«Большинство учителей в Училище правоведения (Петербург, 1850–1859 гг.) относились к Петру Чайковскому (1840–1893) благосклонно – даже математик, несмотря на то, что математика всегда была и осталась для Чайковского наукой таинственной во всех отношениях. И когда один-единственный раз у него вышла алгебраическая задача, он был настолько поражен, что сам себе не поверил, от радости бросился обниматься с товарищами, точно в Светлое Христово Воскресение…» (из книги Н.Берберовой: «Чайковский», Франция, 1937 г.).

Иван Бунин (1870–1953) вспоминал: «Директором моей гимназии был старичок из балтийских немцев по фамилии Закс… Пришел он как-то на мое горе на урок математики, которую я с колыбели люто ненавидел. Я рассеянно сидел за партой, обмахивался тетрадью, потому что от моего соседа изо рта несло пшеном, а от сапожищ дегтем, и думал о моей горькой судьбине. Неожиданно меня вызвали к доске, на которой красовались нарисованные мелом какие-то вопросы… один, другой… я стоял как вкопанный с мелком в руках, ничего не понимал и молчал. Директор с жалостью посмотрел на меня и во всеуслышание на весь класс процедил: «Тупоголовый!»… (из воспоминаний А.Бахраха «Бунин в халате и другие портреты. По памяти, по записям», российск. изд. 2005 г.). «В четвертом классе… все шло гладко, кроме математики – алгебру Бунин совершенно не мог постичь: «a» плюс «b» равняется «c», он так и не уяснил себе, – все абстрактное его ум не воспринимал… пришлось махнуть на математические науки…» (из воспоминаний В.Муромцевой-Буниной «Жизнь Бунина: 1870–1906. Беседа с памятью», сов. изд. 1989 г.).

«Бытует мнение, что для достижения высоких спортивных результатов шахматисту нужно непременно иметь математические способности. Это далеко не так… Один из ярких примеров – Александр Алехин (1892–1946), который не проявлял интереса к математике, а был предрасположен к изучению истории, литературы, иностранных языков. Надо отдать должное его родителям, – зная наклонности младшего сына, они определили Сашу в гимназию Л.Поливанова (Москва, 1902–1910 гг.) с четко выраженным гуманитарным направлением… Большинство преподавателей гимназии относились к Алехину благожелательно, не мешали ему в занятиях шахматами, но некоторые позволяли себе иронические замечания: «Помню как-то классную работу по алгебре, – вспоминал сосед Алехина по парте Г.Корсаков в 1967 году. – Все юнцы притихли. Одни ученики, раскрасневшиеся, потные, взволнованные, поскрипывая перьями, торопятся скорее сдать письменную работу. Другие – бледные, растерянные, оглядываются по сторонам, всем своим жалким видом взывая к товарищеской помощи. Вдруг Алехин стремительно встает, с сияющим лицом молча обводит класс гимназии и в то же время, по всегдашней привычке, крутит левой рукой клок волос, сбившихся на лоб. «Ну что, Алехин, решили?» – спрашивает его преподаватель Бачинский. «Решил… Я жертвую коня… и белые выигрывают!» Класс содрогается от смеха… Хохочет в свои длинные усы всегда сдержанный Бачинский… Весь углубленный в свои шахматные дела, Алехин настолько выключался из окружающей его среды, что не всегда ясно осознавал, где он находится и какой идет урок…» …» (из книги Ю.Шабурова «Алехин», Россия, 2001 г.).

В письме к своей приятельнице детства Ж.Прозоровской (СССР, сентябрь 1974 г.) Фаина Раневская (1896–1984) вспоминала: «…Гимназию ненавидела: не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно… отсутствие интереса к наживе…».

