Глава четвертая

Этот человек, видимо, держал свой козырь в рукаве и дожидался подходящего момента, чтобы нанести удар, заранее предвкушая триумф. Теперь он, судя по всему, был слегка разочарован: выигрышную карту пришлось выложить на стол слишком рано и при обстоятельствах не столь драматичных, как ему бы хотелось. Вот только остальные не воспринимали происходящее как игру.

Пейдж почувствовал, что от неожиданности у Барроуза перехватило дыхание. Адвокат решительно встал с места.

– Меня об этом не извещали. Я не знал! – произнес он с негодованием.

– Но догадались? – улыбнулся толстый мистер Уилкин.

– Не мое дело строить догадки, – возразил Барроуз. – Повторяю, сэр, меня не предупреждали. Я ничего не слышал про отпечатки пальцев.

– Да мы формально тоже. Мистер Маррей держал все в секрете. Но разве… – с бархатной учтивостью осведомился Уилкин, – разве нынешнего владельца обязательно надо было уведомлять? Если он и есть настоящий сэр Джон Фарнли, то наверняка помнит, что году в десятом или одиннадцатом мистер Маррей снимал у мальчика отпечатки пальцев.

– Сэр, повторяю…

– Нет уж, это вы мне позвольте повторить, мистер Барроуз: действительно ли была необходимость вас уведомлять? Давайте спросим нынешнего владельца. Что скажет он сам?

Фарнли, похоже, весь ушел в себя; лицо его приобрело отрешенное выражение. Он принялся резкими короткими шагами ходить по комнате и, достав из кармана связку ключей, крутить ее вокруг пальца. Такова была его обычная реакция на любые болезненные и путаные обстоятельства.

– Сэр Джон!

– Да?

– Вы помните, – спросил Барроуз, – факты, о которых упоминает мистер Уилкин? Мистер Маррей когда-нибудь снимал у вас отпечатки пальцев?

– Ах это, – рассеянно отозвался Фарнли, словно речь шла о чем-то маловажном. – Да, теперь припоминаю. Одно время я напрочь об этом забыл. Но когда мы давеча с вами говорили, эта мысль вдруг пришла мне в голову. Я подумал – это именно то, что нужно; это все разрешит. Как-то даже от сердца отлегло. Так что подтверждаю: старина Маррей и правда снимал у меня отпечатки пальцев.

Претендент резко обернулся. На его лице читалось изумление, смешанное с внезапной недоуменной настороженностью.

– Ну знаете ли! Как это понимать? – воскликнул он. – Вы что же, готовы пройти проверку отпечатков?

– Пройти проверку? – с мрачным удовольствием повторил Фарнли. – Господи, да это лучшее, что можно придумать! Вы мошенник и прекрасно это знаете. Ну конечно. Та давнишняя проба со снятием отпечатков, которую делал Маррей. Как же, как же! Теперь я вспоминаю, как было дело, во всех подробностях. Это расставит все точки над «i». И я смогу с чистой совестью вас отсюда вышвырнуть.

Соперники посмотрели друг на друга.

Пейдж все это время думал и гадал, куда склоняются чаши весов, но не мог сделать выбор. Он пытался отбросить симпатии и предубеждения и сухо разобраться, кто из двоих мошенник. Ясно было одно. Если это Патрик Гор (будем называть его именем, которым он сам назвался), то они имеют дело с одним из самых хладнокровных и циничных аферистов, каких только носила земля. Если же самозванец – нынешний Джон Фарнли, то это не только пронырливый преступник, скрывающийся под личиной наивности и простодушия, но и опасный человек, потенциально способный на убийство.

Последовала пауза.

– А знаете, мой друг, – оживился вдруг претендент, – меня искренне восхищает ваше нахальство. Нет, я серьезно. Я вовсе не хочу вас поддеть и не нарываюсь на скандал. Я просто констатирую факт: меня восхищает эта ваша непробиваемая, твердокаменная наглость, которой позавидовал бы сам Казанова! Нет ничего удивительного в том, что вы «забыли» об отпечатках. Это ведь произошло до того, как я начал вести дневник. Но вот преспокойно заявить, что у вас это вылетело из памяти?! Немыслимо…

– А что в этом такого?

– А то, что Джон Фарнли – настоящий Джон Фарнли – никогда бы об этом не забыл! И я, разумеется, помню все в мельчайших деталях. Как можно о таком забыть, когда Кеннет Маррей был единственным человеком, имевшим на меня влияние! Он научил меня всему, что так захватывало мое воображение в области криминологии. Чтение следов. Способы маскировки. Методы избавления от трупа. Но главное, именно он открыл мне дактилоскопию: в ту пору это было новейшее веяние в сыскном деле. Я помню, например… – он выдержал паузу, обвел взглядом слушателей и заговорил снова, слегка повысив голос, – что феномен пальцевых отпечатков был открыт сэром Уильямом Гершелем в середине девятнадцатого века, а затем, независимо от него, к аналогичным результатам пришел в конце семидесятых годов доктор Фулдс. Но в качестве официального вещественного доказательства отпечатки пальцев были впервые приняты к рассмотрению английским судом только в девятьсот пятом году, – правда, судью в тот раз убедить так и не удалось. Понадобились многолетние дебаты, прежде чем этот метод стал признаваться безоговорочно. И вот теперь мы начинаем обсуждать некую «проверку», придуманную Марреем, и вы заявляете, что вариант с дактилоскопией вам и в голову не приходил!

