• «В Казани (1841–1845 гг.) у Льва Толстого (1828–1910) был учитель и гувернер С.Томас, который и подготовил его к поступлению в университет. В университет в то время молодые баричи поступали очень рано, кто 14-ти, 15-ти, кто 16-ти лет, – поступали не из гимназий, как теперь, а прямо из классной помещичьего дома, где большинство получало, разумеется, подготовку очень сомнительную. Впрочем, и в стенах высшего учебного заведения наука не находилась в особенной чести, и смело можно спросить себя: была ли она на самом деле? Разумеется, читались лекции и внешний вид научности соблюдался; но далее, глубже не забирались ни профессора, ни студенты… Громкие названия факультетов, вроде морально-политического, и предметов, как например, эстетика, не должны смущать читателя: хороших профессоров, особенно в провинции, или совсем не было, или они должны были молчать, ограничиваясь чтением записок, тщательно рассмотренных, проредактированных, процензурованных и прочее… Поэтому-то атмосфера ненужности, одинаково понятной и для профессоров, и для студентов, наполняла собою университетские аудитории и кабинеты; не слышалось живого слова, не видно было горячего увлечения, и чем-то затхлым и скучным отзываются и наука, и лекции того времени. Даже даровитые юноши, обладавшие жаждой познания и рвавшиеся к источнику истины, быстро охладевали, переступив университетский порог… Лучшим из факультетов в Казани был, по-видимому, математический, где подвизался в то время Н.Лобачевский, но Лев Толстой несколько неожиданно поступил на факультет восточных языков. Случилось это в 1843 году, когда будущему писателю исполнилось всего 15 лет…» (из очерка Е.Соловьева «Л.Толстой, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). «…Лев Николаевич Толстой, хотя и получил по арабскому языку на экзамене в Казанском университете пятерку, хотя и удивил своими математическими способностями самого Лобачевского, не был даже троечником… Он не увлекался арабским, турецким языками… Восточные языки тогда учили так, как учили арабскому языку в дальних медресе Бухары: через язык проламывались, не считаясь с его духом, изучали так, как будто идет погоня через лес или, вернее, человек, завязший в болоте, вытаскивает с трудом свои ноги. Рядом читал лекции молодой профессор-юрист, лекции которого привлекли молодого графа… В 1845 году, 25 августа, из Казани, робея, Толстой пишет Татьяне Ергольской (опекунша, пос-ле смерти родителей – Е.М.), сообщая ей решение, которое не смог выговорить лично. Надо было признаться, что два года пропали даром и он не выполнил того, за что взялся…. На юридический факультет Толстой попадает к профессору Мейеру» (В.Шкловский, СССР, 1963, 1978 гг.). «…Учился он очень неудачно, главным образом потому, что перескакивал от предмета к предмету, не зная, на чем ему остановиться. В 45-м году мы видим его уже юрис- том, но и здесь дело не пошло. Он заинтересовался лишь на несколько месяцев лекциями профессора Мейера по государственному праву и взялся даже за самостоятельное сравнение «Духа законов» Монтескье с «Наказом» императрицы Екатерины, увлекся этой работой, а потом вскоре остыл и к ней… Профессорские двойки, единицы и нули говорят нам лишь о том, что никогда настоящего интереса к университетской науке Толстой не питал и что самолюбие его в это время было направлено совсем на другое, нежели на академические лавры, получение которых и теперь-то не представляет никаких особенных трудностей для обеспеченного человека, а 40 лет тому назад было и еще того легче…» (из очерка Е.Соловьева «Л.Толстой, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). Причину своего ухода из Казанского университета сам Лев Толстой считал принципиальной: «Меня мало интересовало, что читали наши учителя в Казани». Его жена, Софья Андреевна, не ограничивалась Казанским периодом его жизни: «Ему всегда было трудно всякое навязанное другими образование»;

