Первые годы в Смирне

Еще только занималась заря, когда Авинаш проснулся. В мечети Мумйакмаз, находившейся по соседству с постоялым двором, где он жил, муэдзин читал азан, призывая к молитве. Всю ночь хором выли собаки, но это не помешало Авинашу хорошенько выспаться. Раскинувшись на тонком соломенном матрасе, он слушал с закрытыми глазами, как в утреннем воздухе раздается приятный, выразительный голос.

С муэдзином, звали которого Нури, он познакомился как-то по пути на рынок. Это был молодой мужчина со светлой кожей и тонкими чертами лица, отличавшийся добрым нравом. В ходе бесед Авинаш выяснил, что тот регулярно ходит в обитель дервишей Мевлеви, и даже однажды по его приглашению сам попал туда на музыкальную церемонию. В тот вечер он узнал, что молодой муэдзин еще и мастерски играет на нэе. В звуке дыхания, выходившего из его тростниковой флейты, слышались тайны Вселенной. На глаза Авинаша набежали слезы, и он вспомнил слова своего деда: «Самую непосредственную связь между Творцом и его рабами созидает музыка». Помимо музыки в тот вечер еще одним развлечением был ракы, анисовая водка. Именно этому больше всего удивился Максимилиан Ллойд, его начальник в консульстве, который назвал большим успехом, что Авинашу удалось проникнуть в этот орден. Авинаш же вспоминал тот вечер не как профессиональный успех, а как духовный опыт, преисполнивший его любви к музыке и Творцу.

Азан закончился, и он поднялся. Скатал соломенный матрас и положил к стене. Без матраса комната его выглядела точно так же, как в самый первый день приезда, – пустая, точно келья монаха. А жил он здесь между тем уже больше года.

В тот же самый вечер, когда он прибыл в Смирну, его слуга Рави сразу нашел ему паренька по имени Селим, чтобы тот выполнял разные мелкие поручения, – Селим и предложил остановиться на этом постоялом дворе. Паренек он был смышленый, и Авинашу полюбился еще в самую первую их встречу в порту. Селим был сыном выходца с Крита, поэтому говорил и по-турецки, и по-гречески, что пришлось очень кстати. Сам он утверждал, что ему восемнадцать (Авинаш не дал бы и пятнадцати), что скоро пойдет служить, а после возвращения домой возьмет в жены девушку по имени Зейно, живущую недалеко от мечети Хатуние.

Пока Рави занимался сундуками, которые благодаря взятке служащего английского консульства пропустили без лишних проверок, Селим вмиг рассказал, как тут в порту все устроено. Вдоль широкой набережной сплошь стояли всевозможные конторы, в том числе новостные, и таможенные склады. А подальше располагались лавки и отели в европейском стиле – возможно, такой почтенный господин, как Авинаш, непременно захочет остановиться в одном из них?

Пока паренек рассказывал, Авинаш увлеченно рассматривал все вокруг: уличных торговцев с их повозками, лотками и корзинами; верблюдов, спокойно ждущих среди нагроможденных в пыли мешков, кожаных свертков, бочек, ящиков, тюков шерсти, груд поленьев и железа; носильщиков в коротких шароварах, пестрых жилетках и с фесками на головах. Порт Смирны жил как огромный организм, где люди с самым разным цветом кожи, а вместе с ними все животные и все предметы нематериальные дышали вместе в такт. Гудели пароходы, лаяли собаки, крики лодочников смешивались с бранью носильщиков. А тут еще и конный трамвай! Вагоновожатый звонил в свисавший с крыши колокол, прокладывая трамваю дорогу среди всей этой суеты, а лошади, тянувшие огромный вагон, беспрестанно качали головами, как будто выражая свое неудовольствие препятствиями на пути.

