
– Кому пудришь мозги? Мне? Своему другу?
Осинцев хмыкнул.
– Не рано ли записал в друзья?
– В самый раз… Хотя… Время покажет… Пока, прошу, не перебивай: могу забыть, что хочу сказать.
– Валяй, если так.
– Прямо скажу: врешь нагло и не краснеешь.
– Не говори ерунды.
– Не видел, думаешь, как пялился всю дорогу, глаз не сводил?
– Хм… Ну… – Осинцев смущен тем, что его, кажется, раскусили. – Я, да, пялился, а ты лапал вовсю. Чувствуешь разницу?
– Нет, не чувствую, – Соловьев рассмеялся. Днем – девчонки-хохотушки заливались, а теперь, вечером, он, Соловьев замещает их. – У каждого своя стратегия обольщения: ты глазками трудишься, я – руками, – Соловьев встал, подошел и повернул голову приятеля в свою сторону. – Нет, ты мне скажи честно: понравилась Верочка? Говори, глядя мне в глаза! Ну?!
Осинцев все-таки отвел взгляд в сторону и покраснел.
– Ну… Да… Понравилась… Очень… Сильно… Но это…
Соловьев прервал громким хохотом.
– Только что говорил книжно, красиво, а тут сразу занукал и зазаикался. Что с тобой? Зацепила блондиночка, крепенько так зацепила, что ли? Колись, Лёх, ну, колись быстренько!
– Я сказал: пон-ра-ви-лась! Что еще хочешь услышать, а?
– Правду, одну только правду и ничего, кроме правды: втюрился, мол, и люблю до безумия.
– Не рановато ли, Никит, а?
– Лучше рано, чем никогда.
– Сам-то, – Осинцев фыркнул, – всю дорогу щебетал на ушко своей брюнеточке. А она просто таяла и плыла от твоего щебета.
Соловьев щелкнул пальцами.
– Скажи, хороша?
– Не в моем вкусе. Слишком раскрепощенная… Мне такой показалась.
– Не красива? Это хочешь сказать?
– Красива, очень красива. Но… У брюнеток характер жестковат: мужиков обычно держат в ежовых рукавицах. Впрочем, тебе – то и надо, чтобы крепко в руках был и особо не вихлялся.
– Ага! Блондинки – мягче и ласковее, хочешь сказать?
– Именно так.
– Не обольщайся, Лёх, особо насчет блондинок. Так затянут на шее аркан, что взвоешь… Послушай меня…
– Слушаю.
– Блондинки – тоже не подарок… Это верно: стелют они мягонько, да спать бывает потом жестковато. Учти, Лёх.
– Учту, Никит, – с долей иронии ответил Осинцев и отложил в сторону роман. – Почитать ты, видимо, так и не дашь.
Соловьев опять потянулся и снова столь же сладко зевнул.
– Кушать, Лёх, хочется.
– В чем проблема? Внизу – ресторан, на этаже, в левом крыле – буфет. Работает, между прочим, до полуночи. Иди.
– Я знаю… Одному что-то не хочется… Если бы в компании, – Соловьев мечтательно прикрыл глаза.
– С брюнеточкой, что ли?
– Было бы великолепно, но, понимаю, несбыточно, поэтому… Соглашусь и на более скромную компанию.
– Не меня ли имеешь в виду?
– Лех, серьезно: давай сходим? Твое присутствие улучшает мое пищеварение. Услужи, Лёх?
Осинцев встал.
– Уломал… Пошагали, Никит…
В буфете – малолюдно. За столиками всего-то – мужчина и женщина. По всей видимости, иностранцы. Осинцев заметил, как мужчина уплетает телятину. Кусок большой и, судя по всему, сочный. У Осинцева разыгрался аппетит, и потекли слюнки. Женщина пришла, если он не ошибается, не потому, что голодна, а потому, что положено вечером ужинать, поэтому медленно и лениво ковыряется вилкой в салатнике, отбирая лишь самые вкусные компоненты. Когда проходили, женщина запустила в него оценочный взгляд-молнию, отвернувшись, принялась за прежнее, за медлительно-упоительное занятие.
