«Все это я посвящаю Учителю Мориа и Рерихам, – писала она в сопроводительном письме к присланной мне кассете с «Гимном», – а все другие могут понять и иначе. Но я молилась и просила простить меня, если что не так. Писала же музыку и слова от всего сердца и старалась все лучшее, на что способна, вложить…» (январь 1981).

«Здравствуйте, дорогая Зельма Робертовна, – отвечал я в одном из писем на поставленные ею вопросы. – Темы, о которых стоило бы поговорить не для писем. Я же вас постоянно в сердце держу. Рад вашим успехам и той неукротимой энергии, с которой вы вершите свои духовные дела…

Продолжая начатую в прошлом письме тему, хочу уточнить, что, конечно же, многие миллионы лет нашей земной жизни Великие Братья человечества ведут нас по пути эволюции. Ведут именно все человечество – по множеству путей, понятных и совершенно непонятных нам.

Хотим мы того или нет – наше движение вперед по Спирали Жизни все же происходит. Нам своевременно даются Учения, Указания, на Землю в узловые моменты ее истории нисходят величайшие гении человечества, пророки, крупнейшие деятели науки и искусства, философии и религии.

Дано человечеству много, но понято и принято нами – почти ничего. Вот в чем проблема…» (июль 1982).

Происходило все большее духовное сближение и взаимопонимание между мной и поэтом Александром Ибрагимовым, с его женой художницей Анной, с солистами камерного хора Новосибирска Лилией Королевой, Натальей Егоровой и Игорем Гельманом, с руководителем камерного хора в Красноярске Александром Черепановым, с будущим композитором Борисом Лисицыным, с электронщиком Олегом Лысковым. По мере своих возможностей я старался отдать им все, что имел и в сердце, и на книжных полках.

Они же поддерживали и вдохновляли меня своей молодостью, энтузиазмом и искренним желанием принять и постичь Премудрость Мира. И так же щедро делились со мной результатами своих творческих поисков и достижений.

Всегда радовал меня своими стихами Александр Ибрагимов.

Еще в 1980 году он переехал с женой Анной из Кемерово на Алтай в село Мульта. В то время рериховские подвижники создали в алтайском селе Чендек «Школу искусств», в которой Анна, каждый раз пересекая пешком Уймонскую долину, взялась преподавать уроки живописи. В январе 1981 года Саша, приехав в Новосибирск, привез свои новые, еще не напечатанные тогда поэмы: «Звезда в Звезде», триптих «Родина. Сын. Поле Куликово» и цикл стихов.

А в мае состоялась встреча с Анной Ибрагимовой. В этот раз она была особенно светла, открыта и радостна. С интересом рассматривал я эскизы ее новых картин.

Ранее намеченная нами тема «Я и Господь единое есть», из сферы замыслов легла на бумагу, обрела зримость, форму и убедительность. Особенно хорошо звучали в этом контексте ее картины «Любовь», «Женское начало», «Дарение», «Дар Христа». Нежность красок и нежность образов особенно одухотворяли лица, звучащие на зов Беспредельности.

Много неожиданного рождала талантливая рука Анны. Конечно же, было обсуждение эскизов и беседа от сердца к сердцу. Быстро промелькнули во времени несколько дней нашего общения. И память сохранила надолго взаимопонимание и взаимотворчество.

«Между всеми расстояние – любовь», – философски подытожила Анна нашу встречу. В дневнике же она писала:

«Теперь я сама – только сама должна очищать сердце, чтобы улавливать знаки Высшего повсюду. Благодарна всем, кто шел в эти годы рядом зримо и незримо и за уроки через них…».

Вскоре я получил от нее и несколько писем:

«Бесконечно тянутся нити, словно золотистые паутинки, соединяющие наши души. Приедешь – будут гореть свечи, светиться сердца. Свято чувство! Прими меня, Господи!..» (апрель 1981).

«Думаю обо всех с любовью. Чувствую твои посылки помощи сердцем – благодарю тебя! – писала она. – Сегодня рисовала «Течение сознания». Так ведь и есть на листе – гармония. Еще начала «Раковину вечного времени». Через тело время, как вода, принимает свою форму – и восхождение, и нисхождение…» (август 1981).

Наши дискуссии с Анной и Сашей часто касались вопросов существования сил добра и зла.

– Если и есть силы зла, – говорил Саша, – то лишь как результат человеческого невежества, и зло не может распространяться за пределы планеты.

