Папутя
Алексей Аполлонович Бостром реально рисковал жизнью, уводя от графа Н. А. Толстого его законную жену. Буйный нрав графа был хорошо известен во всей Самарской губернии. Попытку убийства своего обидчика Николай Александрович предпринял 20 августа 1882 года. Случилось это недалеко от Самары, на станции Безенчук. В купе второго класса, где расположились Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович (он ненадолго вышел по своей надобности), вошел граф и предложил жене перейти к нему, в купе первого класса. Женщина отказалась. В это время в купе вошел А. А. Бостром. Н. А. Толстой тотчас достал револьвер и направил его в грудь Алексея Аполлоновича. Тот схватился за дуло револьвера, стараясь отвернуть его от себя. Завязалась драка (в ней приняла участие и Александра Леонтьевна), во время которой прозвучал выстрел. Пуля попала в ногу А. А. Бострому. Но драка продолжалась. Она закончилась лишь тогда, когда Алексею Аполлоновичу удалось вырвать револьвер у графа, который после этого удалился.
Случай получил широкую огласку. По нему было произведено следствие. По его результатам Казанская судебная палата сделала определение: за попытку убийства придать графа Н. А. Толстого суду Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей.
Судебное разбирательство по этому делу состоялось 22 января 1883 года. Александра Леонтьевна, еще не поправившаяся в полной мере после родов, на суде не присутствовала. А. А. Бостром изложил то, как было дело, и заявил: «Ни графа, ни кого другого я обвинять не намерен». Н. А. Толстой объяснил, что А. А. Бостром нанес страшное оскорбление его семье, вступив в связь с его женой; однако убивать обидчика он не намеревался, затем сказал следующее: «Едучи в Петербург и проходя через вагон второго класса, я неожиданно увидел в одном из купе жену свою, присел возле нее и стал уговаривать ее перейти ко мне в первый класс. В это время, заметив по глазам жены, что в вагон вошел Бостром, я встал и круто повернулся к нему, чтобы выгнать его, и сказал, что это уже верх наглости с его стороны: входить, когда я тут; но Бостром тотчас же с криком: “выбросим его в окно” – бросился на меня и стал кусать левую руку. Защищаясь, я дал Бострому две пощечины и вынул из кармана револьвер, который всегда и везде носил с собою, с целью напугать Бострома и заставить его уйти, а никак не стрелять в него, не убить его, так как, если бы я хотел убить Бострома, то, конечно, имел полную возможность выбрать для этого и время, и место более удобные. Как и отчего произошел выстрел, я не помню, а равно и кто выстрелил из револьвера – я ли нечаянно, или Бостром: но последний еще в начале борьбы, когда он начал отнимать у меня револьвер, всячески старался направить дуло револьвера мне в грудь и говорил при этом принимавшей участие в борьбе жене моей, указывая на собачку: “вот где вся суть”. Придя затем в себя, я заметил, что у меня контужена рука и простреляно верхнее платье». Присяжные заседатели, недолго посовещавшись, вынесли подсудимому оправдательный вердикт. А. А. Бостром оспаривать его не стал.
О человеке, который был законным супругом его матери и причинил ей много страданий, автор «Хождения по мукам» в одной из автобиографий написал: «Отца Николая Александровича Толстого я видел один раз в жизни, когда он, тяжелый и, должно быть, нетрезвый, ехал в коляске в знойный день по булыжной мостовой в Самаре».
Другим было отношение к отчиму – Алексею Аполлоновичу Бострому. В письмах будущий писатель обращался к нему: «Дорогой папочка», а то еще более ласково: «Дорогой Папутя». Всю жизнь считал его своим отцом, человеком, который вместе с матерью его воспитал, поставил на ноги.
О теплых, душевных взаимоотношениях пасынка и отчима говорит их переписка.
20 ноября 1897 года Алексей писал из Сызрани, где в это время обучался в реальном училище:
«Дорогой Папутя.