• «Если музыкальное развитие Модеста Мусоргского (1839–1881) шло более или менее равномерно, то общее образование со времени поступления в Школу гвардейских подпрапорщиков (Петербург, 1852 г.) получило не совсем благоприятное направление. Будущие гвардейцы (старшие именовались «господами корнетами», младшие – «юнкерами») должны были научиться красиво стоять в строю, маршировать, отдавать честь, четко выполнять ружейные приемы, командовать солдатами и при случае уметь защитить «честь мундира». Приготовление уроков и серьезные занятия считались среди воспитанников скучным и недостойным делом. Отношения с преподавателями держались на основах военной дисциплины и подчинения. Старшие воспитанники часто жестоко третировали младших – отнимали ужин, булки, чай, заставляли прислуживать себе. А.И.Куприн в романе «Юнкера» ярко описал эту традицию, назвав ее «дурацким обычаем, собезьяненным когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских студентов и обратившимся на русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство». Жаловаться было не принято; ябед беспощадно били. Преподавали в школе математику, химию, естествознание, отечественную историю, русский и французский языки, закон божий. Важнейшими предметами считались военный устав и строевая подготовка. Режим дня был по-военному строг – каждый час дня расписан… Но тягой к знаниям Модест выделялся из среды товарищей, чем иногда даже беспокоил благоволившего к нему директора школы Сутгофа. «Какой же, mon cher, выйдет из тебя офицер», – отечески журил воспитанника директор…» (из книги Е.Абызовой «Модест Петрович Мусоргский», СССР, 1985 г.);

• Нравы закрытого военно-учебного заведения, – Училища правоведения, куда поступил Петр Чайковский (1840–1893), отличались бездушным формализмом. Первой обязанностью было объявлено безусловное, нерассуждающее повиновение. Не должно быть ни своих мыслей, ни своих понятий о долге, ни своего, отличного от других способа веселиться…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.). «Впрочем, некоторый дух «гуманности», чего-то свежего и, может быть, свободного, в эти годы уже начинал проникать в стены Правоведения… Но с самими учителями у учеников не завязывалось никаких отчетливых, длительных отношений. Были среди них добрые, были и свирепые, но почти все отличались казенной серостью, а если и были люди выше среднего, то на педагогическом поприще своего гения отнюдь не проявляли» (из книги Н.Берберовой «Чайковский», Франция, 1937 г.). «Мы скоро поняли и почувствовали, что становились номерами, под которыми справляли свою функцию воспитанников», – пишет князь В.Мещерский, тоже воспитанник Училища правоведения. «В мое время, – писал П.Чайковский в 1883 году, – экзамены в Училище правоведения были даже не лотерея, где бы все зависело от удачно вытянутого номера, а просто комедия. Все было основано на узаконившихся традициях разнообразного мошенничества, в которых очень часто принимали участие и сами преподаватели, входившие в стачку с учениками…»;