– Человеческое невежество, конечно же, мощный фактор, задерживающий наше продвижение по пути эволюции, но есть факторы и надземного плана, мешающие нам двигаться по этому пути более целенаправленно и плодотворно. В Живой Этике, – уточнял я, – есть весьма ясные на этот счет строки:

«Закрытие глаз на существующее зло и на его породителя низвергает человека еще ниже… Если бы открыть кажущееся стройным существование, то каждый дух ужаснулся бы разложению основ… Человеческое разумение не постигает, что разложение на духовном плане гораздо мощнее, нежели на физическом. Перевес сил разрушения несомненен, но трансмутация духа и очищение пространства и человечества дадут новое предопределение» (ЖЭ).

Несколько месяцев спустя я узнал, что в сентябре Саша и Анна, временно покинув Алтай, вернулись в Кемерово – ждала Анна ребенка. На этот раз они хотели сына. В ноябре уже с «животиком» Анна еще раз приезжала в Новосибирск. Смотрели ее новые акварели: «Шестикрылое пространство», «Танец Искры Божественной». Особенно мне понравилась очень пластичная и вдохновенная картина «Прими меня, Господи». Хороша была и акварель «Купель Господа», посвященная дочери. И на душе Анны снова было легко и радостно, после некоторого периода упаднических настроений, возникших в связи с алтайскими проблемами. Дело в том, что Алтай не принимал «чужаков». Быт алтайцев был весьма и весьма далек от тех духовных высот, на которые хотели «поднять» их молодые и интеллигентные подвижники. И первое «хождение в народ» постепенно утрачивало свой первоначальный душевный подъем и желание биться «головой о стену».

Но неудачный опыт – тоже опыт и, может быть, придет время, когда Вселенская Радуга, духовно соединяющая собой вершины Алтая и Гималаев, зримо засияет всем своим семицветием и на Алтайских просторах.

Особые отношения складывались у меня и с Лилией Королевой. Вот держу в руках две фотографии. На одной – Лилия в составе камерного хора, в длинном темном платье с широким белым воротником. И всегда она была обращена куда-то вглубь себя. Даже когда Лилия была одета по-спортивному – в брюках и вязаной кофте, с теннисной ракеткой в руках. На другой фотографии эта самоуглубленность ее не пропадала. Порой мне казалось, что лишь длинные до пояса волосы составляли ее плоть, все же остальное было прозрачно и невесомо. Как-то в папке своих стихов я нашел строчки, которыми можно было бы оттенить эту утонченность Лилии.

 
На подушке лежат неприбранные
И груди касаются ласково
Твои волосы, тайной призрачной
Обволакивают как сказкою.
Пряди тонкие я в ладонь беру,
Упиваясь их мягкой свежестью.
Я губами к ним прикоснусь, прильну
К этим локонам с детской нежностью.
В этих локонах – в них вся женщина,
Как в ладонях рук ее линии.
В твоих локонах твоя женственность
И твои очертания милые.
 

– Я вижу руки свои как бы в ослепительном сиянии зеленых всполохов пламени вокруг солнечного диска, – рассказывала она мне в одной из наших бесед. – И руки как бы переплетаются с лучами солнца. Потом я вижу несколько таких солнц рядом. И сверху как бы фиолетовая дорога, как бы луч, устремленный ко мне. И воздух светится. И руки, протянутые к солнцу, срастаются с этим светом. И горят. И чувствую я, как тело мое начинает изгибаться в такт неведомым ритмам. И я уже будто лечу в неведомое.

Иногда же она поражала меня нахлынувшим вдруг на нее пессимизмом. Как-то с утра было у меня тягостное предчувствие, а в середине дня пришла Лиля. И такая безнадежность была во всей ее фигуре, в ее глазах и жестах, такая боль, что не оторваться ей от земли, не достигнуть заветного, что сердце мое сжалось в отчаянии.

– Уж тебе ли так думать, Лиля, отрешенной от всего мирского?

И долго мы еще говорили на эту тему. У нее же в сознании, как заноза, продолжала сидеть все та же мысль.

– Вот я голос недавно слышала: «Немного тебе жить осталось, девонька». И потом – все гробы и гробы снятся в последнее время. Умру я скоро.

– Ну что ты, Господи, – пытался я ее успокоить. – Знаешь, как в одном анекдоте: бабушка сидит на приеме к врачу и, слушая очередную историю болезни от находящихся с ней в очереди женщин, каждый раз вразумляет болящую: «Съела, небось, чего-нибудь, милочка». Так и ты – не съела ли чего-нибудь?

