Я понимаю, что сделал отец. Вещь, оставленная мне в наследство, предназначена вовсе не для меня. Я – не более чем хранитель. Тело матери тогда не нашли – только лодку, качавшуюся на приливных волнах, без якоря, с забрызганными кровью скамейками. Никакой записки. Последнее ударило по отцу больнее всего. Ее смерть породила пустоту, которую нельзя было заполнить ничем, даже последними словами. Это стало нарушением естественного порядка вещей. И в одиннадцатый час своей жизни отец попытался это исправить. Его лодка, его «Синтия». Так он вернул ее обратно в наш мир.

– Обещай, что будешь плавать на ней.

– Обязательно буду. Можешь не сомневаться.

Отец умолкает. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу, засунув руки в карманы.

– Я знаю, что был не самым заботливым отцом. Особенно после… – Он пожимает плечами. – Ну, это дело прошлое. Что было, то было.

Меньше всего мне хочется говорить на эту тему сейчас. Да и вообще когда-либо.

– Не вини себя. Все позади.

– Просто хочу, чтобы ты знал, как я сожалею. – Отец протяжно вздыхает. – Это все моя вина. У нее были… свои особенности. Ты, сынок, о них не знал.

За спиной отца открывается дверь. Это мой подопечный. Он тяжело дышит. Наверное, бегал по всему дому, разыскивая нас. Я готов задушить парня на месте.

– По-моему, я велел тебе ждать в машине.

– Прошу прощения, сэр. Мне показалось, что я просто обязан напомнить вам о времени.

Бросаю взгляд на часы. Начало первого. Ехать до парома минут сорок; при интенсивном движении – больше. Меня словно ударяют в грудь. Мой отец уходит из нашего мира; мой отец почти ушел. И когда он уйдет, когда я буду стоять на причале и смотреть на отплывающий паром, я останусь последним из нашей семьи. Все воспоминания о событиях прошлого будут моими, и больше ничьими.

– Дай нам еще несколько минут, – говорю я стажеру.

Но он продолжает стоять с упрямством заборного столба. От меня сейчас можно ждать чего угодно, вплоть до того, что я наброшусь на парня с кулаками. Положение спасает отец. Понимая мое состояние, он поворачивается к стажеру и протягивает руку:

– Давайте знакомиться. Я – Малкольм Беннет.

Эти слова повергают парня в шок. Выходит, он не знал, за кем мы едем. Пока они пожимают руки, глаза моего подопечного мечутся. Он попеременно смотрит на нас, затем мямлит:

– Так вы…

– Совершенно верно. А вы, как вижу, работаете с моим сыном.

– Да, сэр. Я – его стажер.

– Вам повезло. А звать вас как?

– Ой, простите. Забыл представиться. Джейсон Ким.

– Спасибо, мистер Ким, что напомнили нам о времени. А то мы углубились в воспоминания и совсем позабыли о нем.

– Вот-вот. – Мой подопечный тяжело сглатывает. – В смысле, так оно и есть.

– Отлично.

Отец обезоруживающе улыбается парню. Его улыбка – как луч прожектора, направленного в лицо стажера. Я сразу понимаю его замысел. Кто-то должен взять все в свои руки и сделать так, чтобы мы оказались в машине. Я сейчас не способен на это. Еще немного, и я уронил бы себя в глазах коллеги, который моложе меня на двадцать лет. Этого отец допустить никак не может и приходит мне на выручку. Очень трогательно и очень грустно.

Продолжая улыбаться, отец поворачивается ко мне:

– Спасибо, Проктор, что уважил старика. Приятно было вот так поговорить.

Я могу лишь кивнуть.

– Ну что? – Отец растирает ладони, словно они озябли. – Поехали?

Мы с отцом едем на заднем сиденье. Таков протокол: паромщик ни на мгновение не оставляет ретайра своим вниманием, хотя я сделал бы это и без протокола. На дорогах почти пусто, словно мир понимает всю серьезность нашей миссии и создает нам наилучшие условия для проезда. Мое сердце успокаивается. Отец смотрит в окно. Мне кажется, что он прощается с миром. Разумеется, на время, поскольку он снова увидит этот мир юными, жадными до впечатлений глазами. Он сидит, изящно скрестив ноги, стараясь не помять идеально отглаженных брюк. Руки перестали нервно двигаться и спокойно лежат на коленях. Время от времени он делает глоток воды из бутылочки (мы всегда держим в машине запас воды), и это единственные его движения.

