Цитаты из книги «Голландский дом»

Но потом вспомнил слова отца о том, что то, с чем мы ничего не можем поделать, лучше выбросить из головы. Я попробовал, и оказалось, это гораздо проще, чем можно было предположить. Я просто смотрел, как за окном проносится мир: города дома деревья коровы деревья дома города — и все в таком духе.

Послушай, не пытайся докопаться до сути всей этой истории. Каждый несет свой крест — считай, что это твой.

Она сказала, что все, чего она хотела, — это служить бедным, но монахини, которые управляли приютом, всегда одевали ее в чистые сари и отправляли на вечеринки просить милостыню. «Был 1951 год. Британцев не осталось, американцы были в новинку. Я посещала каждую вечеринку, на которую меня приглашали. Оказалось, у меня что-то вроде таланта — убеждать богачей раскошелиться». Этим она до конца жизни и занималась — облегчала ношу богатства тем, у кого оно водилось, и обращала все на пользу бедняков.

Наша мать осталась в Голландском доме и ухаживала за Андреа — годы шли, а я не мог ее простить. Несмотря на остатки научного знания, все еще удерживавшиеся в моей голове, я поверил в то, что не раз в моем детстве повторял отец: Мэйв заболела, потому что мама ушла, и если она вернется, Мэйв умрет. Какой бы бредовой ни была идея, если она вдруг подтверждается, волей-неволей задумаешься. Я винил себя за то, что был, как мне самому казалось, недостаточно бдителен. Я ежечасно думал о сестре. О матери я не думал вовсе.

— Теперь в доме есть те, кому может понадобиться ее забота. Когда она жила там, единственным, кому можно было посочувствовать, была она сама. — Она вдохнула и выдохнула дым. — Это было невыносимо.

Я наняла Джослин, потому что боялась, что Сэнди не останется у нас без сестры, и вот уже Джослин взяла на себя всю готовку. Это единственное, что у меня самой по-настоящему неплохо получалось, а мне даже ужин не давали приготовить. Но с появлением «чемпиона» все вроде бы наладилось. По утрам я отвозила тебя в школу и ехала в Филадельфию, чтобы повидаться с нашими друзьями на базе, или отправлялась в приход Непорочного Зачатия и помогала там всем, чем могла, пока не кончались занятия в школе. Тогда-то я и подружилась с сестрами милосердия. Как же с ними было весело. Мы начали сбор одежды — объезжали вместе с сестрами окрестные дома, собирали вещи, которые людям были больше не нужны, потом я забирала все домой, стирала, чинила и отвозила обратно в церковь. В доме, когда мы только въехали, были целые залежи вещей — тех, что остались от Ванхубейков. Большая часть одежды была бесполезным тряпьем, но кое-что мы с Сэнди подлатали. Привели в порядок все пальто — кашемировые, меховые. Вы не поверите, сколько всего мы там нашли.

Мужчины то и дело бросают своих детей, и мир их за это восхваляет. Будда бросил, Одиссей бросил, и всем вообще насрать на их сыновей. Они отправлялись в свои возвышенные путешествия, чтобы сделать то, что, черт возьми, хотели сделать, и тысячи лет спустя мы все еще воспеваем их. Мама ушла, но она и вернулась, и у нас все хорошо. Нам было непросто, но мы это пережили. Мне все равно, любишь ты ее или нет, но ты должен вести себя с ней порядочно, хотя бы потому, что я этого хочу. Ты мне должен. Ее щеки покраснели, и хотя, вероятно, это был просто холод, я не мог не беспокоиться о ее сердце. Я ничего не ответил. — Меня тошнит от этого всего, чтоб ты знал, — сказала она, повернулась и пошла обратно в дом, оставив меня стоять в вихре листьев и думать о том, что же я ей должен. А что тут думать — я был обязан ей всем. И я принял решение измениться. Может показаться, что перемены были невозможны, учитывая мою природу и мой возраст, но я точно понимал, что могу потерять. Это снова — как с химией. Дело не в том, нравится мне или нет. Дело в том, что это необходимо сделать.

Луна на западе была такой яркой, что сводила на нет сияние звезд. Лунный свет проливался на все вокруг — на голые деревья и подъездную аллею, на широкую лужайку, устланную опавшими листьями, и широкие каменные ступени. Свет заливал дом и машину, в которой сидели мы с Мэйв. Увидел бы я подобное в детстве — за несколько часов до рассвета в ясную, холодную зимнюю ночь?

Но тем вечером в постели Селеста растянулась на мне, уткнувшись головой в мое плечо, все каждодневные придирки были исчерпаны. «Пройдись по позвоночнику», — сказала она. Она так и не приняла душ и все еще пахла океаном, прибрежным ветром. Я запустил пальцы под ее волосы и нащупал основание черепа. «Сперва шейные позвонки: атлант, эпистрофей». Я касался каждого, как клавиш пианино, — нажимал, отпускал, пока не нащупал все семь. «Теперь грудные. Тебе бы следовало наносить побольше крема от солнца». — Ш-ш-ш. Ты все испортишь. — Итак, грудные. — Я прошелся по всем двенадцати и перешел к поясничным. Я рисовал пальцами круги у нее на пояснице, пока она наконец слегка не застонала. — Помнишь? — спросила она. — Конечно помню, — как же мне нравилось лежать под ее весом, ощущая убийственный жар, исходивший от ее кожи. — Все те годы я помогала тебе учиться. — Все те годы ты мешала мне учиться. — Я поцеловал ее в макушку.

Она взглянула на мою жену, а затем на меня, без сомнения, задаваясь вопросом, что я могу знать об извлечении гвоздей из человеческих ступней. Мы подоспели, как раз когда Кевин говорил своему распластавшемуся орущему другу: «Все норм, папа шарит в медицине».