9

Когда зазвонил телефон, возвестивший о рождении Селин Сюхейлы, мы с Нур спали в кровати Фикрета и Фрейи. Нур, не открывая глаз, протянула руку к беспроводному телефону, лежавшему на тумбочке. Я молча выбрался из-под груды одеял и сел. Нур так толком и не проснулась и с трудом удерживала телефон у уха – в любой момент он мог упасть на подушку. Я с тревогой пытался расслышать доносившийся из трубки голос.

Мне очень не нравится, когда меня будят телефонные звонки. С тех самых пор, как не стало отца.

Это был год, когда бульдозеры уничтожили наш сад. Лето после первого класса школы. Я проснулся от телефонного звонка. Мамы рядом не было. Из-за занавески пробивался зловещий лиловый свет. Где папа? Папы нет. Как это порой бывало, остался на ночь в Эрдеке^[23]. Опять собрались с сослуживцами дома у дяди. «Опоздал на последнюю маршрутку, Небахат, переночую у брата».

В то время мне часто снились кошмары – как правило, именно в те ночи, когда отец ночевал в Эрдеке. Я просыпался в слезах, звал маму, требовал, чтобы она сидела со мной, пока не усну – но под впечатлением от кошмара уснуть никак не мог. Чтобы поспать самой, маме, когда отца не было дома, приходилось пускать меня в свою кровать.

В ту ночь мне снилось, что у нас все еще есть сад. Его не отобрали. Увидев это, я очень обрадовался. Оказывается, это все был дурной сон. Потом цвет у сна поменялся; в сад, как когда-то произошло наяву, с ревом въехал бульдозер и принялся своей огромной лапой выкорчевывать нашу вишню, разбрасывая по сторонам щепки и комья земли, словно плевки. Ветви падают на развороченную почву и рассыпают по ней ярко-красные ягоды. Мама стоит на пороге, держа в руках смятое кухонное полотенце в цветочек.

Папы в этом сне нет. Как не было его в тот день, когда в наш сад вторгся бульдозер. Я злюсь на отца. Это он виноват в том, что мы потеряли сад. Но как это вышло? Я не знаю. Не хватило чьей-то подписи? Потерялся какой-то документ? Или этот сад и вправду никогда нам не принадлежал? Оформляя наследство, отец что-то упустил из виду. В суде мы проиграли, и городские власти получили право провести перед нашим домом дорогу – для того, чтобы можно было возить грузовиками уголь в новые дома. Я зол на отца. Это он во всем виноват.

Вишни бульдозеру мало, и он набрасывается на лавровое дерево, а потом на сливу. Они высокие, падают медленно и неохотно. Ветви, долгие годы дарившие друг другу тень, и длинные стволы лежат теперь бок о бок на земле. Для шелковицы сил у бульдозера маловато. Ее срубят. Нападут на нее с топорами. Отец несколько дней будет угрюмо молчать. Эта шелковица росла в нашем саду еще во времена моего деда, а может, и раньше. Сам сад принадлежал скорее ей, чем нам. Ее корни уходили под дом, дотягивались до соседских владений. Теперь же нанятые городскими властями рабочие, набросив на огромное дерево канаты, пытались повалить его на землю, а их товарищи потирали руки в предвкушении: «Шелковица будет наша!» Что значит «наша»? Какой будет в этом смысл после того, как вы срубите и повалите ее, рассыпав ягоды по земле и убив ее душу? Сожгут, говорит мама тихим голосом, чтобы отец не услышал. Будут у них дрова на зиму.

Бульдозер давит своими гусеницами мамину лаванду и розмарин. Потом разворачивается в мою сторону. Поднимает свой ковш все выше и выше – чтобы изо всех сил обрушить его на меня.

Папа!

Этот крик не сорвался с губ, но еще звенел в моей голове, когда я очнулся в холодном поту. Телефонный звонок, громкость которого была установлена на максимум, разрывал наполненный зловещим тусклым светом воздух. Я сбросил тонкое желтое одеяло и босиком выскочил из комнаты. Несмотря на летнее время, каменный пол был холоден как лед. Мама рассердится, что я не надел тапочки, будет пугать, что живот заболит.

Но нет! Мама, одетая в хлопчатобумажную ночную рубашку с короткими рукавами, застыла с красной телефонной трубкой в руке, освещенная бледным светом занимающейся зари. Она тоже босая. Каштановые волосы рассыпаны по плечам. Глаза большие-большие. Скулы заострились. Я никогда ее такой не видел. Эта женщина была похожа не на мою маму, а на крестьянку из деревни. Самым страшным, не знаю уж почему, было то, что она не надела тапочки. Я подбежал к ней, обнял за ноги. Из трубки доносился дядин голос.

– Небахат, ты тут? Ты слушаешь? Никуда не уходи. Я сейчас приеду. Поняла? Я уже выхожу. Пожалуйста, не надо тебе сюда приезжать.