Со стороны моря наползают облака, делая солнечный свет не таким резким и убирая все тени. Мы въезжаем в город. Приходится снизить скорость, но, если не случится чего-либо из ряда вон выходящего, мы доберемся вовремя. Нас окружают здания: жилые, административные, торговые комплексы. Появляются пешеходы. Кто-то одет по-деловому и спешит туда, где ему надо быть. Кто-то выбрался на пробежку и наслаждается согласованными движениями ног и рук, отирая пот с лица. На автобусной остановке мы видим стайку юных итерантов в форме Академии раннего обучения. Девочки одеты в блузки свободного покроя и клетчатые юбки, мальчики – в шорты цвета хаки и синие рубашки с короткими рукавами. У тех и других на нагрудных карманах вышита эмблема их школы. Все смеются и о чем-то болтают. Парни пихают друг друга локтями и смущенно поглядывают на девчонок, те посылают ответные взгляды. Эти извечные «танцы глаз», юношеское любопытство и пробуждение желаний. Так было всегда.

– Дождь собирается, – произносит отец.

Это его первые слова после отъезда из дому.

Он прав. Облака густеют. Небо над городом становится серым. Мы въезжаем в правительственный квартал Просперы. Машина движется мимо площади Просперити с обширной зеленой лужайкой, концентрическими дорожками и фонтаном в центре. Это большое каменное сердце города. В воздухе жужжат дроны, покачиваясь на ветру и наблюдая за всем, что происходит. Площадь с двух сторон окружают здания министерств: благополучия, труда, финансов, внутреннего благоустройства, общественной безопасности и социального обеспечения, где находится Департамент социальных контрактов. В верхней части площади, словно старейшина, председательствующий на праздничном собрании, стоит здание Коллегии по надзору: величественное, выстроенное в неоклассическом стиле, с внушительными колоннами и мраморной лестницей, ведущей к входным дверям. Ступеней на лестнице так много, что даже самый выносливый человек, достигнув верха, непременно останавливается, чтобы успокоить дыхание. Именно здесь, в просторных кабинетах и залах заседаний, работники Коллегии по надзору занимаются своей важной, скрытой от посторонних глаз деятельностью. Именно сюда на протяжении шестидесяти лет каждый день, ровно в половине восьмого, приезжал мой отец, чтобы скрупулезно анализировать и совершенствовать законы Просперы.

– Теперь уже скоро, – сообщает мой стажер.

Паромный причал находится на западном конце П-образной гавани. Последний отрезок пути пролегает по широкой магистрали, которая так и называется – Прибрежное шоссе. Справа – многоквартирные дома и многочисленные рестораны, слева – оживленная яхтенная марина. Пляж пуст, если не считать нескольких запоздалых купальщиков. Не желая попасть под дождь, они спешно сворачивают полотенца, складывают стульчики и идут к своим машинам. В лобовое стекло нашего автомобиля ударяет сильный порыв ветра. Тишина в салоне становится гнетущей, но я ничего не могу поделать. Да я и не вправе вмешиваться. Сейчас все подчинено желаниям отца.

И как раз в этот момент начинается самое ужасное. Отец принимается бормотать.

Он произносит странные слова, комкая их, – возможно, даже не слова, а звуки, выражающие его замешательство. Беспокойно озирается по сторонам, вертя головой, словно птица. Мне приходилось наблюдать нечто подобное у ретайров, чей уровень жизненности упал ниже десяти. Обычно такое случается на подъезде к причалу, когда паром уже виден издали. Груз событий судьбоносного дня становится непомерным для защитных психологических барьеров, возведенных ретайрами. Ментальные баррикады, которые они строили, чтобы сохранять душевное равновесие и сосредоточиваться на сиюминутной реальности, начинают рушиться. Это все равно что смотреть на плотину, не выдержавшую напора воды.

– Отец, посмотри на меня.

Он дышит очень часто; с губ срываются утробные звуки. Одна рука вцепилась в ремень безопасности, другая легла на ручку дверцы. Мой стажер видит это в зеркале заднего вида и спрашивает:

– У вас там все в порядке?

– Малкольм Беннет, посмотри на меня, – требую я.