«Выключение из среды», которому подвержен художник-творец, – это, пожалуй, единственное неоспоримое, что присутствует во всех регламентированных методах его обучения и воспитания… Крайности могут не только сходиться, приходя «к общему» с центростремительной силой, но даже образовывать единый поток, если имеется консенсус для формирования общей установки. Таким общим как для «физиков», так и «лириков» является критика «внедрения ложной учебы» и решение «обучить себя, минуя гимназию и даже домашних учителей-наставников». Мария Кюри (1867–1934), первая женщина-лауреат Нобелевской премии (1903 и 1911 гг.), в письме к сестре рассматривала даже крайнее средство: «Иной раз у меня создается впечатление, что детей лучше топить, чем заключать в современные школы». Свою дочь (тоже в будущем лауреата Нобелевской премии) она в гимназию не отдала, но организовала экспериментальную школу из десятка детей выдающихся ученых, учителями которой стали их родители. А представитель неточных дисциплин, поэт Андрей Белый (1880–1934), придал своему отказу от схоластических форм обучения «вид настоящей революции». Здесь и демонстративное неучение уроков, и дерзкие «ответы не по теме» учителям, и вызывающее молчание на экзаменах. Некоторые из протестующих зашли в своем «воспитании» наставников еще дальше. Эварист Галуа (1811–1832) метнул в голову профессора губку классной доски. Фенимор Купер (1789–1851) взрывал запертые двери класса…

Едва ли таким образом они хотели «расцветить» посредственность своих школьных баллов. По их мнению, ничего лучшего они и не могли получить в эти «самые темные и стесненные годы жизни», когда конец отрочества «отравлен гимназией».

«Никогда не забываются травмы, нанесенные в самую ранимую пору, – в детстве, – отмечает доктор экономических наук и литератор Виктор Черняк. – И десятилетия спустя прославленные поэты, живописцы, ученые – бывшие тупицы, двоечники, второгодники – в письмах, дневниках, мемуарах жаловались на незаслуженную кару школьного начальства. Потрясение было так велико, что воспоминания вызывали такую горькую обиду, будто все это происходило лишь вчера» (из «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.):

• «О том, где молодой Питер Брейгель Старший (1525–1569) – нидерландский живописец и график, создатель национального искусства, опирающегося на местные традиции и фольклор – Е.М. – получил общее образование, у кого, как, чему и сколько времени он учился, исследователям приходится только догадываться. В то время в Нидерландах было великое множество школ. Они существовали не только во всех городах и городках, но даже во многих деревнях. Глядя на сатирическую гравюру, выполненную по рисунку Брейгеля, можно представить, какой была эта начальная школа. Классная комната заполнена множеством учеников разных возрастов. Самый старший школьник с тоской выглядывает из-за решетки школьного карцера. Остальные ученики сидят на полу, некоторые вокруг учителя. В руках раскрытые буквари. Другие, пользуясь тем, что наставник не обращает на них внимания, озорничают: гримасничают и кувыркаются. Третьи зубрят. Двое учеников сидят под огромной шляпой с павлиньим пером. Один залез в неизвестно как попавший в класс улей, а оттуда вылетает рой пчел. Тела некоторых учеников перекручены, как у балаганных паяцев… Скорей всего, эта гравюра – воспоминание о собственной школе и о поре учения в ней – о маленькой деревенской школе, где одновременно учатся и дети, и великовозрастные парни…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Философ и поэт Джордано Бруно (1548–1600) оказался плохим учеником, посмел иметь собственную идею и догадки в космологии. Еще в школьные годы он досаждал учителям каверзными вопросами. Его увещевали верить не рассуждая. Воспитывали, как и в других, чувство приниженности. Не внял…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.). «Благодаря своему гению и усиленному труду Бруно еще в монастыре (Неаполь, 1562–1572 гг.) окончательно выработал свое самостоятельное и совершенно независимое от учения церкви миросозерцание, однако под страхом тяжкой ответственности ему приходилось тщательно скрывать свои убеждения. Впрочем, последнее не всегда ему удавалось вследствие замечательной искренности и прямоты его характера. Так, однажды, видя, с каким усердным увлечением один из молодых монахов отдавался чтению поучительной книги о семи радостях Пресвятой Девы, Бруно не мог удержаться, чтобы не заметить монаху, что для него было бы гораздо полезнее заняться изучением творений святых отцов церкви, чем читать подобные книги. Замечание это немедленно било доведено до сведения монастырского начальства: Бруно грозила тем большая опасность, что к обвинению в ереси присоединился донос монахов, будто брат Джордано вынес из своей кельи иконы святых угодников и оставил у себя одно лишь распятие. Дело могло принять очень дурной оборот, но, к счастью Бруно, монастырское начальство, снисходя к молодости обвиняемого, отнеслось не очень строго к его проступку и на первый раз обвинению не был дан дальнейший ход» (из очерка Ю.Антоновского «Дж. Бруно, его жизнь и философская деятельность», Россия, 1892 г.);