Добравшись на однолошадной повозке до торгового двора «Йемишчизаде», они оставили сундуки в конторе, которая была выделена Авинашу для его коммерческого предприятия, заперли дверь и пошли вслед за Селимом к постоялому двору, который оказался местом чистым и спокойным, с прямоугольным внутренним двориком в тени фиговых и лимонных деревьев. Селим сначала ни в какую не хотел их туда вести: настаивал, чтобы они остановились в одном из отелей на набережной Кордон, устроенных на европейский лад, или в каком-нибудь из деловых домов на рынке Кемералты, переделанных в гостиницы, или уж, на крайний случай, в одном из новых отелей, расположенных в бывших особняках богачей между районами Тилькилик и Басмане. Возможно, владельцы этих заведении что-то ему платили за приведенных гостей. Но Авинаш твердил: нужен обычный постоялый двор, поэтому в итоге Селим, поникнув плечами, привел их в местечко под названием «Мензильхане» в начале улицы Кечеджилер-Иокушу.

Это было именно то, о чем мечтал Авинаш. Суеты, что царила на узких улочках, по которым они проезжали, в этом квартале не было и следа, а во внутреннем дворике чувствовался покой, заставлявший забыть о внешнем мире, – единственными звуками там были воркование голубей да журчание воды в фонтане. Если в постоялых дворах, расположенных на рынке, активно велась торговля, то здесь в первую очередь принимали путников, хотя в той части здания, что выходила на улицу, все же имелась пара-тройка лавок.

«Мензильхане» напоминал Авинашу о тех временах, когда он жил в Ришикеше вместе с дедушкой, и по утрам, в момент пробуждения, ему казалось, что он волшебным образом перенесся в Индию. В монастыре его деда тоже был внутренний двор, тенистый и прохладный, и точь-в-точь такая же беседка с оплетенной вьюном крышей. Сам монастырь располагался вблизи бирюзовых вод реки Ганг, у подножия Гималаев, вершины которых всегда покрыты снегом. Основали его для стариков, которые, как и его дед, хотели провести свои последние годы в раздумьях и молитве. Целый год перед поступлением в университет Авинаш прожил в монастыре, ухаживая за дедом.

Он вышел во внутренний двор, ледяной водой из фонтана умыл лицо, сполоснул шею и подмышки, натер зубы содой. В садах по соседству уже давно проснулись лягушки и теперь сидели в мутных прудах и вовсю квакали. Серые тучи, вобравшие в себя над морем тяжелый груз, плыли к горам, а сквозь них пробивался тускло-свинцовый свет, непривычный для здешних жителей.

Хотя для Авинаша это была уже вторая зима в Смирне, такой холодной и пасмурной погоды он не видел ни разу. Но он был ей даже рад. В непогожие дни он любил сидеть в тепле. Ему вспомнилась маленькая комнатка в общежитии в Оксфорде, где жили такие же, как он, студенты из доминионов. Квашеная капуста, чесночный йогурт, соленая рыба, овощное карри – какие только запахи не разносились из кухни по коридорам, комнатам и залам, заставляя на секунду забыть, что ты в Англии.

Он вернулся к себе, снял сапоги и поставил возле двери. Со стороны пристани Конак долетали безостановочные крики чаек, пикировавших над рыбацкими лодками. Какой-то корабль издал протяжный гудок, будто требовал чего-то. В одной из соседних комнат кто-то выругался: мешают спать. Задернув занавески, Авинаш прошел на то место, где до этого был расстелен матрас, и с глубоким вдохом начал свои утренние упражнения. Мало-помалу он отрешился от всех звуков и мыслей, чтобы пополнить душевные резервуары энергией.

Когда полчаса спустя он вышел на улицу, ум его, как и дыхание, был спокоен, а от утренней рассеянности не осталось и следа. Пять чувств, точно губка, впитывали мир вокруг; ни одно впечатление, ни одна эмоция, появлявшиеся в сердце молодого человека, не ускользали от его внимания; каждый момент он проживал, тщательно прожевывая, как лакомый кусочек, чтобы насладиться им сполна. Ветер между тем усилился. Прежде чем приступить к своей работе на рынках, Авинаш решил выпить кофе и спуститься к набережной – посмотреть, как бьются о берег волны.