Я касаюсь отцовского подбородка и поворачиваю отца лицом к себе. Его широко распахнутые мокрые глаза полны ужаса. Но уже через мгновение с ним что-то происходит. На лице вспыхивает улыбка. Такой улыбки у отца я еще не видел: прекрасная и по-детски непосредственная. Кажется, будто с внутренней стороны глаз вспыхнул яркий веселый свет.

– Проктор! – восклицает он. – Проктор, это в самом деле ты?

– Может, остановиться? – спрашивает стажер. – С вашим отцом что-то не так.

– Поезжай дальше.

– Проктор, как я рад тебя видеть! – сообщает отец и обеими ладонями обхватывает мою руку, держащую его за подбородок. Его взгляд пронзает меня, как лазерный луч. Он наклоняется вперед и, понизив голос, спрашивает: – Мы уже приехали?

– Почти.

Отец кивает:

– Очень хочется прибыть туда поскорее.

– Скоро приедем. Ты смотри только на меня, и все будет хорошо.

– Мне холодно, – объявляет отец и начинает дрожать. – Что-то я озяб.

Машина останавливается. Стажер проворно выбирается наружу и останавливается возле отцовской дверцы. На стоянке полным-полно черных лимузинов. Я по-прежнему смотрю только на отца, дабы он не ускользнул от моего взгляда, и поэтому скорее ощущаю, чем вижу толпу собравшихся. Сюда съехались родные, друзья, знакомые, бывшие сослуживцы, чтобы проститься с теми, кто им дорог, и проводить их в новую итерацию. Над толпой возвышаются рослые охранники в синей форме и высоких кожаных ботинках.

– Сейчас мы выйдем из машины, – объясняю я отцу. – Помочь тебе выбраться?

Его лицо мрачнеет. Он тяжело качает головой:

– Этот мир – совсем не тот мир.

Положение – хуже не придумаешь. Я теряю его; он погружается в безумие.

– Отец, не поддавайся. Я же здесь, рядом с тобой.

– Ты – это… не ты.

Стажер с излишней поспешностью открывает дверцу. Подстегиваемый паникой, отец покидает машину раньше, чем я успеваю схватить его за руку. Он с удивительной силой распахивает дверцу, опрокидывает стажера на бетон стоянки и убегает.

– Че-еее-рт!

Я выскакиваю наружу и вижу, как отец скрывается в толпе, заполнившей причал. А этот чертов Джейсон сидит и очумело таращится на меня.

– Простите меня, директор Беннет. Он застал меня врасплох.

– Раззява! Идиот конченый!

Я бросаюсь догонять отца. Происшествие возле нашей машины не осталось незамеченным. Трое охранников тоже бегут за ним. Из толпы доносятся испуганные крики. Для наших граждан нет ужаснее сцены, чем та, что разворачивается у них на глазах. Это сродни осквернению храма. Я толкаюсь, пихаюсь и ору, чтобы меня пропустили. На причале находятся и другие паромщики – мужчины и женщины, мои коллеги, с которыми мне еще не раз придется столкнуться в коридорах нашего ведомства. Сейчас они торопливо загораживают собой других ретайров или оттаскивают их в сторону, прося не смотреть на причал.

Отец добегает до конца причала. Дальше только вода. Никуда не спрятаться, нигде не укрыться. С ревом запускаются двигатели парома, вздымая клочья пены. Паром полностью автоматизирован и способен двигаться даже без рулевого. Что бы ни случилось, он отчалит ровно в час дня.

Я не успеваю подбежать к отцу первым, это делает один из охранников: молодой, сильный, полный служебного рвения. Под синей форменной рубашкой перекатываются накачанные мускулы. На кожаном поясе позвякивают атрибуты его должности: наручники, электрошокер и длинная выдвижная дубинка. С какой стати этому парню замечать, что я сдернул с пиджака свой жетон паромщика и размахиваю им над головой, что я – управляющий директор? Ему нет дела до моих приказов остановиться. Он, словно пес, сорвавшийся с поводка, целиком находится во власти своих инстинктов. Охранник вырывается вперед, догоняет моего отца, а когда тот поворачивается к нему, ставит ему подножку и падает вместе с ним. Еще через мгновение охранник выхватывает электрошокер и приставляет к горлу жертвы.

Слышится отвратительный треск.

