Оставалось только гадать, как они могут выглядеть, эти существа на магистралях. Мое возбуждение все больше возрастало при мысли о чудесах, готовых вот-вот открыться предо мной. Полагаю, такая реакция при этих обстоятельствах не покажется вам предосудительной. У кого бы не пошла кругом голова при мысли о том, что он, невероятным образом уцелев, избежав стопроцентной, гарантированной смерти, стоит у порога таких открытий?

Я снял кислородную маску и обнаружил, что могу совершенно спокойно дышать. Свет внизу подо мною становился все ярче. Мне показалось, что я вижу рядом с собой какие-то смутные тени. Если даже и тени, то кого или чего? Я отсоединил баллон, сбросил его вниз и очень скоро отчетливо услышал, как он ударился обо что-то. Видимо, о магистраль. Вскоре подо мной обозначился какой-то темный контур. Мои бедные ноги, еще ледяные, как поддон холодильника, тут же ударились обо что-то, но падение продолжилось. Ага, привет шахтерам, мы летим глубже?

Дальше я падал… Очень странно, но мне подумалось, что я лечу сквозь густую массу листвы. Я несся вниз, судорожно пытаясь хвататься за что попало. Скорость падения продолжала возрастать, и я понял, что дотлевавший парашют погас, попав на деревья. Значит, что там, на магистралях? Влага? Дождь? Слякоть? Скользкий асфальт? Да меня сейчас задавят, не поморщатся! Нет, помилуй боже, вода? Попытки цепляться за ветки и листья ни к чему не приводили. Неожиданно падение прекратилось. По-видимому, или я, или парашют за что-то зацепились. Надеяться оставалось только на то, что он не отцепится до тех пор, пока мне не удастся найти безопасного положения.

Я пошарил руками в темноте, пока наконец не наткнулся на толстый сук. Удалось усесться на него верхом, прислонившись к стволу огромного дерева и опровергая таким образом сразу две теории. Магистрали подо мной не было. Зато в этой части Венеры существовала растительность.

Стильно. Растительность, но какая? Этот маленький секретарь из «Тарзаны», этот улыбчивый каштанчик, Роуз или Ральф, говорил что-то… Говорил же что-то о великанах-деревьях, глодавших, как жадные духи, бледную сухую ядовитую смесь, возвращая природе кислород и азот. Или то был не он? В голове уже все помутилось. Похоже, кислорода тут было более нормы, организм не справлялся. Газку бы сейчас, газку углекислого, эти питательные зефиры разбавить! А рядом со мной, как печальные силуэты китайских танцующих кукол на ширме, маячили тени, которые, несомненно, являлись другими, еще более высокими деревьями.

Устроившись поудобнее, я освободился от парашюта, но оставил несколько строп и ремней – они могли понадобиться при спуске. Сидя высоко в кроне среди темноты и сырости, трудно было определить, как выглядит это дерево снизу. Защитные очки я тоже снял, потому что стекла потели, и принялся спускаться. Дерево было грандиозное, но его ветви находились на таком расстоянии друг от друга, что под ногами всегда находилась надежная опора. Да что же это за мир был такой? Уж вовсе, вовсе неведомый… По чему, интересно, я полз?

Не знаю вообще, сколько времени я летел через второй облачный слой, пока не оказался на этом дереве. Дорвался Карсон Нейпир до привычного, вот уже скоро и с дерева слезет. Молодец какой.

А спускался я по нему, по всей видимости, все же долго. Больше получаса точно. Икры сводило от напряжения. Да, не меньше двух тысяч футов. При этом вокруг меня до сих пор были облака. Облака. И ничего из видимого. Остальное – эмпирика, ощущения. Может, мне кажется, что я ползу? Может, обман? Может, и хуже: не я это вовсе, а тот, матричный Карсон Нейпир, отпустивший вслед за парашютом слой своего очередного астрального тела, по-прежнему в своей милой ракете несется в сторону Солнца? Полноте бредить, батенька. Все пра-правильно. Снова туман. Неужели вся атмосфера Венеры состоит только из тумана? Или вся здешняя жизнь происходит лишь на эмпирическом уровне, ты все время ползешь в тумане, не зная, зачем и куда, ползешь долгие годы, пока наконец это дело не прекращают простейшие химические законы и ты не теряешь последнюю клеточку мозга? Я надеялся, что это не так – перспектива представлялась мне грустной.

Свет снизу стал немного поярче, но вокруг меня было по-прежнему темно. Мой спуск продолжался. Слезать по незнакомому дереву ночью, в тумане, в неведомый мир – занятие утомительное и опасное. Да и выбор был прост, других вариантов не наблюдалось. Оставаться на месте не имело смысла, а карабкаться наверх было незачем. Поэтому я взял свой счастливый билетик и продолжил безумный спуск.