• «В 1755 году основан был в Москве университет, и отец Дениса Фонвизина (1744–1792) немедленно отдал сына в университетскую гимназию. Таким образом, Фонвизин был одним из первых, вместе с Потемкиным и другими прославившимися впоследствии «орлами» Екатерины, учившихся в гимназии и университете. Главной целью обучения в гимназии было научить читать, писать и говорить сколько-нибудь по грамматике. Так говорит Державин… Гимназия должна была подготовлять вполне образованных людей, в духе петровской реформы, но… человек лишь предполагает. Где было взять учителей? Благих предначертаний было много, исполнителей – мало. Итак, цель далеко не достигалась, но приобретенное на пути к ней уже составляло громадное богатство… Ни хороших учебников, ни книг для чтения не было. Только сочинения Ломоносова, напечатанные в академической типографии, присылались в университет… Из воспоминаний Фонвизина узнаем, как шло тогда преподавание. По латинскому языку проходили Юлия Цезаря, Корнелия Непота, Цицерона и Вергилия. Учитель латинского языка приходил на экзамен в кафтане и камзоле; на кафтане было пять пуговиц, а на камзоле – четыре. «Удивленный сею странностью», Фонвизин спросил о причине. «Пуговицы мои вам кажутся смешны, – отвечал преподаватель, – но они суть стражи вашей и моей чести: ибо на кафтане значат пять склонений, а на камзоле четыре спряжения; итак, – продолжал он, ударя по столу рукой, – извольте слушать все, что говорить стану. Когда станут спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за какую пуговицу я возьмусь; если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. Со спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете». Имена лучших учеников печатались в газетах… Насколько похвалы означали приобретенные знания, свидетельствует эпизод получения Фонвизиным медали. Учитель географии был тупее учителя латинского языка и не сумел даже фокусом подготовить учеников к экзамену. Поэтому на вопрос: «Куда течет Волга?» – один отвечал «в Черное море», другой – «в Белое». Фонвизин «с таким видом простодушия» отвечал «не знаю», что экзаменаторы, «единогласно» присудили ему медаль. Однако Фонвизин благодаря своим природным дарованиям и любознательности вынес некоторые познания, особенно в языках, а «паче всего получил вкус к словесным наукам»…» (из очерка С.Брилианта «Д.Фонвизин, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1892 г.);

• Стефан Цвейг о годах учебы Оноре де Бальзака (1799–1850) в Вандомском коллеже (Франция, 1806–1813 гг.): «Учителя ощущают в этом мальчике тайное противодействие. Они не понимают, что с ним происходит нечто совсем особенное, они видят только, что он читает и учится не так, как все, не так, как принято. Учителя считают его тупым или вялым, строптивым или апатичным, ведь он не может тащиться в одной упряжке с другими – то отстает, то одним скачком всех обгоняет. Как бы там ни было, ни на кого не сыплется столько палок, как на него. Его беспрерывно наказывают, он не знает часов отдыха, ему задают бесконечные дополнительные уроки в наказание, его так часто сажают в карцер, что на протяжении двух лет у него нет и шести свободных дней. Чаще и ужаснее, чем другие, величайший гений своей эпохи, вынужден испытывать на собственной шкуре «ультима рацио» – последний довод суровых отцов-ораторианцев – наказание розгой… Реальная жизнь – школа – воспринимается как призрачное сумеречное состояние, подлинной жизнью становятся книги…» (из книги «Бальзак», Великобритания, 1940 г.). Сестра Бальзака, Лора Сюрвиль, вспоминала о том, как закончилось школьное образование ее брата: «Когда ему было 14 лет, директор коллежа г-н Марешаль написал матушке между Пасхой и днем раздачи наград, чтобы она как можно скорее приехала за сыном. Его постиг недуг, он впал в своего рода коматозное состояние, тем более обеспокоившее наставников, что они не видели к тому причин. Мой брат был для них просто ленивым школьником, и они не понимали, каким умственным перенапряжением могло быть вызвано это заболевание мозга… (Франция, 1856 г.);