По телу отца пробегает судорога; оно нелепо изгибается и оседает на бетон, словно проткнутый воздушный шарик. То, что происходит дальше, – всплеск безрассудного насилия. Мне не удержаться, хотя я и сознаю, что потом буду мучиться из-за этого. Каждое мое движение фиксируется камерами дронов, зависших над причалом. Я нагибаюсь, хватаю охранника за ремень, оттаскиваю от отца и делаю локтевой захват, зажимая горло ретивому молодцу, надавливая ему на сонную артерию. Охранник пытается сопротивляться, царапает мне руки, но я застал его врасплох. К тому же я не слабак. Его жизнь ничего не значит для меня. Если ему суждено умереть, так тому и быть. Боковым зрением замечаю, что двое других охранников стоят неподвижно. Наверное, все-таки увидели мой жетон (сейчас он где-то валяется). А может, оба слишком ошеломлены, чтобы вмешиваться.

Здравомыслящему началу во мне удается одержать верх. Я отпускаю охранника, тот сползает на бетон и вырубается. Меж тем смятение не помешало ретайрам подняться на борт парома. Раздается зычный гудок – сигнал трехминутной готовности. Я опускаюсь на колени перед отцом. Его глаза открыты и непрестанно моргают. На лбу, вдоль кромки волос, проступила кровь. Один рукав блейзера оторван у плеча. По брюкам расползается пятно мочи. Каким тщедушным и надломленным выглядит он сейчас! В последнюю минуту у него отняли человеческое достоинство. Осталась лишь хрупкая, ветхая, изломанная оболочка. Он шевелит губами, силясь что-то произнести. Я наклоняюсь ниже.

– Ораниос, – произносит отец.

Слово совершенно незнакомо мне. Наверное, это даже не слово, а набор слогов – бред угасающего сознания.

– Отец, посмотри на меня.

Я подсовываю руку под его затылок, другой поддерживаю ему подбородок, поворачивая отцовское лицо ко мне и сознавая природу этого жеста. Мы поменялись местами: я стал родителем, а он – ребенком. Еще одно унижение, от которого я не смог его уберечь. Снова звучит гудок, на этот раз дважды. Остается две минуты.

– Разве ты не видишь? – спрашивает он. – Это все… Ораниос.

Я поднимаю голову. Мой стажер подошел к застывшим охранникам. На лице – полное непонимание и шок. Мне никак не вспомнить его имя, хотя менее часа назад он представлялся моему отцу. Парню явно не по себе, но мне сейчас не нужна его помощь. Я осторожно поднимаю отца на ноги, кладу его левую руку себе на плечо и наполовину тащу, наполовину несу его к парому. Я чувствую себя тошнотворно; руки и ноги превратились в желе.

– Ораниос, – бормочет отец. – Ораниос, Ораниос, все Ораниос…

Мы добираемся до сходней. С палубы на нас глазеют ретайры. Стоит зловещая тишина; кажется, даже небо, готовое пролиться дождем, насмехается надо мной. Я несу отца на борт. Поднялся ветер; волны ударяют в корпус парома, отчего канаты скрипят в местах крепления. Палуба качается. Я усаживаю отца на скамейку и опускаюсь перед ним на корточки. Кто-то протягивает мне бутылку с водой. Я отвинчиваю крышку и подношу бутылку к губам отца. Ему удается сделать маленький глоток; вода капает с подбородка.

Три коротких гудка. Еще полминуты, и паром отчалит. Полминуты, за которые надо сказать последние слова. А я не знаю, о чем говорить.

– Проктор!

– Да, отец. Я здесь.

– Мне страшно.

Отец дрожит. Двигатели пока работают на холостом ходу. Я беру отца за руку и держу. Начинается обратный отсчет. Десять. Девять. Восемь.

– Понимаю, – говорю я.

– Я не хотел… не хотел ее забыть.

Секунды, которые совсем не напоминают секунды. Они растягиваются вокруг нас, словно мехи громадного космического аккордеона, внутри которых заключено бесконечное пространство. Во всяком случае, мне так кажется. Это пространство откровений, и я получаю свое: есть только один способ помочь отцу, сделав то, чего я никогда не делал. Я целую его в лоб.

– Я люблю тебя, – говорю я ему.

Семь. Шесть. Пять. Двигатели переходят на рабочий ход. Сходни автоматически втягиваются в корпус. Мне придется прыгать.