Дядя замолчал. Из трубки послышался гудок. Ровная, бесконечная нота ля. Пииииии. Я все еще стоял, обхватив мамины ноги, и гудок мне было отлично слышно. А вот мама его не слышала, хотя и прижимала трубку к уху. Я встал на цыпочки, вынул трубку из ее руки и положил на место. Телефон коротко звякнул. Этот звук словно бы вывел маму из гипноза. Она взяла меня за руку и усадила на диван у окна, выходившего на наш разоренный сад. Небо светлело, звезды гасли, и вместе с ними гасло что-то во мне. Маме не нужно было ничего говорить. Случилось что-то очень плохое. Самое плохое, что только могло случиться.

– У Фикрета родилась дочка, – пробормотала Нур, возвращая беспроводной телефон на тумбочку. Новые телефоны уже не звякали, когда кладешь трубку. И номер не надо было набирать – вместо диска кнопки. С каждым днем мы становились все более и более нетерпеливыми. Технический прогресс, подлаживаясь под нашу торопливость, предлагал множество новых способов делать все проще и быстрее.

Я еще сидел в кровати, затаив дыхание, и теперь наконец перевел дух. Нур подтянула колени к животу. Ее голос доносился словно бы из далекой страны сна:

– Назвали ее Селин. Селин Сюхейла. В память о маме…

Ее маленькая головка утонула в самой большой и самой мягкой подушке из всех, что я встречал в жизни, – так, что почти скрылась из виду. Во время наших ночных забав Нур вспотела, и на наволочке остался след от панковской ярко-красной краски для волос, которую она привезла из Канады, где побывала прошлым летом, увязавшись за одним из своих парней. Я прикоснулся к ее шее. Нур вздохнула. Она уже снова погрузилась в глубокий сон. Если вообще просыпалась. Интересно, вспомнит она, когда проснется, что ей уже сообщили о рождении племянницы? Нур не спит по ночам, на заре засыпает, и тут ее уже не разбудишь, хоть из пушки стреляй.

Набросив на голую спину одеяло, я встал с кровати. Я – полная противоположность Нур. Если я проснусь после рассвета, ни за что снова не усну. Поскольку ночью мы трахались во всех комнатах, какие только были в доме, поиски одежды заняли довольно много времени. Было ужасно холодно, так что у меня даже зубы застучали – я ведь бродил из комнаты в комнату в голом виде. Ложась спать, мы выключили бойлер. Фрейя перед отъездом дала Нур строгие инструкции на этот счет. Газ стоил дорого. В тех комнатах, куда не заходишь, нужно было закручивать вентили калориферов и закрывать двери. В конце концов я нашел свое нижнее белье в комнате Огуза, в коробке с конструктором «Лего», а брюки – на покрытой ковром лестнице. Рубашка и свитер обнаружились на первом этаже, в гостиной. Один носок каким-то образом занесло аж на кухню, а второй остался в штанине.

Когда я спустился вниз, собака проснулась, потянулась и завиляла хвостом. Я погладил ее по голове. Шерсть у нее была белоснежная, глаза – словно подведенные черной тушью. Я почесал собаку за ухом. Это был единственный свидетель наших ночных шалостей. Когда Нур забрала ее из конуры в теплый дом, собака с довольным видом улеглась на краешек ковра, свернулась калачиком и уснула.

– А ну признавайся, скотина ты этакая, подсматривала за нами одним глазком?

Хаски, словно поняв, о чем я говорю, перевела взгляд на валявшуюся на полу куртку Нур – кожаную, с меховым воротником. Выбегая из дома за собакой, Нур набросила эту куртку на голое тело. Когда вернулась, живот у нее был холодный как лед. Вспомнив эту картину, я почувствовал возбуждение. Стоило подумать о том, как я подмял Нур под себя, даже не дав ей снять куртку, мой член тут же отвердел, словно это не он ночью столько раз извергался, получив желаемое. Сейчас голая, жаркая, живая Нур лежит под одеялом… Собака, потягиваясь, встала, обошла вокруг меня и издала звук – что-то среднее между стоном и лаем. Гулять, наверное, хочет. Я подошел к окну. Снег перестал. Геджеконду^[24], облепившие склон холма напротив, под матово-белым безжизненным небом казались особенно уродливыми. Я поднял куртку и повесил на вешалку за дверью. Там же висел и поводок. Собака давно уже сидела у двери и смотрела на меня черными глазами. Я надел свое пальто и армейские ботинки, взял хаски на поводок, и мы вышли.

Едва захлопнулась застекленная входная дверь, как до меня дошло, что ключа-то у меня нет. Чтоб меня! Вот так дурак! А ведь я хотел, погуляв с собакой, забраться к Нур под одеяло. Зачем вообще нужно было выходить? Я с трудом удержался от того, чтобы забарабанить в матовое стекло двери. Собака дергала поводок. Делать было нечего, я пошел туда, куда она меня тянула.