Осинцев взял салат из свежей капусты с зеленым горошком и красным перцем, четыре отварных и ароматных сосиски, порцию кофе в крохотной чашечке и два кусочка подового хлеба.
Соловьев собезьянничал, повторив его заказ. Они выбрали столик у окна, из которого Москва смотрелась, как на ладони. Они сели друг против друга. И принялись за салат. Но тут неожиданно Соловьев вскочил и ушел к буфетной стойке. Вернулся с графинчиком и коньячными рюмочками в руках. Поставил. Налил понемногу.
– Но… Я бы не хотел…
– Молчи, Лёх. Ни слова. Угощаю! Или побрезгуешь?
– Болтун, – проворчал Осинцев и поднял свою рюмку, рассматривая содержимое на свет. – Какой? – спросил он, глазами показывая на графинчик. – Не грузинский?
– Что ты! Что ты! Я даже молдавский «Белый аист» игнорирую. Из отечественных – предпочитаю только армянский, а из импорта – французский. Так что пьем – «Наполеон».
– Ты спятил?! – Осинцев в ужасе округлил глаза.
– А в чем, собственно, дело?
– Какие деньги! Тем более, в буфете, с наценкой. Ужас какой-то… Или у тебя двойные командировочные, или…
– Не бери в голову, Лёх. Один раз живем… Извини за банальность. Давай, Лёх, хлопнем за наших москвичек. Не возражаешь?
– Они того стоят, – усмехнувшись, ответил Осинцев.
– Так вот… «Рыцарь печального образа» пьет за свою Дульцинею Тобосскую!
Осинцев осушил рюмку. Заметив, что Соловьев отпил лишь на треть и поставил рюмку на стол, Осинцев осуждающе напомнил:
– Нарушаешь офицерскую традицию.
– Не понял…
– Первую рюмку положено до дна, тем более, когда за свою даму сердца.
– А! – воскликнул Соловьев. – С удовольствием!
Коньяк выпит. Сосиски умяты (с русской-то горчицей и полено уйдет за милую душу). Офицеры – вяло-расслабленные – возвращаются в номер. Когда проходили мимо стойки дежурной по этажу, их тормознула пожилая женщина.
– Сынки, тут был офицер-порученец… Вам оставил… Настоятельно приказывал передать лично в руки.
Взяв два конверта, вертя их перед собой, Соловьев спросил:
– Странное дело… От кого?.. Не дамы ли сердца подают весточку?
Осинцев отрицательно мотнул головой.
– Не может быть… Верочка не знает, где я остановился.
– А Иришка моя знает!
– Все равно… Офицер не станет разносить по номерам любовные записочки. Скорее всего, что-то от организаторов нашего сбора.
Осинцев – прав. Вскрыв в номере конверты, офицеры увидели коротенькие записки с информацией и билеты в Большой, на «Пиковую даму» в постановке Григоровича.
Соловьев, увидев два билета, причем, в партер, просиял.
– Какие они молодцы!
– Организаторы, что ли?
– А то кто же! Предусмотрительные. Понимают, что молодым офицерам негоже идти в Большой без дам и… Извольте два билета каждому. Хорош сюрпризец! Замечательный подарок!
Осинцев, взглянув на дату, помрачнел.
– На завтра… Обидно… Не смогу пригласить Верочку мою…
– Это еще почему?
– Свидание-то назначено лишь на послезавтра. Как она узнает, что планы изменились?
– Чудак ты, Лёха!
– И никакой я не чудак.
– А телефон на что? – Соловьев кивнул на аппарат, стоящий на тумбочке.
– Не знаю ее номера… Не спросил… Посчитал, что будет выглядеть…
– Ну, блин! Ты, Лёх, серьезно или разыгрываешь меня?
– Серьезнее некуда… Обидно… Билет пропадет…
– Во-первых, Лёх, такой билет не может пропасть; у театра с руками оторвут. Во-вторых, – он дотянулся до телефонного аппарата и стал набирать номер, – сейчас все утрясу. Господи, что бы ты без меня делал…
– Ты куда звонишь? В справочную службу?
О проекте
О подписке