Цитаты из книги «Голландский дом»

Я читал. «Приватность», — ответил я, хотя в свои восемь не очень понимал, что имею в виду. Мне нравилось само слово и ощущение, которое давали задернутые шторы, — будто в коробке сидишь.

Тогда я еще не знал, что врачи порой врут, чтобы успокоить.

Тогда я еще не знал, что врачи порой врут

В детстве меня бросила мать. Я не скучал по ней. Ведь у меня была Мэйв; ее красное пальто, ее черные волосы; вот она стоит у подножия лестницы на мраморном полу в черно-белую клетку; у нее за спиной идет снег, завесой сверкает в окне, широком, как киноэкран; в напольных часах кораблик-маятник качает на волнах минуты. «Дэнни, — зовет Мэйв. — Завтракать. Давай быстрее». Зимой по утрам она ходила в пальто, потому что дома было слишком холодно, а она была слишком высокой и худой, вся ее энергия уходила в рост. «Вечно ты будто куда-то собираешься», — говорил отец, проходя мимо, словно даже ее пальто его раздражало.

Короче, я стал интерном, и, хотя по-прежнему совершал редкие вылазки в юридическую школу Колумбийского университета, где, стоя в дальнем углу аудитории, слушал лекции по жилищному праву, эти поползновения были немногочисленны и нерегулярны. Я следил за рынком недвижимости, как другие следят за бейсболом: запоминал статистику, но сам никогда не играл.

По правде сказать, дело было не в «Щелкунчике». Любая иллюстрация роскоши, помещенная вдаль, казалась мне окном в юность. Которая была теперь так далеко.

За годы ее отсутствия я многое узнал о Селесте: я понял, что ее готовность не отвлекать меня от учебы требовала усилий. Я и понятия не имел, что должен быть благодарен за это, пока не начал встречаться с другими женщинами, которые хотели читать мне утром статьи из газеты, пока я занимался, или свой гороскоп, или мой гороскоп, или объяснять мне свои чувства, плача над тем, что я никогда не выражал свои. Селеста, напротив, могла открыть какой-нибудь толстый британский роман — и поминай ее как звали.

Голландский дом, как его прозвали в Элкинс-Парке, Дженкинтауне, Гленсайде и даже в Филадельфии, был известен благодаря не столько архитектуре, сколько своим обитателям, всем этим голландцам с непроизносимыми именами. Если вы смотрели на него с определенного расстояния, он, казалось, парил в нескольких дюймах над холмом, на котором стоял. Панели из стекла, окружавшие стеклянные же двери, были размером с витрину магазина и скреплялись коваными железными лозами. Окна одновременно пропускали солнечный свет и отбрасывали его на широкую лужайку.

На Ванхубейков в гостиной невозможно было не засмотреться — будто поблекшие полноразмерные копии реальных людей, чьи суровые некрасивые лица выписаны с голландской точностью и чисто голландским пониманием света; на каждом этаже были десятки других портретов, поменьше, — их дети в коридорах, их пращуры в спальнях, множество дорогих им безымянных людей, рассредоточенных повсюду.