Потеплело, и белое покрывало, легшее вчера на сад, превратилось в мягкую грязную кашицу. Вот такой он, стамбульский снег. Не успеешь обрадоваться, что он скрыл все неприглядное, как весь город внезапно превращается в нестерпимо гадкий океан грязи. Мокро, слякотно. Собака тянула меня в сторону раскисшего оврага, представлявшего собой естественную границу между виллой Фикрета и кварталом геджеконду. На обочине грунтовой дороги, проходившей мимо дома, стоял бордовый «Фиат Уно» Нур. Надо бы его убрать с откоса, пока тепло, и припарковать где-нибудь на ровном месте. А то если снова все обледенеет, мы его отсюда не выведем.

Я поднял голову и посмотрел на окно одной из комнат второго этажа. Там спала Нур… Она снова стала моей. И не один раз. Снова стала моей девушкой. Хотя почему «снова»? Впервые. Два года назад мы были слишком молоды, незрелы, неопытны. Не смогли сохранить в городе любовь, зародившуюся на море. Нур по-детски взбрыкнула, ни с того ни с сего бросила меня, ушла. Это случилось в Джихангире^[25], на вечеринке по случаю Нового года в квартире у одного из киношников, с которыми Нур дружила. С той вечеринки Нур ушла под руку с другим парнем. А перед тем как уйти, с дрожью в голосе заявила, стоя на балконе, с которого открывался потрясающий вид на Босфор, что хочет, чтобы мы остались друзьями. Ей было страшно. Она тогда была еще совсем ребенком. Мы оба были детьми. И поэтому я, едва Нур ушла с вечеринки, свел на кухне знакомство с тощей чернявой девицей, и мы отправились в Фирузагу^[26], где у нее была квартира в полуподвале. Там я и провел остаток ночи, без всякого удовольствия трахая свою новую подружку под флуоресцентной лампой. Механически совершал положенные движения, даже не потрудившись полностью раздеться…

Теперь же мы, два взрослых человека, начинали серьезные отношения. Эта мысль должна была наполнять меня счастьем. Новый год – время радостных событий. Вот и у Фикрета дочка родилась. Нур второй раз стала тетей. Тетя Нур. Рождалось следующее после нас поколение. Мы становились дядями и тетями. Я попытался улыбнуться. Но тяжесть, лежащая на сердце, никак не желала исчезать. Все из-за этого телефона. Но почему? Он же известил не о смерти, а о рождении.

Хаски помочилась у колеса машины и потянула меня дальше. Для собаки среднего размера она была весьма сильна. Это ведь такие возят в Сибири сани? У Фрейи, конечно, ума палата. Это же надо было притащить в Стамбул сибирскую собаку, которой положено таскать сани по снегу, и посадить в конуру на вилле в Левенте. Чтобы хаски могла спокойно справить большую нужду, я спустил ее с поводка, и она, побегав немного вокруг дерева, росшего на склоне оврага, присела, прижала уши и стала делать свои дела.

Я отвернулся и посмотрел на геджеконду на другой стороне превратившегося в море грязи оврага. Кто знает, может быть, ночью, когда мы с Нур голышом бегали из гостиной на лестницу, оттуда на кухню и снова в гостиную, оттуда за нами наблюдали? Свет мы не включали, но телевизор работал. Если кто-нибудь заметил нас в его голубом свете, то наверняка провел увлекательную новогоднюю ночь! Впрочем, откуда у бедняков бинокль? К тому же Новый год отмечали только на этой стороне оврага, на холмах по другую сторону это была самая обычная ночь^[27].

То ли уловив, что мое внимание привлек противоположный склон, то ли по другой причине, собака побежала вниз. Я даже не мог ее позвать – не знал клички. Нур все время называла ее просто собакой. Собакой Фрейи. Тут до меня вдруг дошла вся серьезность ситуации. Собака Фрейи! Белоснежная, драгоценная хаски Фрейи! Если ее потеряю, плохо мне придется. Я бросился вниз по склону. Земля была покрыта слоем грязной снежной каши. Ботинки вязли в ней. Чтобы не упасть, я хватался за траву. Собака уже давно спустилась на дно оврага и весело виляла хвостом. Когда я тоже оказался внизу, она рванула вверх по другому склону. Я – за ней. Снова пришлось хвататься за траву, пока я не выбрался на первое ровное место. Хаски поджидала меня там с самым безмятежным видом и даже, казалось, улыбалась мне своей розовой пастью, окруженной черной полоской. Она не сопротивлялась, когда я надевал на нее поводок, но едва щелкнул карабин, изо всей силы потащила меня дальше вверх.