• «Сын мелкого парижского чиновника, Огюст Роден (1840–1917) своим творчеством составил эпоху в истории скульптуры, дал импульс творческим исканиям различных по направленности мастеров скульптуры 20-го века. «Небольшая начальная школа ордена иезуитов была неподалеку от дома, и сначала Огюст бежал туда чуть ли не бегом», – пишет биограф Родена – Дэвид Вейс. Радостное возбуждение Огюста тут же погасло при виде серого мрачного фасада и после знакомства со строгими отцами-наставниками. Это были люди средних лет, придирчивые, резкие и не терпящие возражений. Он сразу почувствовал себя великим грешником. Задавать вопросы воспрещалось, следовало только отвечать. Школа Вальде-Грас состояла при семинарии, и обучение закону Божьему составляло основу программы… Это была школа для бедняков, где презирали развлечение и всякую подобную чепуху и ставили целью воспитать людей трудолюбивых, довольных своим местом под солнцем и глубоко преданных власти… Однажды на уроке географии Огюст Роден нарисовал карту Священной Римской империи. Учитель разорвал ее. Когда его опять поймали за рисованием, учитель, с размаху ударил его линейкой по пальцам. Пальцы болели так сильно, что неделю он не мог взять в руки карандаш. В следующий раз Родена подвергли телесному наказанию…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «С 1862 год Виктор Васнецов (1848–1926) учился в духовном училище в Вятке. После этого он продолжил учебу в духовной семинарии…» (из сборника Д.Самина «100 великих художников», Россия, 2004 г.). «Духовное училище и семинария размещались в трехэтажном каменном здании, окрашенном некогда в желтый цвет, но теперь облупившемся, обшарпанном… В училище муштра, в семинарии скука. Учитель русского языка, он же регент архиерейских певчих, был горький пьяница. Нес околесицу. Бывало, отрезвев, сам с удивлением прислушивался к тому, что говорил. И снова начинал клевать над кафедрой сизым носом и засыпал. Ничто не нарушало крепкого сна – ни топот, ни свист, ни выкрики, ни бумажные стрелы, пущенные в него. Не трезвее был и Мышкин, преподававший математику. Медицину преподавал городской акушер. Над ним потешались. Больше всего смеху бывало на уроках ботаники и физики. Эти предметы преподавал священник. Батюшка называл семинаристов дураками. Они к этому привыкли…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Иван Гончаров (1812–1891) поступил вместе с братом в Московское коммерческие училище, в младшее отделение. Однажды в письме к Н.Гончарову от 10 января 1868 года, он возвратился на волне своей памяти в те недостославные времена: «Об училище я не упомянул ничего в биографии, потому что мне тяжело вспоминать о нем, и если пришлось вспомнить, то надо бы было помянуть лихом, а я этого не могу, и потому о нем ни слова. По милости тупого и официального рутенера, Тита Алексеевича Каменецкого, мы кисли там 8 лет, 8 лучших лет, без дела! Да, без дела. А он еще задержал меня 4 года в младшем классе, когда я был там лучше всех, потому только, что я был молод, то есть мал, а знал больше всех. Он хлопотал, чтоб было тихо в классах, чтоб не шумели, чтоб «не читали чего-нибудь лишнего», не принадлежащего классам, а не хватало его ума на то, чтобы оцепить и прогнать бездарных и бестолковых учителей… Нет, мимо это милое училище!»;

• Иван Бунин (1870–1953) вспоминал: «Директором моей гимназии был старичок из балтийских немцев по фамилии Закс… Пришел он как-то на мое горе на урок математики, которую я с колыбели люто ненавидел… Мне задавали какие-то вопросы… один, другой… я стоял как вкопанный с мелком в руках, ничего не понимал и молчал. Директор с жалостью посмотрел на меня и во всеуслышание на весь класс процедил: «Тупоголовый!» Это было последней каплей, и такого я стерпеть не мог. Я немедленно посмотрел на него, точно внезапно пробудился, и тем же тоном ответил ему: «Остроголовый!» Скандал получился невообразимый. Меня хотели исключить из гимназии. Отца вызвали из деревни для объяснений… Историю эту как-то замяли, а гимназию я вскоре навсегда покинул по собственному желанию…» (из воспоминаний А.Бахраха «Бунин в халате и другие портреты. По памяти, по записям», российск. изд. 2005 г.);

