В моем голосе звучит глупая гордость. Но мама не обращает внимания.

– Тогда позвони из Олюдениза.

– Хорошо, постараюсь. Давай, пока! Целую.

Но на самом деле не поцеловала. Я уже давно стояла в лифте. Сюхейла, усталая, прекрасная, грустная, стояла, прислонившись к дверному косяку. Помахала мне своей тонкой бледной рукой. Сначала скрылось из виду ее лицо, затем грудь, живот, ноги. Потом лифт опустился на этаж ниже, и мама исчезла. Навсегда.

Во сне мама была молодой, очень молодой. Примерно возраста Селин. И улыбалась. Но на самом деле, когда я была маленькая, мама всегда выглядела усталой и невеселой. Дома ходила в халате – желтом, розовом или зеленом, в зависимости от времени года. Когда она выходила на завтрак, вид у нее был особенно унылый. Пока я мажу шоколадный крем на толстые куски хлеба, мама сидит, обхватив голову руками, и ждет, пока за нами зайдет папин водитель Шюкрю, чтобы отвезти в школу. Мы у себя дома в Мачке^[22], в просторной и уютной кухне. Широкие окна выходят на задний двор. Там удивительно красиво. Вид на наш двор нравится мне даже больше, чем открывающаяся из окон гостиной панорама Босфора, которой так восхищаются гости. Во дворе – пруд, украшенный скульптурами, пальмы, вымощенные белым камнем дорожки – словно миндаль в сахарной пудре насыпали среди зеленой травы… Но мама ничего этого не видит. У нее болит голова. У нее похмелье. Мама пьет. У нее нет сил слышать наши с Фикретом препирательства за столом, и она, неправильно застегнув мой передник, уходит в спальню. Все равно в школу нас везти не ей, а Шюкрю.

Ах, Фикрет, как начнешь вспоминать, так не остановишься!

Не для того ли брат дал дочери такое второе имя, чтобы у его матери появился шанс прожить жизнь лучше? Конечно, в год рождения Селин Фикрет еще не увлекался духовными вопросами, еще не верил в реинкарнацию, влияние прошлых жизней и проклятия, поражающие семьи во многих поколениях, но, может быть, он более чувствительный человек, чем мне кажется. Может быть, мама и ему являлась во сне.

Когда я узнала о смерти мамы, рядом со мной был Бурак. Мы познакомились на каникулах. На самом деле это произошло еще в автобусе, но он предпочитает помнить иначе. В его сценарии сцена знакомства происходит под звездным небом, у костра на безлюдном пляже, где мы разбили лагерь. Неисправимый романтик этот Бурак. Сколько раз я ему говорила: мы познакомились вовсе не у костра, а предыдущей ночью, когда автобус заехал на стоянку. Мы, четыре студентки, отправившиеся на дарованные нам университетом весенние каникулы, сидели за столом под флуоресцентными лампами и сонно хлебали чечевичный суп, как будто кто-то нас заставил. Выглядели мы в тот момент далеко не красавицами: обвисшие сзади тренировочные штаны, заспанные глаза, нечесаные волосы. И все же мужчины – наш шофер и его помощник, пившие неподалеку крепчайший чай и курившие сигарету за сигаретой, и уборщик, протиравший пустые столики, – упорно пялились на нас и сально улыбались. Еще бы, девушки путешествуют одни, да еще и ночью.

Так что когда к нам подошел Бурак с едой на металлическом подносе и спросил, нельзя ли присесть за наш столик, мы очень обрадовались. Виду не подали, с деланым равнодушием указали на пустой стул – пожалуйста, мол, – но обрадовались. Конечно, худощавая фигура Бурака не могла заслонить нас от взгляда этих типов, но когда он подсел к нам, шофер с помощником наконец нашли тему для беседы, а уборщик направился к дальним столикам.

Мы-то обрадовались, а вот Онур, друг Бурака, – не очень. И мы ему не понравились, и превращение Бурака в героя-спасителя на манер Супермена не пришлось по вкусу. Это было понятно по кислому виду, с которым он пожимал нам руки. А уж когда он услышал, что мы едем в ту же самую необитаемую бухту, то и вовсе повесил нос.

Утром, когда мы слезли с автобуса и сели на яхту, которая должна была доставить нас по назначению, Бурак пошел вместе с нами на корму, а Онур остался на носу. Как выяснилось, эти двое собирались устроить «настоящее мужское приключение». Снаряжение у них было соответствующее: ножи, удочки, бинокль и всякие прочие мужские вещи, но со съестными припасами дело обстояло хуже: пачка макарон, три банки консервированной фасоли и россыпь пакетиков с супами быстрого приготовления.

– Что же вы будете есть целую неделю? Пойдете на охоту, когда консервы кончатся?

Бурак смущенно улыбнулся, глядя на меня сквозь стекла очков. Яхта шла вдоль зеленого берега, зарываясь носом в волны. Мои подруги закатали спортивные штаны до колен, свесили бледные после зимы ноги в море и завизжали: вода была очень холодная, апрельская.

– В общем, когда поймаете на охоте какого-нибудь зверя, приносите нам. Приготовим спагетти болоньезе.