Теперь я оказался в квартале геджеконду, который было видно из окон гостиной Фикрета. Домишки, тянувшиеся по обе стороны грязной улицы, все были покрашены в разные цвета: синий, желтый, розовый… Здесь у большинства домов тоже были свои садики, но, в отличие от квартала Фикрета, границы между ними не были четко обозначены. Все было вперемешку: увитые плющом навесы, под которыми летом прячутся от солнца, капустные грядки, пустыри, где гоняли мяч стриженные под ноль мальчишки в резиновых ботах. Ни мальчишки, ни женщины, несшие домой древесный уголь, не обратили на меня особого внимания. Я подумал, что выгляжу так же, как они. Хаски здесь смотрелась большим чужаком, чем я.

Я ведь тоже, по сути, был деревенским парнем. Родился в отцовской деревне на берегу Мраморного моря. Пусть мама была дочерью государственного служащего из Эдирне^[28], пусть в среднюю школу и лицей я ходил в Стамбуле – это ничего не меняло. Деревня есть деревня – хоть горная, как у тех людей, что поселились здесь, хоть рыбацкая, как у меня. И они, и я несем в душе горечь утраты, как все, кто живет в городе, но не был в нем рожден.

Если бы я попытался один зайти в какой-нибудь из баров, где бывал с Нур и ее приятелями из Босфорского университета, меня бы туда не пустили. «Вид у тебя слишком радикально-революционный, вот в чем дело, – шутила Нур. – Куртка-штормовка, армейские ботинки, длинные курчавые волосы, грязная борода… Чего же ты хочешь, дорогой?» Но на самом деле эти бары кишели людьми, одетыми так же, как я. У музыкантов из рок-групп, которым Нур и ее друзья устраивали бешеные овации, прически были в точности как у меня. И я уверен, что даже армейские ботинки мы купили в одном и том же месте – в столь любимом Нур пыльном магазинчике, где продавали товары, не пропущенные таможней на экспорт. И все же каждый раз, когда я пытался проникнуть в какой-нибудь бар без Нур, громила на входе преграждал мне путь. А любого болвана с гитарой за спиной принимали как почетного гостя.

Мне стало скучно. Надоело таскаться на поводке за собакой, да и замерз я. Если Нур еще спит, позвоню в дверь, разбужу. С такими мыслями я купил в булочной свежий хлеб и вернулся к дому Фикрета. Звонить не понадобилось. Нур уже встала и оделась. Увидев меня в окно кухни, открыла дверь. Собака, весело виляя хвостом, направилась в гостиную. Нур посмотрела на хлеб в моих руках. Он был еще горячий, надорви корочку – пар пойдет. На лицо Нур набежала тень.

– Я должна уйти. На завтра нужно подготовить один доклад. Поработаю в библиотеке.

И тогда я понял: Нур не собиралась завтракать со мной и заново начинать отношения. То, что этой ночью мы занимались сексом, не должно было изменить наш статус «просто друзья». Она взяла хлеб, положила на кухонную столешницу. Потом обернулась и посмотрела на меня с кривоватой улыбкой, которая действовала мне на нервы. Она хотела, чтобы я принял ее решение взвешенно и спокойно, как подобает зрелому мужчине. Нет, одного согласия недостаточно. Нур не проведешь. Я должен был сказать, что мне не грустно, и сказать это искренне. Нельзя же, чтобы из-за ее решений разбивались сердца. Это не доставляет Нур удовольствия, она не может спокойно уйти, пока не убедится, что разбитое сердце склеено.

Я снова – на этот раз со злостью – вспомнил новогоднюю вечеринку двухлетней давности. И тогда, и сейчас она ждала от меня одного и того же. Я должен был сделать вид, что не заметил нетерпеливо-похотливых взглядов того ублюдка с лошадиным лицом, что ждал Нур за балконной дверью, спрятавшись за шторами; мне надлежало немедленно простить ее и отпустить с миром. Но и этого было мало. Я должен был сделать это по собственному желанию. Я должен был мечтать об интрижках типа той, что тем же вечером приведет меня в объятия чернявой, тощей и пьяной в зюзю девицы. Я должен был изумиться богатству открывающихся передо мной возможностей и с радостью принять предложение Нур остаться друзьями. Только тогда она могла бы расстаться со мной без угрызений совести. Но я промолчал. Молчал я и сейчас. Мое молчание мучило ее. Ну и пусть.

Постояв немного в тишине, я вручил Нур собачий поводок и вышел из дома. Она что-то пробормотала мне вслед. Я не обернулся. Она ничуть не изменилась. Я обманывал сам себя. Хлюпая ботинками по снегу, я пошел в сторону делового центра Левента. На шоссе залез в автобус и вернулся к себе в Куртулуш^[29]. В конце концов, меня ждала мама. По-свински я поступил, оставив ее одну в новогоднюю ночь.