• «Ги де Мопассан (1850–1893) поступил в семинарию в Ивето (Франция, 1863 г.). Он чувствовал себя очень несчастным, совсем не будучи подготовленным к дисциплине и отсутствию свобода передвижения… Многим известно, что представляла собой в то время семинария в Ивето, эта «цитадель нормандского духа», где встречались сыновья богатых землевладельцев и местных аристократов; они поступали туда, чтобы изучать латынь, некоторые из искреннего стремления к священническому званию, а большинство – с целью избежать воинской повинности… Все тяготило его, все в этом доме было ему враждебно, а больше всего его независимой натуре был ненавистен интернат. Он с сожалением вспоминал свои прогулки по морю, своих друзей-рыбаков. Недаром ухитрялся он прихварывать, чтобы получать дополнительные отпуска… Товарищи его, большем частью вульгарные, часто смешные малые, были ему антипатичны, и он вымещал на них школьные неприятности, отрабатывая свое остроумие. Ги не щадил и учителей: однажды он забавлялся тем, что изображал перед остальными учениками лекцию профессора богословия, живописавшего им муки в аду. И все же, дисциплина священников и нравы духовенства парализовали его грубоватую откровенность… В виде утешения в монастырской жизни, на которую он был обречен, молодой Ги принялся сочинять стихи: он исписал несколько тетрадей стихотворениями на разные случаи, и эти тетради впоследствии были найдены его матерью и свято сохранены. Некоторые из стихотворений были напечатаны… (из книги Эд. Мениаля «Ги де Мопассан», российск. изд. 1999 г.);

• «В то время (в Шарлевильском коллеже, Франция, 1869–1870 гг. – Е.М.) Артюр Рембо (1854–1891) горделиво драпировался в тогу юного безверия и анархии. В классе он вел себя вызывающе, проклинал Наполеона, «приведшего революцию к глупейшему краху», уснащал свои сочинения призывами к мятежу, риторическими обращениями к теням Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и ставил в тупик преподавателя истории, аббата Вилема, коварными вопросами о Варфоломеевской ночи или драгонадах (карательные меры против протестантов при короле Людовике ХIV – Е.М.). Затем мало-помалу совершенно перестал заниматься некоторыми предметами… Он с увлечением занялся стихотворством. Не один раз учитель математики накрывал его за сочинением стихов на уроке. Он даже перекладывал на французские стихи свои письменные работы по латыни…» (из книги Ж.Карре «Жизнь и приключения Жана-Артюра Рембо», Франция, 1927 г.). «…У всякой медали есть две стороны; абсолютное незнание математики составляло негативную пару необыкновенным способностям Артюра в других областях. Он притворялся, что не умеет даже делить, и учитель, г-н Барбез, регулярно получал сюрпризы – вместо решения задачи в контрольной работе он мог прочесть латинские стихи… Даже когда Рембо получал задание написать сочинение о французской революции, он и тут считал уместными крамольные фразы вроде: «Дантон, Сен-Жюст, Кутон, Робеспьер, молодое поколение ждет вас!.. «Говорят, он был робким, – пишет один из тогдашних учеников коллежа, – но мы помним его безапелляционный, даже наглый, должен заметить, тон; мы помним, как уверенно он разговаривал с учителями, с директором, мы помним, как он любил разыгрывать своих товарищей…» (из книги П.Птифиса «Рембо», Франция, 1982 г.);

• «Гимназию Всеволод Гаршин (1855–1888) не любил… После каникул Всеволод, доведенный до исступленного отчаяния, кричал в письме: «Поп на уроке Закона божьего явно враждебно относится ко мне, но я с него собью враждебность. Вызывает он меня и спрашивает в продолжении целого урока, т. е. час, не урок, а невозможнейшие вопросы со страшными придирками, например, я говорю, что «крещение очищает нас от греха», а он: «От какого?» Я начал излагать историю прегрешения Адама, он перебивает: «Да нет! Вы ничего не понимаете! Как вы смотрите на первородный грех?» и пр. и пр. И это ровно час. Он так придирался, что у меня от злобы уже нижняя губа затряслась… Он (поп) знает, что у меня нервы расстроены, и с целью начинает раздражать человека, чтобы вывести его из себя. Как я был зол! Если бы не звонок, то я бы сделал скандал на все училище…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• «Отчужденность, кастовые предрассудки не позволили получить систематизированного образования Бернарду Шоу (1856–1950). За четыре года учений мальчик сменил четыре школы и везде считался «трудным». Более всего его угнетал схоластический метод обучения. Как вспоминал Шоу, «в школе я не выучил ничего, а забыл многое». Причину своего отставания он объяснил много позднее: «Я не могу запомнить того, что меня не интересует. У меня капризная память, причем выбор ее не отличается строгостью. Я совершенно лишен стремления меряться с кем-нибудь силами, равнодушен к поощрению и похвале и, понятно, не люблю конкурсных экзаменов». Так он подошел к одному из своих блестящих афоризмов: «Вколачивать в человека нежелательную ему мудрость так же вредно, как кормить его опилками». Отторжение осталось на всю жизнь. Прожив 94 года, школу он называл «самым вредным этапом своего образования»;