Мамуня сейчас прочла твое письмо мне. Я думаю, что это правда, что мало можно найти хороших качеств в крестьянах, но это ведь недостаток развития. У них нет других интересов, как в праздник нарядиться и вечером побегать за девками. Например, возьми Колю Д<евятова>. О уже все-таки получил большее развитие, чем другие мальчики, но зато он и менее обращает внимание на одежду и не бегает за девками. Да эти же черты встречаются и у реалистов. Шленданье по Большой улице за барышнями есть почти то же, только у нас есть все-таки доля рыцарства, чего у крестьянских парней и в помине нету. Года три тому назад реалисты подставляли гимназисткам ножки, а крестьянские ребятишки действуют немного иначе: прямо толкают в снег: “эдак-де сподручнее”. Знаешь, папуня, по-моему, реалисты здесь ничегошеньки не читают, и не читали, и о литературных вечерах, по-моему, и думать нечего. <…>
Ты верно сказал, что меня будут сторониться, я ни с кем не дружен, может быть, подружусь с Пушкиными. Я думаю, что у меня такой характер дурной или у реалистов, не знай. Благодарю тебя, папуня, за письмецо. Целую тебя, дорогой папутя.
Твой Леля».
25 января 1898 года А. А. Бостром написал пасынку:
«Лелюся, дорогой.
Как рад я, что вы весело провели вечерок с мамой у Пушкиных, как ты мне пишешь. Я уверен, что это будет хорошее знакомство и для тебя и для мамы. А то мамуня, бедненькая, все одна оставалась, когда ты уходил веселиться.
А я, Лешуня, радуюсь, что у меня оказывается лошадь, на которой ты, вероятно, с наслаждением покатаешься летом верхом. Это Сызранский серый. Просто представить себе трудно, как он преображается под верхом. Глаза горят, пляшет, а пустишь рысью, просто рысак. <…>
Будет о лошадях. Надо сначала перейти в пятый класс, да перейти постараться без экзамена. Вот тогда каникулы будут веселые.
Старайся, дружочек. И для каникул старайся, и еще больше для жизни. Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование. Помощи ниоткуда. Напротив все будут вредить нам с тобой за то, что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь, а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что. Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии для себя и для мамы.
До свиданья, дорогой мой Лелюша.
Целую крепко».
Много лет спустя, в конце 1942 года, в автобиографическом очерке «Мой путь» А. Н. Толстой так написал об отношениях матери и отчима:
«Моя мать, уходя, оставила троих маленьких детей – Александра, Мстислава и дочь Елизавету. Уходила она на тяжелую жизнь – приходилось порывать все связи не только в том дворянском обществе, которое ее окружало, но и семейные. Уход от мужа был преступлением, падением: она из порядочной женщины становилась в глазах общества – женщиной неприличного поведения. Так на это смотрели все, включая ее отца Леонтия Борисовича Тургенева и мать Екатерину Александровну.
Не только большое чувство к А. А. Бострому заставило ее решиться на такой трудный шаг в жизни, – моя мать была образованным для того времени человеком и писательницей… Самарское общество восьмидесятых годов – до того времени, когда в Самаре появились сосланные марксисты, – представляло одну из самых угнетающих картин человеческого свинства. Богатые купцы-мукомолы – скупщики дворянских имений, изнывающие от безделья и скуки разоряющиеся помещики-“степняки”, – общий фон, – мещане, так ярко и с такой ненавистью изображенные Горьким…
Люди спивались и свинели в этом страшном, пыльном, некрасивом городе, окруженном мещанскими слободами… Когда там появился мелкопоместный помещик – Алексей Аполлонович Бостром, молодой красавец, либерал, читатель книг, человек с “запросами”, – перед моей матерью встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой, духовной и чистой жизни. И она ушла к новому мужу, к новой жизни – в Николаевск. Там моей мамой были написаны две повести “Захолустье”.