Желанным гостем в моем доме была и Наташа Егорова.

Есть у меня и ее фотография, на которой Наташа исполняет сольную партию в камерном хоре.

Вся в белом, одухотворенная и растворенная в музыке, она, кажется, вот-вот, словно ангел, оторвется от земли и, взмахнув крылами, сольется с синевой безбрежного неба.

 
Зима на дворе. И дорога в снегу.
Троллейбус застыл в середине маршрута.
Куда-то торопятся люди, бегут.
И я тороплюсь – и мне нет уюта.
Бегу через мост – ведь троллейбусы встали.
И речка внизу заспешила на юг
От наших забот и от наших печалей,
От этих снегов и разбуженных вьюг.
И взгляды людей словно ветер холодный.
На резкий вопрос – так же резок ответ.
Ноябрь на дворе – неулыбчивый, злобный.
Ноябрь на дворе – с ним одиннадцать бед.
И вдруг на перчатку, прижатую к носу,
Чтоб он не замерз на ветру, не застыл,
Зеленая бабочка села без спросу.
Зеленая бабочка – небыль и быль.
Откуда она в одеянии светлом,
Листочек живой – и надежда и вера…
А люди бежали, гонимые ветром, —
И не было людям до бабочки дела.
 

Вот такое настроение вызывала у меня Наташа – чистая и хрупкая девушка, летящая к Свету.

В апреле 1981 года проездом в Москву заехал в Новосибирск из Красноярска руководитель камерного хора Александр Черепанов лишь ради четырех часов нашей беседы. Это большой показатель человеческой устремленности. А как часто мы не находим времени, чтобы навестить друга, живущего на соседней улице или на расстоянии двух-трех троллейбусных остановок. Всегда легкими и радостными были мои встречи с Сашей.

«Хочу стать чище и лучше, – писал он. – Это так трудно. Мои недруги, живущие во мне, лезут – и много нужно приложить усилий, чтобы их укротить…» (июнь 1981).

«Задумываюсь о путях и задачах церкви, – делился он со мной самым для него сокровенным. – Какое у них будущее? Ведь там пел хор, произносились слова мудрости. Возможно, теперь мы должны понимать Храм, как храмовость в нас самих и как мир вокруг нас, где «небо как колокол, и наш дом – наш Храм, и наша жизнь – наш обряд…» (сентябрь 1981).

Как просто и правильно. Жизнь человека на планете и должна быть Обрядом Посвящения себя Космосу.

«Мы должны стать не выслушивающими и соглашающимися с Учением, но действенными творцами в выполнении начертаний», – призывала Елена Ивановна Рерих.

Были среди моих посетителей и москвичи-кришнаиты. Они знакомили меня с основами своего Учения – давали книги, приносили магнитофонные записи Богослужений.

Внимательно я прочитал и данную ими «Книгу индийского мышления», написанную их Учителем Свами Прабхупадой, и его же «Вне времени и пространства». Мне нравилось, как они восхваляли Кришну, как чисто и искренно были преданы Ему. Нравилась чистота их жизни и самоотверженность служения.

Я понимал своих гостей вполне, поскольку еще в лагерях ознакомился с «Бхагавад-Гитой».

«Всей душой приветствую ваше устремление, – писал я одному из миссионеров. – Побольше бы таких преданных и телом, и душой, и духом. Но Господь Един. И все Пути, какие бы ни были они, ведут к Нему. Под множеством человеческих наименований – одна и та же Сущность Единого. И для меня одинаково свят как Путь христианина, так и Путь кришнаита. Благо им, если они видят источник своего Света и не затаптывают ногами светляков, идущих рядом. Но печально, если человеческое неразумие возводит только свой путь, только свое понимание Господа в Абсолют, оплевывая все остальное. Я осознаю смысл ваших задач и, если так можно сказать, представляю себе вашу Миссию. Но у меня несколько иной путь к Владыкам Мироздания. От всего сердца желаю и вам идти своим путем Светло и Чисто. Да хранит вас Кришна на путях ваших» (декабрь 1981).

Обо мне же ходили по Новосибирску разные домыслы. Говорили, в частности, что многие в городе интересуются йогой и антропософией, иглоукалыванием и массажем, гипнозом и эффектом Кирлиан, дзен-буддизмом и тантризмом. И все представители этих направлений как-то общаются между собой.

