Остается в ножички поиграть,
отрезая землю за пядью пядь
от машины без колёс до стены сарая,
где почва мягкая и сырая.
где бежит от ножа межа,
и цари над ней не дыша
в тёмную землю по самую рукоять
втыкают, пока еще могут стоять,
пока хватает земли на след,
пока из разреза чёрный свет
течёт в небеса, в себе растворяя
машину без колес да стену сарая.
Небесный мусор
крутится вокруг земли:
пустые ступени ракет,
умершие спутники
и космические корабли,
небесный мусор
отмеряет наше время,
медленно сжимает круги,
чтобы однажды
сгореть в атмосфере
без следа…
где он уже вовсе не мусор
а падающая звезда.
Радиостанция Седьмой Шлюз,
глиняное небо, благая весть,
оживают раздавленные змеи,
огненные лисы переходят дорогу…
Когда не осталось больше людей
я стал полевым командиром цветов:
пижма, продырявленный зверобой,
а вокруг меня гвардии иван-чай.
Когда не осталось больше людей
я пошел в посёлок не знаю зачем
становясь все меньше в этой траве,
в этой высохшей колее.
Радиостанция Седьмой Шлюз,
солнечный треск, полуденный звон,
пижма, чертополох, зверобой,
колокольчики, иван-чай.
Я снимаю кино о любви,
подглядываю за влюбленными,
жму на кнопку record, и
зелёное пятнышко ожидания в углу видоискателя
сменяется красным,
камера глотает людей за столиками открытого кафе,
пару, сидящую на берегу с бутылкой вина:
два лица близко друг к другу крупным планом,
но в записи почему-то
остаются одни скучные пейзажи
лишь иногда
открывается на несколько секунд
то вид на пустыню, то на горную гряду,
то на улицу из далекого прошлого, по которой я сам иду,
и крупным планом —
воробьи, клюющие крошки
с пустых столов открытого кафе,
я вырезаю лишнее, делаю необходимые склейки,
и улица с названием «проектируемая»
сменяется улицей «несуществующей»,
где во дворах голубятни, а в конце
интернат и психоневрологический диспансер,
я оставляю кадр с человеком на велосипеде
между застывших машин,
и снова снимаю кино о любви
словно снимаю одежду,
словно сдираю собственную кожу —
ведь без этого снять кино о любви невозможно.
Никаких актеров:
только нас таящая жизнь,
киноплёнка не может без света
трепещет на солнечном ветру,
пропадает за дождём царапин
новый совершенный человек.
Киноплёнка вспыхивает как порох,
(тогда другой просто не было —
какие там цифры —
круглые коробки, похожие на мины,
дымовухи в начальной школе….)
Что от него останется? —
дым и совсем немного пепла…
Но пока волчок вертится,
новый Франкенштейн
склоняется над станком,
приклеивая совершенные руки
к совершенному телу.
Чуда не будет: Джеймс Бонд
хорошо стреляет.
По радио снова прогноз погоды на Марсе,
Патти Смит везёт камни тюрьмы Сен-Лоран
на могилу Жене,
треплет тёмные волосы ветер, живёт жизнью
простых насекомых…
Что ты споёшь в этой странной пустыне, —
говорит ей Жене, —
ты мне ничем не поможешь.
Зачем переводы на сто языков, если я говорю на одном,
переводи лучше этот гашиш или русскую водку,
я песен не слышу, язык мой присох к раскаленному
небу Танжера,
спасает лишь ветер, на Марсе есть ветер и дождь,
есть даже Элизий, Патти.
и я сам только несколько грамм удивительной пыли
– но кто за неё мне заплатит?
Киноплёнка не может без света,
но солнце уже на горизонте событий,
и снег такой плотный, что наружу не выйти —
сиди, проявляй темноту,
где проектор кузнечик стрекочет,
и снег времени на экране
засыпает тропу,
где тёмные звери
идут по твоим следам,
и собаки метят одинокие кусты:
– Не ешь жёлтый снег, Нанук
прибереги его для чудовищ
что уже совсем близко
и брось в их стеклянные глаза!
Проектор стрекочет
вращая бобины,
наматывая куриную слепоту
на слепоту сердца,
ночь будет длинной, но
жизнь не кончается смертью
в этом странном кино.
Нет ничего свежего,
даже ветер устаревает,
сегодняшние газеты
опоздали со своими новостями,
продавцы вдоль дороги
в кепках и ушанках
предлагают гнилые яблоки, протухшее мясо,
говорят: гниль – признак зрелости,
потому человек с душком
лучше человека без запаха…
Апостолы едут в старом автобусе
просят водителя остановиться возле лотков.
В цветном кино кетчуп вместо крови,
в чёрно-белом течет шоколад,
а если кино о любви,
то ни кетчупа ни шоколада не надо:
только два билета в конец зала
и чтобы места рядом.
Посмотрели вчера картину
где большой портрет Тарантино,
Шэрон стала милой старушкой
и уже полвека её сыну,
а грязные девочки Чарли,
грязные апостолы грязного бога,
по-прежнему молоды
и живут напротив через дорогу.