Алексей Аполлонович, либерал и “наследник шестидесятников” (это понятие “шестидесятники” у нас в доме всегда произносилось как священное, как самое высшее), не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мною (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку. Там прошло мое детство».
Сосновка
В Сосновку вместе с матерью и отчимом Алексей переехал не в два года, как сказано в автобиографическом очерке, а когда ему еще не исполнилось и десяти месяцев – в октябре 1883 года, через месяц после того, как 12 сентября Самарская духовная консистория расторгла брак Н. А. Толстого и А. Л. Толстой.
Вот как свое пребывание на хуторе описал Алексей Николаевич в автобиографическом очерке «Мой путь»:
«Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи – деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность…
Детских книг я почти не читал, должно быть, у меня их и не было. Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера лет с семи. Потом – Лев Толстой, Некрасов, Пушкин. (К Достоевскому у нас относились с некоторым страхом, как “жесткому” писателю)».
Теплая, душевная обстановка, царившая в семье во время проживания в Сосновке, очень хорошо передана писателем в повести «Детство Никиты».
В Сосновку погостить приезжала младшая сестра Александры Леонтьевны Мария. Она оставила воспоминания об одном из своих приездов на хутор:
«Наконец, и Сосновка. Подъезжаю, вижу – Саша выглянула в окошко и бросилась ко мне на крыльцо.
Вводит меня в большой дом, где занимали только две комнаты. По зимам тополи кизяком: дров в степи трудно достать. Комнаты большие, но бедно обставлены. Сейчас же чаем поить с домашними булками.
Алёша прибежал со двора. “Он у мня постоянно на воздухе”, – сказала Саша. Алёша мне стал показывать игрушечную лошадь. Вижу, прорван у лошади живот и натискано сено. “Это что же?” – спрашиваю. “Знаешь, как ни кормлю, она не ест, сдохнет не евши. Я так уж выдумал ее кормить. Вот те лошади, папины, едят и пьют, а эта нет”. И стал ей в дыру лить воду. “Да ведь она игрушечная и вся у тебя размокнет”, – сказала Саша. Алёша с удивлением на нее посмотрел. “Разве, а, ведь, она пить хочет”.
Попив чаю, Саша повела показывать усадьбу. Все комнаты в доме, кроме двух, были пустые, заставленные разными хозяйственными вещами. Алексея Аполлоновича не было дома, уехал куда-то по делу. Усадебные постройки были хорошие, и скот хороший. Саша вела домашнее хозяйство и смотрела за скотным двором. В доме была только одна простая баба. Около дома были большие ветлы и садик, небольшой фруктовый, и пруд, где по вечерам задавали концерты лягушки.
Возвратились к вечеру в дом… Алёша до самого вечера опять исчез, пришел усталый, поужинал и лег спать…
На другой день приехал и Алексей Аполлонович, оживленный и веселый. Он мне больше понравился, чем в Самаре: был проще и социальных и религиозных вопросов не затрагивал, весь наполнен был хозяйственными интересами.
Погостив два дня, стала собираться домой».
В конце жизни сам А. Н. Толстой так вспоминал о жизни в Сосновке:
«До тринадцати лет, до поступления в реальное училище, я жил созерцательно-мечтательной жизнью. Конечно, это не мешало мне целыми днями пропадать на сенокосе, на жнивье, на молотьбе, на реке с деревенскими мальчишками, зимою ходить к знакомым крестьянам слушать сказки, побасенки, песни, играть в карты: в носки, в короли, в свои козыри, играть в бабки, на сугробах драться стенка на стенку, наряжаться на святках, скакать на необъезженных лошадях без узды и седла и т. д.
Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увяла и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными.