Мы оба засмеялись. Бурак был стеснительным юношей. Подолгу смотреть мне в лицо не мог. Манера настойчиво заглядывать мне в глаза появилась у него позже. Надо сказать, что тогда, на остановке, когда он подсел за наш столик и избавил нас от тошнотворных взглядов тех типов, я не зря сравнила его с Суперменом. Черные курчавые волосы, квадратные очки, щуплая фигура – вылитый Кларк Кент. Я подтянула колени к подбородку, подставила лицо ветру. От запаха Средиземного моря кружилась голова.

Потом яхта вдруг повернула на восток, и мы увидели нашу бухту: зажатое между двумя крутыми скалами ущелье и перед ним длинный, очень длинный и совершенно пустой пляж. В лица нам ударил резкий ветер, несущий запах тимьяна. У нас перехватило дыхание от красоты и величия первозданной природы. В наступившем молчании был слышен только стук мотора. Мы с подругами поняли, что, несмотря на все свое походное снаряжение и хайтековские палатки, окажемся здесь с природой один на один. После того как яхта высадит нас и уйдет, все наши связи с цивилизацией будут оборваны. Наверху была деревня, до которой, в принципе, можно было бы добраться по узенькой козьей тропке, но мы знали, что в некоторых местах придется подниматься на веревках. Я вдруг поняла, как здорово, что с нами будут Бурак и Онур.

Когда яхта подходила к пляжу, солнце поднялось над примостившейся на самой верхушке горы деревней. Море стало бирюзовым. Там, где ущелье выходило к пляжу, неторопливо раскрывались навстречу солнцу сонные бутоны дикого мака. Зеленела свежая трава. Яхта замедлила ход. Мы, затаив дыхание, озирали явившийся нашему взору удивительный мир.

Море всегда влечет меня к себе. Ныряя в его глубины, я обретаю чувство цельности, подлинности, которое не давал мне ни один мужчина, как бы хорошо мне ни было с ним в постели. Я обожаю ощущать, как тело постепенно приспосабливается к морской упругости и прохладе. Даже в детстве, прыгая у нас на острове с деревянного причала, я испытывала странное чувство – теперь я знаю, что это было сексуальное наслаждение. Море было огромным, а я – маленькой и к тому же неполной, незавершенной. Жизнь была далеким портом, до которого я доберусь, когда вырасту. А до тех пор все будет «как будто». Вот здесь как будто наш дом. Вот гостиная, вот кухня. Я как будто хозяйка этого дома, а вы, куклы, мои дети. Хотя на самом деле – нет. И это не мой дом, а укромный уголок в саду моей бабушки. Я – не взрослая красивая женщина. Всё еще неполное, незавершенное. В детстве я верила, что у этой игры есть конец. Я вырасту и стану настоящей. А потом я выросла и поняла, что вся жизнь проходит «как будто», словно во сне, в ожидании, когда же все станет по-настоящему.

И только в море, рассекая руками его синеву, я чувствую, что попала в подлинную реальность, в самое ее средоточие. Так было в детстве, так есть сейчас. Может быть, поэтому в то прохладное апрельское утро, сидя рядом с Бураком на носу приближающейся к берегу яхты, я почувствовала, что этот входящий в мою жизнь мужчина тоже пообещает мне цельность и завершенность, хотя на самом деле, как и все, только лишь похитит часть меня, и неожиданно крикнула:

– Эй, Бурак! А ну-ка, сплаваем! Готов? Прыгай!

Под удивленным взглядом Бурака я сняла с себя свитер и спортивный костюм и убежала на корму. Девчонки восторженно завопили. Онур нахмурился. Вернулась я уже в бикини. Бурак смущенно стягивал с себя футболку. Он был похож на худосочного, хилого подростка: узкая грудная клетка, длинные ноги… Ни за что не буду спать с этим пареньком! Я на ходу спрыгнула с борта. Ух, как холодно! До костей пробрало. Я завопила и начала изо всех сил грести. Яхта, оставляя за собой пенистый след, отошла в сторону. Девчонки кричали что-то ободрительное.

– Прыгай, Бурак! Сначала холодно, но потом привыкнешь!

Бедный Бурак, дрожа от озноба, прыгнул в воду – потому лишь, что хотел произвести на меня впечатление. Девчонки захлопали в ладоши:

– Браво, Бурак!

Плавал он лучше, чем я думала. С неожиданной силой и уверенностью загребая своими худыми бледными руками, он вскоре догнал меня, и мы остановились. Бухта, зажатая между крутыми скалами, напоминала бассейн, а бирюзовая вода была так прозрачна, что видно было камни глубоко на дне. Между наших бледных ног, висящих в воде словно бы отдельно от нас, маневрировали стайки серо-голубых рыбок, мгновенно меняя направление. Я посмотрела на Бурака. Не приходилось сомневаться, что детство он провел в тесном общении с морем. Для него, как и для меня, оно было родным домом. Морская синева отражалась в его глазах, и они блестели, словно сдобренные маслом оливки. Без очков его можно было бы даже назвать красивым. Если немножко загорит на солнце да окрепнет на свежем воздухе, может быть, я и буду с ним спать.

Мы вместе поплыли к пляжу.