Что за странную шутку играл со мной рок! Мне ни черта не хотелось лететь на Венеру. Вернее, такая идея поначалу была, но под влиянием моих друзей-астрономов, убедивших меня в том, что там жизни нет, как-то непроизвольно иссякла. В результате я выбрал Марс. И вот теперь, за десять дней до предполагаемой посадки туда, оказываюсь именно на Венере, вдыхаю ничуть меня не убивающий, грубый, но чистый воздух и сижу на ветвях дерева, по сравнению с которым даже секвойи кажутся мелкой порослью.

Постепенно светлело, облака становились все реже.

Между ними далеко внизу иногда виделось что-то, напоминающее море лиловой листвы в нежном лунном свете. Но луны у Венеры нет. В этом вопросе с астрономами не поспоришь. Или галлюцинация, или, учитывая, что луна не могла быть источником света, оставалось предположить, что находится этот источник ниже внутреннего облачного слоя. Красиво звучит, особенно когда знаешь, что эту картину маслом создал абсурд.

Слушайте, скоро я выбрался из облаков, но по-прежнему ничего, кроме моря листвы, так вокруг и не видел.

При тусклом освещении мне не удавалось точно определить цвета листьев, но я был уверен, что они не зеленые, а светлые, с фиолетовой искрой да игрой очень мягких оттенков другого какого-то цвета. После выхода из облаков мне пришлось спускаться еще тысячу футов, и я сильно устал. Видимо, меня все же лихо разнежил месяц безделья. Не уточняю при этом насчет обжорства – догадаетесь сами.

Вдруг прямо под собой я увидел что-то вроде мостика, перекинутого между моим стволом и соседним. И к нему явно вели ступени, выдолбленные в древесине. Ступени! Хм. Это уже слишком для утомленного человека, для его образа мыслей и химии мозга. Чрезмерно, знаете. Через край. Ступени никак не могли появиться здесь в результате какой-нибудь естественной причины – природной ли, геологической. Любые ступени – это фактор сознательной деятельности. Подтверждающий, как я и мечтал, что Венера не только как-нибудь обитаема, но обитаема разумом. А каким? Что за странные создания строили-понастроили переходов между огромными деревьями? Чего ради? Они ползают? Инвалиды? Может быть, находятся на биологической стадии развития между обезьяной и человеком? Насколько у них высок интеллект? Как они меня примут?

В этот момент мои тщетные раздумья прервал какой-то шум.

Что-то двигалось в ветвях наверху. Шум все приближался. И тут что-то хрустнуло справа по курсу, аж в глазах потемнело! Мое воображение подсказало мне, что источником звука могло быть большое тяжелое существо. Мне стало не по себе. Ну точно. Ползет инвалид на пять тысяч тонн, мир ломает. У меня не было оружия. Я же пошел на охоту, знаете. Как англичане ходят на охоту: наблюдая ее с дивана, по телевизору. Я вообще никогда не носил оружия при себе. Во время подготовки к полету на Марс мои друзья настаивали на необходимости взять с собой целый арсенал, но мне удалось убедить их, что в глазах местных жителей отсутствие оружия будет верным свидетельством моих мирных намерений. Придурок такой. Очень наивен я, не по годам. Впрочем, даже в случае нелюбезного приема у меня не будет шанса в одиночку завоевать целый мир, как бы я ни вооружился.

Неожиданно к шуму и треску добавились ворчание да вскрики, по которым я понял, что надо мною находятся несколько существ. Кто преследовал меня? Еще инвалиды? Да я и после первого-то был еле живой. Я нелепо застыл с поджатой к груди ногой, точно сам пребывал на биологической стадии развития между обезьяной и человеком. И слушал, и слушал, полнясь невиданной местью и жаждою справедливости… Не потерпевший вынужденную посадку космонавт-демонстрант, а дух Робин Гуда.

Ну картина маслом. Разумеется, даже у таких стойких людей, как я, имеются проблемы с нервами, и кто упрекнет меня в том после всего, что я перенес в последнее время? Все-таки после известного усилия я сообразил, что ночь зачастую искажает звуки и эти подобия совершенно неожиданно множатся, вроде негодных копий, оттискиваемых неисправной машиной. Мне доводилось слышать вой и визги койотов по ночам в Аризоне. На слух казалось, будто возле моей палатки их собралась целая сотня, между тем я знал совершенно точно, что их только двое.

Однако сейчас не приходилось сомневаться в том, что этот шум производило несколько гигантских существ. Судя по звукам, они быстро приближались ко мне, по пути резво ломая ветки. Я, правда, не был уверен в том, что они преследуют именно меня – может, у них такая зарядка для тонуса, – но подстраховаться не мешало.