• «Работа в лавке у отца «съела» учебу Антона Чехова (1860–1904)… Впрочем, нужно сказать несколько слов и о Таганрогской гимназии. Эта гимназия, куда отдали 9-летнего Антона, ничем выдающимся не отличалась. Скучное двухэтажное строение, скучные учителя – их характеры и занятия позднее были описаны Чеховым в «Человеке в футляре» (1898 г.). Мы остановимся на двух. Учителя латыни Урбана называли злодеем и мучителем; гимназисты однажды даже подложили под крыльцо его дома мину – но Урбану повезло. Потому, много позднее, «Чехов получал зловещие напоминания о нем: «У нас периодически повторяются самоубийства гимназистов… Вчера опять застрелился молодой человек 17-ти лет… Говорят, Урбан оскорбил его; молодая вспыльчивая натура не выдержала» (М.Громов, 1993 г.). Писавший о многих человеческих пороках, этого «учителя» Чехов в свои рассказы не впустит. Зато благодаря Чехову остался в истории учитель закона божьего протоиерей Ф.Покровский, «своеобразный священник», как называл его брат Михаил. Покровский был красив, учен, обладал приятным баритоном и всеми светскими качествами, артистичен. Он читал Чернышевского, Белинского, Герцена – «был на гребне волны». К братьям Чеховым относился с некоторой нелюбовью, вызывал к доске, а сам углублялся в газету, не слушая, ставил «три» и отправлял на место…» (из сборника В.Лютова «Русские писатели в жизни», Россия, 1999 г.). «Много испортила она (школа) моих детских радостей», – вспоминал позднее А. Чехов;

• «Мое учение – это настоящая борьба за существование и независимость, – писал сербский драматург Бранислав Нушич (1864–1938) в «Автобиографии», одной из самых смешных книг в мировой литературе. «Это была поистине беспрерывная и длительная борьба, в которой участвовали, с одной стороны, учителя и наука, а с другой – я. Разумеется, борьба была неравной, и мне почти всегда приходилось уступать; утешение я находил в мудрой народной пословице: «Умный всегда уступает». Но уступать я должен был еще и потому, что учителя, видя во мне противника, применяли один и тот же излюбленный, но весьма нечестный прием: на уроках, на экзаменах они всегда спрашивали меня то, чего я не знал. Таким образом они лишали меня возможности добиться успеха в борьбе за независимость… На протяжении четырехлетнего пребывания в школе я старательно ловил мух, ставил в тетрадках огромные кляксы, резал парты перочинным ножом; каждый день к концу занятий руки мои были так испачканы чернилами, словно я провел это время не в школе, а в красильне…» (из книги В.Черняка «Невыдуманные истории из жизни знаменитых людей: От великого до смешного…», Россия, 2010 г.);

• Мало утешительного мог вспомнить о начальном периоде своего образования художник, историк искусства Александр Бенуа (1870–1960): «Я брезгал всем, что приходило в соприкосновение с чем-либо гимназическим – и даже брезгал своими руками, которые пачкались чернилами, от засаленных столов, больше всего – от пожатия десятков нечистоплотных и потных рук. Я покинул гимназию в 1885 году. Главной причиной тому было… преследование, которому я подвергался со стороны гнусного Мичатека, и получившаяся вследствие того моя полная деморализация. Деморализация привела к тому, что я совершенно запустил не только древние языки, но и все другие предметы…»;