• «Владимир Даль (1801–1872) – создатель знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка» (4 т., 1863–1866 гг.) учился в Морском корпусе. Принимали туда учеников, окончивших два класса реального училища. Владимир и его брат были подготовлены лучше других и испытания выдержали. Но Володя с трудом привыкал к суровому казарменному режиму. Постоянные оскорбления, издевательства, порка. О своих наставниках Даль писал: «Иногда нельзя не подумать, что люди эти не в своем уме…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Аврора Дюпон, по мужу – Дюдеван, по литературному псевдониму – Жорж Санд (1804–1876) училась в английском католическом монастыре в Париже. Там девочки делились на 3 группы: смиренные, набожные и тихони; чертенята, непокорные и шалуньи; между этими двумя группами – дурочки, пассивные, малоподвижные. Юная Аврора была, конечно, среди чертенят. Она участвовала в общем веселье. Чертенята сочиняли шуточные исповеди, например, такие: «Увы! Мой милый отец Вилель, я часто пачкалась чернилами, тушила свечку пальцами, набивала живот репой, как говорится в высшем свете, где я воспитывалась; я шокировала молодых людей в нашем классе своей нечистоплотностью… Я засыпала на уроках закона Божия, я храпела на мессе, я говорила, что вы некрасивы… За эту неделю я сделала по крайней мере 15 грубых ошибок по-французски и 30 по-английски; я сожгла в печке свои башмаки и наполнила смрадом класс. Это мой грех, это мой грех, это мой тягчайший грех…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Обучение Виссариона Белинского (1811–1848) началось в Чембарском уездном училище (в период с 1819 по 1825 гг. – Е.М.), только что тогда открывшемся. «На первое время, – рассказывает А.Пыпин, – весь педагогический штат заведения состоял из одного смотрителя, который был преподавателем по всем предметам. Этот смотритель был человек добрый и кроткий». «Вскоре, – вспоминает Иванов, поступивший в училище в одно время с Белинским, – прибавились новые учителя: один по Закону Божию, соборный священник; другой по русскому языку – тоже сын соборного священника, исключенный из семинарии. Этот последний был страстный любитель наказаний розгами, которые он употреблял иногда в виде «ласки», наказывая ими через одежду, ради личной потехи, совершенно невинного и прилежного мальчика. Благородное негодование на этот вандализм Виссариона возбудило энергичные жалобы к смотрителю со стороны Григория Никифоровича, отца Виссариона. Надобно заметить, что Виссарион никогда не был предметом этих диких любезностей бурсака-учителя и вмешался в дело не столько по участию к товарищам, которые были моложе его классом, но потому, что находил подобные поступки возмутительными. Преподавание в училище совершалось в духе патриархальной простоты. Учителя не затруднялись оставлять учеников на произвол судьбы, отправляясь домой для жертвоприношений Бахусу, а ученики в летнее время иногда целым училищем уходили купаться…». Но мало того, что училище, по крайней мере, не портило Белинского в нравственном отношении, оно помогло его умственному развитию, сообщило ему некоторые положительные знания… «Еще будучи мальчиком, – писал Белинский впоследствии, – учеником уездного училища, я в огромные кипы тетрадей неутомимо, денно и нощно и без всякого разбору списывал стихотворения Карамзина, Дмитриева, Державина и прочих; я плакал, читая «Бедную Лизу» и «Марьину рощу»; я писал баллады и думал, что они не хуже баллад Жуковского, не хуже «Раисы» Карамзина, от которого я тогда сходил с ума»… Летом 1825 года В.Белинский поступил в пензенскую гимназию. Ему шел уже 16-й год – возраст, в котором другие поступают не в гимназию, а в университет… Пензенская гимназия, по рассказу И.Лажечникова, бывшего одно время ее директором, как образовательное заведение отличалась совершенно невозможным характером. Первая сцена, которую вновь приехавший директор (т. е. Лажечников) увидел в гимназии – было «погребение кота мышами», как объяснили ученики: они целой толпой выносили на руках из класса мертвецки пьяного учителя русской словесности. Д.Иванов спорит с Лажечниковым, доказывая, что пензенская гимназия была не хуже других русских гимназий, и в этом споре обе стороны правы: пензенская гимназия, конечно, была ниже всякой критики и ни на волос не ниже установившегося типа гимназии… Слишком ясно, что даровитому юноше нечего было делать в гимназии. Ни зубрить учебники, ни «погребать кота» Белинский был не в состоянии, и он совершенно логично перестал посещать гимназию, которая в свою очередь тоже вполне логично исключила его из своих недр…» (из очерка М.Протопопова «В.Белинский, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1891 г.);

