Цитаты из книги «Голландский дом»

Для торжества Норкроссы арендовали шатер, и на время свадьбы Селеста и Мэйв оставили свои многочисленные разногласия. Моим шафером был Мори Эйбл. Он все думал, что мое решение не продолжать медицинскую карьеру — это какая-то шутка. «Я на твое обучение полжизни угробил», — сказал он, обнимая меня за плечо, — ни дать ни взять гордый отец. Годы спустя я куплю дом на Риверсайд-драйв — этакую довоенную шкатулку с холлом в стиле ар-деко и зелеными стеклянными панелями на дверях лифта. Половину верхнего этажа и террасу на крыше я отдам Эйблам — по цене квартиры-студии. Они проведут там остаток жизни.

Дело в том, что я тоже видел нашу мать, правда, в момент встречи этого не понял. Пока я удалялся от Флаффи по 116-й улице, сомнений у меня не осталось. Это случилось в отделении неотложки в клинике Альберта Эйнштейна, около полуночи, года два-три назад. Все кресла в приемной были заняты. Родители держали на коленях полувзрослых детей, сновали повсюду с малышами на руках. Люди подпирали стены, исходили кровью и стонали, блевали себе на колени — обычный воскресный вечер в духе репортажных фотографий Юджина Ричардса. Я только что осмотрел девушку с раздробленной носоглоткой (ударилась о руль? о кулак бойфренда?) и, едва вставив эндоскоп в ее носовые пазухи, обнаружил, что повреждены связки. Повсюду пузырились кровь и пена, и я целую вечность возился с эндотрахеальной трубкой. Закончив, вышел в приемную, чтобы выяснить, кто ее привез. Когда я выкрикнул имя, указанное в регистрационной карте, моего плеча сзади коснулась женщина и произнесла: Доктор. Они все так делали — больные, сопровождающие, — будто ектенью воспевали: доктор, сестра, доктор, сестра.

Флаффи надорвала два пакетика с сахаром, высыпала в кофе со льдом и перемешала. Мне хотелось сказать, что все предприятие сложилось бы удачнее, добавь она сахар, пока кофе был горячим. Нет, мне хотелось сказать, что вообще было бы куда приятнее встретиться, исключительно чтобы обсудить диффузию сахара в воде.

— В общем да. Только двор был сильно запущен. Трава, помню, была очень высокая. Папа спросил маму, как ей дом, и мама ответила: «Это нечто, что тут скажешь». И он посмотрел на нее — улыбка на пол-лица — и сказал: «Это твой дом. Я купил его для тебя».

Я всегда буду ассоциировать изучение анатомии человека не с трупом, а с молодым обнаженным телом Селесты на мое­й кровати. Она позволяла мне проводить руками по каждому мускулу и косточке, называя их по ходу дела. Те части ее тела, что я не видел, я чувствовал, и таким образом узнал, как максимально крепко привязать ее к себе.

Мэйв вела вечерние занятия по финансовому учету в католических благотворительных организациях, а по вторникам допоздна засиживалась, проверяя их записи и выправляя подсчеты.

Согласно принципу Архимеда, на любое тело, полностью или частично погруженное в жидкую среду в состоянии покоя, действует подъемная сила, равная весу жидкости, вытесненной телом. Или, другими словами, можно погрузить в воду мяч, но, как только вы отпустите руки, его вытолкнет наружу. Вот и я на протяжении всей своей бесконечной академической карьеры подавлял собственную природу. Я делал все, что от меня требовалось, но также украдкой отслеживал здания, выставленные на продажу, мимо которых мне случалось проходить: запрашиваемая цена, продажная цена, количество недель на рынке. Я ошивался на задних рядах аукционов по выкупу заложенного имущества — привычка, от которой потом трудно было избавиться.

— В школах-интернатах учатся умные дети, которые потом поступают в Колумбийский. Я сполз на сиденье и преисполнился жалости к себе. Я не хотел терять школу, друзей, сестру вместе со всем остальным. — Чего уж тогда мелочиться — отправь меня сразу в приют. — Ты не подходишь, — сказала она. — У меня нет родителей, — сказал я; впрочем, речь была не об этом. — У тебя есть я, — сказала она. — Облом.

Трудно переоценить идиотизм ситуации, учитывая, что именно мы взяли с собой и что оставили. Мы упаковали вещи и обувь, из которых я вырасту через полгода, и оставили в изножье моей кровати одеяло, которое мама сшила из своих старых платьев. Мы взяли книги с моего стола и оставили на кухне масленку из прессованного стекла — насколько мне было известно, это единственная вещь, которую мама привезла с собой из бруклинской квартиры. Я не взял ничего из того, что принадлежало отцу, хотя позже мне на ум приходили тысячи мелочей, которые хотелось бы сохранить: часы, что он всегда носил, лежавшие в конверте вместе с кошельком и обручальным кольцом. Всю дорогу от больницы

Находиться в Голландском доме было невыносимо. До сих пор мне это не приходило в голову. Когда Мэйв сказала, что мама ненавидела его, я даже не понял, о чем она говорит. Стены уборной были украшены барельефами — вырезанными из орехового дерева ласточками, летящими сквозь цветочные стебли к неполной луне. Резные панели были изготовлены в Италии в 1920-х и переправлены в контейнерах, чтобы украсить уборную на первом этаже дома Ванхубейков. Сколько лет чужой жизни ушло на то, чтобы вырезать подобную стену в другой стране? Я протянул руку и провел пальцем по одной из ласточек. Мама это имела в виду? Мне казалось, что дом — одна здоровенная раковина, которую я вынужден таскать на себе всю оставшуюся жизнь. Все, конечно, было не столь драматично, но в день похорон мне казалось, что я вижу будущее.