А вот этот Гаврилов стоит от всех в стороне – кустарь одиночка. И только узкий круг лиц соприкасается с ним. «Уж не сыроед ли он?» – делились догадками одни. «Не знаем, не знаем, но, вроде, лечит наложением рук», – сплетничали другие. Однако, ни ложки гнуть взглядом, ни ожоги вызывать на теле, ни шпаги глотать, ни лечить наложением рук я не стремился. Но каждому было открыто сердце мое – входи, стучащийся. Щами жирными не накормлю и плова не будет, но чая стакан и бутерброд утолит голод путника.

Чудо же само рождалось в каждодневности обихода. Заболевал, например, маленький Светик (теперь-то – большой ростом Святослав) – температура там у него, простуда или еще какая-нибудь напасть. Тогда на ночь я клал его с собой в постель. А утром он уже бегал, играл, катался по комнате на велосипедике. Любил и со мной посидеть рядом, когда горела в комнате свеча и играла духовная музыка. Тихо-тихо сидел, будто и не было его в комнате.

Теперь же, если заболевал маленький Севочка, то и его я брал с собой на ночь в постель, или перед сном носил на руках. Он же положит голову мне на плечо, да сам и поет колыбельную, пока не заснет. Утром, смотришь, опять вприпрыжку носится по квартире. В таких случаях он, обычно, говорил, что «у меня, папа, настроение, поплюсилось» – поправился, значит.

Постепенно и Павел Федорович выходил из болезни, длящейся уже более года. И хотя после паралича его рука действовала еще неважно и тело было недостаточно послушно, он, тем не менее, уже на час или два в день снова подсаживался к письменному столу и продолжал работу над «Духовной биографией». Готовился Павел Федорович и к встрече со Святославом Николаевичем, планировал поездку в Болгарию.

Мне же особенно хотелось вновь побывать в Козе-Ууэмыйза, снова увидеть своего земного Учителя, услышать его голос, побеседовать с ним или просто посидеть рядом.

В период моих переживаний о судьбе Павла Федоровича меня особенно поддерживали мои друзья Игорь Калинин и Петр Лабецкий. Тесно общаясь с ними по многим вопросам эзотеризма, я просто отдыхал душой, когда они были рядом – сильные и уверенные, одухотворенные мужчины, одним словом – сибиряки, на которых можно было положиться вполне во всем, что было для меня важным и значимым.

Каждый из нас шел своей дорогой и, в то же время, как могли, мы поддерживали друг друга на ее порою неожиданных ухабах и поворотах. И как правило, именно в семьях возникали вдруг такие ухабы у пытающихся жить не в русле общепринятого обихода.

Много может человек пережить и вынести, если он «как все» – всем тяжело, ну и я потерплю немножко. Но кто же захочет каждый день жить рядом с полем «рентгеновских излучений», например.

И на память приходят Евангельские строки:

 
Я пришел разделить человека с отцом его,
и дочь с матерью ее.
И враги человеку – домашние его.
 

И вот это последнее, воистину, так. Если нет в семье общего духовного стержня – семья начинает трещать по всем бытовым швам.

– Я тебя не трогаю и ты не лезь ко мне со своими дурацкими идеями, – борется одна половина с другой за сохранение исконно выбранных для себя прав – привычек, комфорта и развлечений.

– Да ты же ненормальный! Все книги твои порву, – напрягаются отношения у других.

– Только ради ребенка и живу с тобой, – струной натянулись отношения у третьих.

Яростно сопротивляется окружающая среда, если духовно устремленный человек вдруг решился выскочить из нее. Тогда виснет эта среда на его плечах и руках, не давая ему и шаг шагнут в сторону Надземного Света.

Вот и у одного моего знакомого сложно в семье. Шутка ли – трехкомнатная квартира, места навалом, а он свой сокровенный «кабинет» устроил в стенном шкафу в коридоре. Узенькие полочки там сделал для книг (ксерокопии, фотокопии, малогабаритные издания), пристроил стол-пятачок в уголок, табуреточку махонькую. Залезет туда, зажжет лампочку или свечу – и дышит воздухом духовной свободы. Таких условий бытия у меня даже в лагерных карцерах не было. Но, может быть, здесь я и ошибаюсь. Скорее всего, таким образом этот мой знакомый в то время просто подальше убирал от посторонних глаз свою «нелегальную литературу». Знавал я «приятелей», которые еще и в дом не успеют войти, а уже начинают шарить по всем его углам и полкам – «нет ли там чего-нибудь поджаристо интересненького».