Они смеются, когда мой друг
выходит из дома и заводит машину:
Эй парень, покажи свой нож,
так ли он хорош,
мы готовы его заточить,
если сможешь нам выстругать буратино…
Тарантино на портрете
заливается беззвучным смехом.
Но мой друг, Юрий Гагарин,
небесный ковбой и просто хороший парень,
говорит одной из девчонок:
Садись в мою ракету, поехали.
– Построй голубятню и дело в шляпе,
голубиная почта надёжнее всех надежд,
когда их нет, наступает свобода, —
так сказал мне однажды
контрабандист иллюзий с глазами ребёнка,
торгующий игрушками в лавочке на Монпарнасе.
Голуби, вылетевшие из его шляпы,
теперь важно расхаживают по моей крыше
и внешне ничем не отличаются от обычных…
Но лишь они находят дорогу к дому
даже за тысячи километров.
Странный фильм мне вчера показали
без начала и без конца:
там под серой шинелью спит в подвале
на железной кровати хозяин дворца.
Он спит спокойно, а на экране
коляска с ребёнком катится к морю,
но когда проектор трещать перестанет
совсем другая начнётся история,
и может честней оборвать киноплёнку
пока не сварили червивое мясо,
пока не запахло повсюду палёным,
и не перевернулась коляска.
В телевизоре на моей кухне
честный гаишник
лихо разделывается с мафией,
глянцевые люди
предлагают дешёвые смартфоны
от «Мегафона» и МТС:
выбирай любой,
и каждые полчаса красный ягуар
летит, разгоняя облака
над мокрой трассой.
Россия рулит на всех фронтах,
повсюду кризис преступления катастрофы,
хорошее борется с плохим,
добро со злом,
но мир начинается с моей кухни,
где в холодильнике – минус, а над плитой тепло,
какая бы погода ни была за окном,
и достаточно нажать на пульте
красную кнопку,
чтобы исчезли эти добро и зло.
Пронин умер
его бронзовая кожа позеленела,
голуби нагадили на его голове.
Он застыл в позе лотоса
над бедной страной,
где ползают жуки-шпионы
копая старый перегной.
Я приношу ему
бутылку армянского коньяка,
Эркюль Пуаро —
свою трость,
Мегре —
трубку и пакет табака,
Шерлок —
шапку с двумя козырьками,
Комиссар Жюв —
свою третью руку,
а Джеймс Бонд
(непонятно как он сюда затесался)
– водяной пистолет.
Лучшие разведчики и детективы
собрались вокруг
со своими дарами
чтобы помочь майору
в борьбе со злом:
раз оно есть в этом мире
значит, оно есть и в том.
– Все сорок дней, —
говорят детективы —
мы будем безжалостны
но справедливы,
чтобы ты смело шёл сквозь Бардо,
отвергая соблазны демонов,
не замечая
тусклых огней ада,
чтобы ты вышел к новому свету
и снова обрел читателя!
Одна мисс Марпл
стоит в сторонке
с двумя красными гвоздиками,
плачет.
Во сне я работаю наёмным убийцей,
убиваю за стакан вина и кусок хлеба,
у меня тонкие волосатые руки
и ладони изъеденные белыми червями,
я никогда не вижу своего лица:
во сне нет зеркал,
и даже в воде, густой и тягучей
ничего не отражается,
зато там есть светящиеся столбы,
они уходят в небо
и стоят рядами
похожие на колоннаду античного собора.
В эти столбы я прячу
тех, кого убил.
Все мои жертвы без следов насилия
холодные, как фарфоровые куклы,
я несу каждую, плотно прижимая к себе,
до ближайшего столба,
где он или она исчезает.
Я ничего не чувствую,
а если пытаюсь вспомнить
как я их убил,
то сразу же просыпаюсь —
такая вот странная амнезия.
Но я помню старую ржавую машину
с треснувшим лобовым стеклом
на каких-то задворках,
где получаю заказы,
по радио между песнями
концерта по вашим заявкам…
два мандарина
выглядели одинаково
первый был нормальный, вкусный,
а второй – оказался старый…
Алла Горбунова
Два мандарина, три апельсина —
в поисках правильного продукта
Граф Карло Гоцци и фея Моргана
ходят по супермаркету,
изучают номера на весах.
Карло тайком надрывает кожурку,
но вместо принцессы – лишь мякоть и сок.
«Не написать мне новой фьябы —
жалуется граф, —
из бананов ничего не выйдет,
мандарины попробовать разве,
но на них у меня аллергия»,
а фея Моргана надувает полиэтиленовый мешок
сваливает в него половину лотка:
«Грузите апельсины бочками, – говорит,—
так меня учили братья Карамазовы.
Тогда и о дольках некогда будет думать
после тяжелой работы».
у моего деда
был старший брат
авиатор
первой мировой
он однажды упал с неба
стал землей и травой
у моего деда
был средний брат
служил царю и отечеству
но однажды
поймал пулю сердцем
красным как город кронштадт
мой дед
дожил до конца семидесятых,
смерть нашла его в маленькой
литовской деревне обелу рагас
по-русски яблоневый рог
помню яблоки все собрали
и в подвале бродила брага
без ног
О проекте
О подписке