В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывали подпругами к перекладинам (к поветам)… В эти годы имение вотчима едва уцелело…»
В эти голодные годы произошла семейная трагедия – в начале 1892 года умерла бабушка будущего писателя Екатерина Александровна Тургенева. Узнав об этом, Алексей написал деду письмо, попросил его не плакать об ушедшей из жизни бабушке. 20 февраля 1892 года внуку от деда пришел ответ. Леонтий Борисович писал:
«Милый мой Алеханушка, благодарю тебя за твое письмо, – постараюсь, мой милый, маленький дружок, исполнить твой совет, много не плакать о бабушке; будем за нее молиться, чтобы ей на том свете, где она теперь, было бы лучше, чем было здесь, и думаю, мой голубчик, что ей доподлинно там лучше. Она свои обязанности всегда хорошо исполняла: когда была маленькая – училась хорошо, старших уважала, воспитателей ее слушалась, когда была большая и была хозяйкой дома, всегда хозяйство держала в порядке, о людях, служащих ей, заботилась, – не считала их за чужих; своих детей любила (спроси об этом маму), нищим помогала, за больными ухаживала, Богу молилась….<…> – Вот ты мне и скажешь: ну что же плакать тебе, дедушка? – Знаю, миленький, что не о чем, – а все же плачется; после и ты узнаешь и поймешь, о чем плачется, а теперь скажу тебе только: потому мне плачется, что жалко мне бабушку, – ведь и тебе жалко ее.
Целую тебя, мой милый мальчуганушка, и молюсь о тебе, чтобы Господь тебя не лишил Его благословения.
Твой дед Л. Тургенев».
Начало учебы
Мальчик подрастал. Родителям пришлось задуматься о его обучении. Первым решением было: направить в Самару, в частную школу А. Ю. Масловской. Но из-за материальных трудностей обучение в ней продлилось недолго – осенью 1891 года и с января по март 1893 года. Затем стали приглашать в Сосновку домашних учителей. К сожалению, они быстро сменяли друг друга, поскольку никто не хотел надолго оставаться в степной глухомани. Первой учительницей будущего писателя, летом 1893 года, стала Аделина Владимировна Тейс. На следующий год, в марте, ее место заняла М. И. Европеус. А осенью 1894 года А. А. Бостром привез в Сосновку семинариста Аркадия Ивановича Словохотова. Затем, в августе 1895 года, обучать будущего автора «Петра I» стал Николай Павлович Подбельский. В июне следующего года его сменил ученик 6-го класса Самарского реального училища Эдуард Рейсс.
А. Н. Толстому больше всех остальных запомнился А. И. Словохотов. В автобиографическом очерке «Мой путь» писатель рассказал: «До поступления в Сызранское реальное училище я учился дома: вотчим из Самары привез учителя, семинариста Аркадия Ивановича Словоохотова (правильно: Словохотова. – Е. Н.), рябого, рыжего, как огонь, отличного человека, с которым мы жили душа в душу, но науками занимались без перегрузки. Словоохотова сменил один из высланных марксистов. Он прожил у нас зиму, скучал, занимаясь со мной алгеброй, глядел с тоской, как вертится жестяной вентилятор в окне, на принципиальные споры с вотчимом не слишком поддавался и весной уехал…»
Своего любимого педагога А. Н. Толстой обессмертил в повести «Детство Никиты».
О том, как продвигается его учеба, мальчик сообщал матери, когда она покидала Сосновку по литературным и другим делам. 10 января 1895 года:
«Учение идет у меня всё так же. Из Арифметики мы еще всё на простых дробях… Нынче у меня много очень уроков». 14 января 1895 года: «Учим мы теперь по новому учебнику Индию. По арифметике, как превращать и раздроблять дроби. По закону Божию выучили до пророков, все-таки трудненько было учить, например, царствие Иудейское, зараз Израильское тоже».
28 июля 1896 года: «Немецкие слова начал я учить лучше, осталось только на 12 дней. Французский я повторяю, очень мало забыл… Je vous prie (вот какой я француз). Je bitte теперь, черт возьми, я всякого немца и француза – парижанина переговорю».
Но играм Алексей предпочитал отдавать больше времени, чем учебе. О своем времяпрепровождении он написал матери 5 августа 1896 года:
О проекте
О подписке