– Вы чертовски много болтаете, – заметил Фарнли. Вид у него снова сделался воинственный и угрожающий.

– Само собой. И продолжу. Итак, вы утверждаете, будто напрочь забыли об отпечатках пальцев, а теперь якобы внезапно все вспомнили. Тогда скажите: как именно снимались отпечатки?

– То есть?

– Каким способом?

Фарнли задумался.

– Пальцы прижимались к стеклянной пластине, – ответил он наконец.

– Чушь! Для получения отпечатков использовался «дактилограф» – специальная книжечка. Многие в те времена этим баловались. Маленькая серая книжечка. У Маррея была их целая коллекция; он снимал отпечатки у моего отца, матери и других знакомых.

– Постойте, постойте! Да, книжечку я, пожалуй, припоминаю… Мы еще сидели вон у того окна…

– Ах, вот вы уже и вспомнили!

– Послушайте, – негромко проговорил Фарнли, – за кого вы меня принимаете? Я вам что, попрыгунчик из варьете, который развлекает публику дешевой эрудицией и по щелчку отвечает на любые вопросы: сколько статей в Великой хартии вольностей и какая лошадь пришла второй на Эпсомском дерби восемьдесят третьего года? Этого вы от меня хотите? Жизнь богата и разнообразна, и я не вижу смысла забивать голову всякой ерундой. И потом, люди с годами меняются. Да-да, меняются!

– Но не до такой же степени! Костяк характера не меняется. Вот о чем я толкую. Нельзя стать полной противоположностью самому себе.

В продолжение этого спора мистер Уилкин сидел, вальяжно откинувшись на спинку кресла, и в его выпуклых глазах поблескивало что-то похожее на самодовольство. Наконец он сделал движение рукой.

– Господа, господа! Смею заметить, подобные препирательства не вполне… уместны. Немного терпения. В самом коротком времени дело решится.

– И все-таки я настаиваю… – раздраженно произнес Барроуз. – Поскольку я не был поставлен в известность об отпечатках, я настаиваю, чтобы в интересах сэра Джона Фарнли мне позволили…

– Мистер Барроуз, – спокойно сказал претендент, – ну очевидно же, что вы должны были обо всем догадаться и безо всяких извещений. Подозреваю, что и догадались, причем с самого начала, иначе вообще отказались бы в этом участвовать. А теперь пытаетесь подыграть обеим сторонам и спасти свою репутацию независимо от исхода дела. Послушайте моего совета. Не раздумывайте и переходите на нашу сторону.

Фарнли перестал шагать. Он подбросил связку ключей и, когда она с глухим шлепком упала на ладонь, сжал руку в кулак.

– Это правда? – спросил он Барроуза.

– Если бы это было правдой, сэр Джон, потребовалось бы предпринять другие шаги. Мой долг – тщательно изучить…

– Все в порядке, – остановил его Фарнли. – Я только хотел убедиться, кто мои друзья. Не стану больше ничего говорить. Свои воспоминания, приятные и не очень – от некоторых я, бывает, не могу уснуть, – я лучше оставлю при себе. Давайте уже проведем эту процедуру с отпечатками и выясним правду. Вот только где же Маррей? Почему его до сих пор нет?

На губах претендента заиграла мефистофелевская ухмылка, в которой проглядывало что-то не на шутку зловещее.

– По всем законам жанра, – со странным наслаждением проговорил он, – Маррей уже должен быть убит, а его тело брошено в садовый пруд. Пруд ведь еще на месте? Я не ошибся? А если серьезно, то полагаю, что Маррей уже где-то поблизости. Но лучше мне помолчать, а то ненароком наведу кого-нибудь на нехорошую мысль.

– Какую еще мысль? – не понял Фарнли.

– Ну, вроде вашей тогдашней. Шмяк по голове – и безбедная жизнь обеспечена.

В комнате как будто повеяло холодом. Фарнли вытянул шею и нервно сглотнул. Потом огладил себя по пиджаку, видимо пытаясь совладать с волнением. Соперник с поразительной меткостью находил именно те слова, которые могли его уколоть.

– Кто-нибудь этому верит? – выдавил наконец Фарнли срывающимся голосом. – Молли… Пейдж… Барроуз… вы верите?

– Успокойся, никто не верит, – ответила Молли, твердо глядя мужу в глаза. – Зачем ты поддаешься на его уловки, ведь он только того и ждет – нарочно выводит тебя из равновесия!

Претендент с интересом на нее посмотрел:

– И вы тоже, мадам?

– Что? Что – я тоже? – визгливо переспросила Молли и разозлилась на саму себя. – Простите, что заговариваюсь, как сломанная шарманка, но, думаю, в целом я выразилась достаточно ясно.