• «О первых годах школьной жизни поэта Ивана Никитина (1824–1861) нам, к сожалению, почти ничего не известно. Но надо думать, что дореформенная бурса со своими грубыми, исстари установившимися нравами, которые так живо изобразил Н.Помяловский в известных «Очерках бурсы» (1863 г.), была одинакова везде. Какая педагогическая система практиковалась тогда в воронежском училище, можно видеть из одного отрывочного воспоминания Никитина об этом времени его жизни: «Помню я, был у нас учитель во 2-м классе училища, Алексей Степанович, коренастый, с черными нахмуренными бровями. Вызовет он, бывало, тебя на середину класса и крикнет: «Читай!» А из глаз так и сверкают молнии. Взглянешь на него украдкой и начнешь изменяться в лице, в голове пойдет путаница, и все вокруг тебя заходит: и ученики, и учитель, и стены… и понесешь такую дичь, что после самому станет стыдно. «Не знаешь, негодяй! – зарычит учитель. – К порогу!» И начнется, бывало, жаркая баня». Это было альфой и омегой всей тогдашней педагогической мудрости, унаследованной, кажется, еще от Средних веков. Только в сравнительно недавнее время, в начале 70-х годов, реформа коснулась и бурсы, разрушила всю старую педагогическую систему, внесла в нее новый дух и нравы. В 1841 году, по окончании училища, Никитин был переведен в духовную семинарию. Здесь для молодого человека начался новый период жизни, непродолжительный, так как Никитин прошел только два класса, но сильно повлиявший на строй его ума и дальнейшее развитие. Описание семинарской жизни сделано впоследствии самим Никитиным в его «Дневнике семинариста» (1861 г.). Все эти очерки проникнуты горечью и недовольством, которые автор вынес из семинарии. И действительно, серенькая, запертая в четырех стенах, с бедной обстановкой и полумонастырской дисциплиной, тогдашняя жизнь в семинарии не могла оставить по себе доброй памяти. Само образование носило сухой и безжизненный характер. Лекции обыкновенно читались профессорами (как тогда называли преподавателей семинарии) по старым, давно составленным тетрадкам, написанным темным и витиеватым языком. Некоторые профессора, чтобы не трудится над составлением записок, не мудрствуя лукаво, читали по старым академическим тетрадкам, по которым учились сами… Апатия и скука царили здесь… Зубристика преобладала…» (из очерка Ф.Савицкого «И.Никитин, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1893 г.);