Мне хотелось быстрее добраться до мостика внизу, чтобы встать на ноги. Но прыгать было высоко, а ветвей, по которым я мог бы спускаться, не нашлось. Хорошо, что у меня остались стропы с брошенного парашюта. Я размотал их с пояса, закрепил одну за сук, крепко ухватился за петлю руками и приготовился прыгнуть со своего насеста. Тут же возня наверху затихла, эти тоже затихарились… и совсем рядом послышался зловещий шум чего-то тако-о-го…

Ой, оно было не только в тысячу раз грузнее меня, не только спускалось прямо ко мне – а я видел, как крушатся под этакой тяжестью ветки, – но еще и не желало быть обнаруженным, дышало вкрадчиво. Дышало этерификационно, получало сложные эфиры из кислот и спиртов. И не ленилось. Как паровоз на ходу. Из первых. Вонючих. С искрами.

Я притушил намечавшийся во рту вкус соленой оливки и, молнией скользнув вниз, пролетел не менее пятнадцати футов до мостика – и только там услыхал над головой страшный крик.

Страшный, колеблющийся, забиравшийся все выше, полутонами наверх, выше, выше, так высоко и так резко ударил, что вдруг пропал. Ушел, видимо, в ту частоту, которая уже мною не воспринималась. Я поднял голову, обнаружил, что из глаз хлещут слезы и до рези отзвук этого вопля еще колдует в ушах – показалось, что из них даже кровь полилась: горячо стало, – и… Ничего особенного не случилось.

Каждый из нас в своей жизни когда-нибудь достается более сильному на обед, следит за реакциями гастронома, который серьезно готовится к приему вас внутрь. Ну что ж, просто настал и мой час. Дошла очередь и до меня.

Передо мной – кем-то выбранной пищей – замаячило отверстие, которым… Ну да. Которым всякая пища и проходит коротким последним путем прямо в вечность по барханам кишок и болотцам пищеварительных соков.

Тэк-с, это самое существо приготовилось прыгнуть на меня, замерло, сгруппировалось. Тут же за ним, за его головой, обнаружилось то, что стоило десяти таких гастрономов! Прямо за ним маячила безобразная морда цвета прокисшего борща! Мелькнула – и через секунду исчезла в листве.

Только в этот момент на меня уже, распростершись, летел в прыжке мой гастроном. Он хорошо был виден на темном фоне листвы и туманного воздуха – оскаленный рот больше сапога, с какими-то ржавыми зазубринами, и два горящих глаза, в каждом из которых только одно нетерпение: бей, ломай и круши! О-о, эта сцена оставила неизгладимый след в моей памяти, я вспомнил ее позже при таких жутких обстоятельствах, которые простому смертному и вообразить невозможно.

Отпрыгивая от падающего на меня существа, я был так напуган, что не нашел времени проанализировать техническую сторону спуска – даже не выпустил из рук стропу, по которой спустился к мостку. Держался скорее всего бессознательно. В какой-то момент ладонь сжалась в кулак, и во время моего прыжка стропа потянулась за мной. Это случайное обстоятельство оказалось в высшей степени счастливым: сбитое с толку моими неумелыми метаниями и последним, весьма нелогичным шараханьем в сторону, существо-гастроном промахнулось. Бей, ломай и круши! Оно не долетело, оно опустилось на четыре конечности, метнуло ворох искрений с загривка и в нескольких футах от меня с ворчанием, от которого в жилах кровь леденеет, недовольно припало к мостику. Видимо, было не просто слегка сбито с толку, а здорово озадачено, шевелило мозгами. Потому, очевидно, и не бросилось на меня сразу, дало мне возможность собраться с мыслями и стремительно отступить. Я и отступил, машинально сворачивая правой рукой стропу в кольца с лицом раненого героя войны, заявившего, что отдохнет лишь после смерти.

Часто в критические моменты мы совершаем действия, которые кажутся нам на первый взгляд совершенно бессмысленными. Ну подумайте сами. Вместо того чтобы дать деру, я сворачивал кольцами стропу и тупо смотрел в темноту. Мне кажется, эти действия – как я назвал бы их в инструкции, действия последнего часа – нередко продиктованы инстинктом самосохранения. Ты можешь ни черта не понимать, не знать даже, зачем это делаешь. Возможно, такие невнятные манипуляции и хаотичны, и тщетны. Насилуешь стропу, глаза открываешь шире, глотку делаешь у́же, пригибаешься… Природа тебе все разъяснит потом, когда уцелеешь.

Ведь она, эта самая стропа, оказалась тем тонким волоском, на котором висела моя жизнь!

Воцарилась тишина. После вопля безобразной твари, отступившей в гущу листвы, и отскока второго гастронома не раздалось больше ни звука. Этот зверь, припавший к мостику прямо передо мной, выглядел не слегка, а основательно обескураженным. Я догадался, что не осчастливил его, хотя и хорошо питался на корабле, нагуляв пару лишних фунтов живого веса. Но не потому, что убрался к своей стропе.

Дело было в том, что он вообще не гнался за мной, а сам шел в добычу отступившей твари. И сам прятался. То есть и не гастрономом являлся, а ужином. Ну бедный инвалид.