– Вы тоже верите, что ваш муж – настоящий Джон Фарнли?

– Я это просто знаю.

– Откуда?

– Боюсь, ответ один: женская интуиция, – невозмутимо сказала Молли. – И под этим я понимаю не что-то смутное, а вполне ясное и разумное ощущение. Нечто такое, что, хотя и имеет свои особенности и пределы, всегда срабатывает безошибочно. Так было и в этот раз. Стоило мне его увидеть, как я уже знала: это он. Конечно, я согласна выслушать ваши доводы, но они должны быть очень убедительными.

– Позвольте спросить: вы его любите?

Молли вспыхнула, что было заметно даже под загаром, но отвечала с обычным достоинством:

– Ну, скажем, я его ценю.

– Именно. И-мен-но! Вы его цените; и полагаю, всегда будете ценить. Вы отлично ладите между собой – и будете и дальше прекрасно ладить. Но вы его не любите и никогда не любили. Вы были влюблены в меня. И теперь, когда «я» вернулся домой, вы влюбились в некий образ, в проекцию из собственного детства. В своем воображении вы наделили этого человека, самозванца, моими чертами.

– Господа, господа! – закричал мистер Уилкин, словно распорядитель шумного застолья. Вид у него был слегка ошарашенный.

В этот момент в разговор вступил Пейдж. Он желал подбодрить хозяина дома и говорил с напускной беззаботностью.

– Вот уже и до психоанализа дошли! – весело заметил он. – Слушайте, Барроуз, ну что нам делать с этим королем… не знаю чего?

– Могу только сказать, что мы уже с полчаса ведем какие-то совершенно неудобоваримые разговоры, – сухо отозвался Барроуз. – И вдобавок снова отклоняемся от темы.

– Ну почему же, – мягко возразил претендент. Он, кажется, искренне не хотел никого обидеть. – Надеюсь, я не сболтнул опять чего-то лишнего? Пожить бы вам цирковой жизнью; это, знаете ли, закаляет. Однако я просил бы вас объясниться, – обратился он к Пейджу. – По-вашему, в моем предположении относительно мадам нет логики? Изложите тогда свои доводы. Вы имели в виду, что она была совсем девочкой и не могла проникнуться ко мне нежными чувствами? Что для таких вещей ей нужно было быть постарше – скажем, возраста Мэдлин Дейн? На это вы намекаете?

Молли рассмеялась.

– Вовсе нет, – ответил Пейдж. – Я и не думал ни о каких доводах – ни за, ни против. Меня занимал вопрос вашей загадочной профессии.

– Моей профессии?

– Ранее вы упоминали о некой профессии, которая принесла вам первый успех в цирке. Никак не могу понять, что бы это могло быть. Вы предсказатель? Психоаналитик? Специалист в области памяти? Фокусник? Или всё вместе? В ваших манерах есть что-то от каждой из этих профессий – и еще от массы других. Ни дать ни взять Мефистофель, явившийся в наш тихий Кент! Здесь вам не место, так и знайте. Вы всем мешаете. Вы несносны.

Претендент как будто был польщен.

– Неужели? Что ж, думаю, вам всем не помешает небольшая встряска, – заметил он. – А что до моей профессии, то в ней, пожалуй, есть понемногу от всего, что вы перечислили. Но в одном вы точно не ошибетесь – если скажете, что я Джон Фарнли.

Тут в дальнем конце комнаты отворилась дверь, и появился Ноулз.

– Мистер Кеннет Маррей, сэр, – возвестил он.

Возникла пауза. В этот момент в небе зажглись последние лучи уходящего солнца. Они проникли сквозь деревья и верхние створки окон, ярко озарив потемневшую комнату. Потом все разом померкло, и остался только ровный приглушенный свет, в котором уже с трудом можно было различить фигуры и лица.

В голове Кеннета Маррея весь вечер теснилось множество воспоминаний. Это был высокий, худощавый, довольно нескладный человек, большой умница, никогда, впрочем, не имевший задатков для настоящего успеха в жизни. Лет ему было не больше пятидесяти, но в светлых усах и короткой стриженой бородке, напоминавшей скорее многодневную щетину, виднелась седина. Как и говорил Барроуз, он постарел; усох, посуровел, растерял былую беззаботность и благодушие. И все-таки в нем и теперь чувствовались сердечность и доброжелательность. Он легонько щурился, как человек, привыкший к палящему солнцу.

Медленно ступая, Маррей прошел в библиотеку. Затем остановился, озадаченно нахмурился и, вытянувшись, замер. В эту минуту один из соперников ощутил, как в нем пробуждаются тысячи воспоминаний и обид на тех, кого уже нет в живых; а сам Маррей показался ему в точности таким, как когда-то.

Маррей между тем изучал собравшихся. Задумчивое выражение на его лице сменилось вопросительно-насмешливым, затем стало по-учительски строгим. Наконец он уперся взглядом в точку ровно посередине между хозяином дома и претендентом.

– Итак, юный Джонни? – произнес он.