– Прости, но мне пора.

Четыре. Три. Два.

Один.

Паром отчаливает.

Течение времени – нечто загадочное. Кажется, я только что стоял на палубе парома, а сейчас уже стою на причале. Паром тает в сером пространстве воды и неба. Провожающие расходятся, пока на причале не остается никого, кроме меня. В какой-то момент я сознаю, что объект наблюдения скрылся из поля зрения. Паром со всеми пассажирами ушел в запредельную даль.

С другого конца причала в мою сторону движутся четверо. Первый – мой стажер, чье имя я вдруг вспоминаю: Джейсон. За ним идут двое охранников, по очереди помогая третьему, которого я едва не задушил. Сунув руки в карманы, я жду, когда они приблизятся.

Джейсон держит мой жетон. Подойдя, молча отдает его мне. Охранники проходят мимо, явно надеясь, что я их не остановлю. Напрасно. Я велю им остановиться.

У меня нет желания вредить им. Острота момента прошла. Но и оставлять инцидент безнаказанным я тоже не хочу.

– Касается всех троих.

Они виновато смотрят на меня. Я уже не вижу в них злодеев, какими они казались мне десять минут назад. Обычные парни, сознающие, что накосячили.

– Вы уволены.

Мы с Джейсоном возвращаемся к машине. Я усаживаюсь на переднее сиденье. Он спрашивает, куда ехать. Отвечаю, что на работу. Мне нужно составить отчет о происшествии. С такими делами лучше не тянуть, пока подробности еще свежи в памяти. Меньше всего мне хочется, чтобы мой рассказ хоть в чем-то расходился с записями камер.

– О чем говорил ваш отец? – спрашивает Джейсон.

«Этот мир – совсем не тот мир. Ты – это не ты». Фразы кажутся мне лишенными контекста, они сиротливо плавают, как атомы в вакууме. Но последовательность их произнесения порождает цепочку мыслей. Правда, мысли связаны лишь друг с другом. «Ораниос. Это все Ораниос».

Что такое Ораниос?

К площади Просперити едем молча. Пешеходов стало меньше: обеденный перерыв закончился, а дождь, наоборот, вот-вот начнется. Стоит мне подумать о дожде, как небеса посылают подтверждение. В небе над гаванью сверкает молния. По крыше машины ударяет несколько капель, а затем дождь начинается по-настоящему: теплый, колючий тропический ливень, заставляющий последних пешеходов спешно искать укрытие. Навесы витрин кафе. Двери офисов. Павильончики автобусных остановок. Особо стойкие продолжают идти, держа над головой портфели и газеты. Приятное зрелище, пробуждающее чудесные воспоминания. Дождливое утро, когда мы вместе с мамой собираем картину из фрагментов, и моя радость, когда я нахожу нужный кусочек, на котором изображено небо. Послеполуденный час, когда после школы я зашел к приятелю и, возвращаясь от него домой, попал под ливень. Я не стал прятаться, а стоял, запрокинув голову, и наслаждался дождевыми каплями, бившими по лицу. Еще одно воспоминания из времен, когда мы с Элизой только поженились. После близости мы уснули, но среди ночи нас разбудила гроза. Повинуясь ее магии, мы молча взглянули друг на друга и снова занялись любовью под шум дождя.

Я велю Джейсону остановиться.

– Прямо здесь? Но снаружи такой ливень.

– Подрули к тротуару.

Он подруливает и останавливается.

– На сегодня твоя работа закончилась. Отдыхай.

– А как же отчет?

– Подождет. – (Джейсон молча смотрит на меня.) – Все нормально. Ты отлично поработал. Пока.

Я вылезаю. Машина уезжает. Мой костюм мгновенно промокает. Пешеходы, спешащие мимо, бросают на меня косые взгляды, полные любопытства. Недоверчиво смотрят те, кто нашел пристанище под навесами и за стеклянными дверями. Кто этот человек, стоящий под дождем? Что с ним? Никак он спятил?

Новости распространяются быстро. Пройдут считаные часы, от силы день, и весь город узнает о происшествии на паромном причале. А пока для всех этих людей я никто, что вполне устраивает меня. Я бреду по тротуару, подняв воротник и понурив плечи: ни один человек не увидит, как я плачу.