В те годы главной задачей Авинаша был сбор данных в мусульманских кварталах города. Днем он ходил по постоялым дворам, хаммамам и рынкам, указанным ему Секретной службой, и следил за подозрительными личностями. От него прежде всего требовали информацию о людях, связанных с движением младотурок, главные силы которого находились в Париже и Салониках^[22]. А по вечерам он должен был участвовать в жизни светского общества европейцев, выполняя другую часть своего задания: узнавать, что задумали французы, которые пытались отнять у английских компаний выданные им особые разрешения, для чего прибегали к разным уловкам и ухищрениям, и в частности отправляли в Стамбул послов и гонцов, надеялись очаровать султана.

У входа в постоялый двор «Йемишчизаде» стоял албанец – торговец салепом. От этого горячего напитка с молоком и корицей внутри разливалось тепло. Наполнив для него чашку, торговец, звали которого Керим, присел возле кувшина, вытащил из кармана табак и начал крутить сигарету. Человек он был неразговорчивый – по утрам из него слова клещами не вытянешь. Черты резкие и острые, губы постоянно сжаты, как будто выражали недовольство очередной неприятной мыслью, возникшей в голове Керима. Авинаш всю зиму каждый день брал у него салеп, а кроме того, что он албанец, так ничего узнать и не смог. Политикой тот, кажется, совершенно не интересовался, но именно с такими неинтересующимися и нужно быть внимательнее всего. Он мог оказаться хоть доносчиком султана Абдул-Хамида Второго, хоть младотурком, хоть борцом за независимость Греции.

В открытой корзине по другую сторону от кувшина лежали сладкие колечки. Возвращая пустую чашку, Авинаш взял одно. С первого дня, когда он попробовал эти маленькие сладости из теста, он прямо-таки помешался на них. А когда летом вместе с салепом перестали продавать и колечки, именно по ним больше всего и скучал. С удовольствием жуя, он нырнул в темноту длинного, узкого прохода, который вел на широкий, просторный внутренний двор. Одновременно с ним на двор со стороны мечети Чаршы вышли двое рабочих в натянутых до колен кожаных сапогах. Они о чем-то тихо разговаривали, но, заметив индуса, тут же умолкли. Перед мастерской ювелира-армянина стоял с веником юноша-подмастерье, еще не до конца проснувшийся.

Со стороны рынка Куюмджулар под навесом кофейни уже сидели на табуретах несколько человек, таких же ранних пташек, как и он, и курили кальян. Проходя мимо, Авинаш поприветствовал их, положив правую руку на сердце. Мужчины же, чьи головы покрывали феска, чалма или тюрбан, в ответ лишь кивнули. Авинаш знал, что его присутствие в этом квартале вызывает у всех недоумение. В кофейнях Смирны привыкли видеть торговцев восточными специями, путешественников, акробатов, колдунов и знахарей, а хорошо одетый господин с Востока приводил людей в замешательство, из-за чего им и становилось неспокойно.

«Ум человека постоянно стремится классифицировать мир, а то, что не подходит ни под одну категорию, склонен отрицать», – говаривал его дедушка.

Внутри пахло гвоздикой, сливой, яблоком и свеже-сваренным кофе. Посетителей не было. Светловолосый паренек подметал пол, напевая на незнакомом Авинашу языке печальную песню. Хасан, хозяин кофейни, увидев гостя, поднял голову от кальяна и рявкнул:

– Хызыр, где тебя носит? Ну-ка, беги приготовь кальян господину Авинашу.

Авинаш сел на диван рядом с кошкой по кличке Памук, жившей в кофейне. Не обращая на него ни малейшего внимания, кошка продолжила вылизываться, стараясь вычистить свою белую шерстку от разноцветных лучей света, падавших сквозь витраж.

Хасан подошел к дивану с туркой в руках. Позади него стоял тот светловолосый паренек, который чуть раньше подметал пол, и держал медный поднос с чашкой и блюдцем. Поставив его на столик перед диваном, он отошел. А Хасан, не сводя глаз с турки, стал медленно наливать кофе. Комнату окутал чудесный аромат.

Затем хозяин кофейни тоже сел, по другую сторону от кошки, и дал помощникам заметный только для них знак исчезнуть. Авинаш вынул из-за пояса мундштук из слоновой кости и надел на трубку кальяна. А кошка уже уткнулась головой в ладонь Хасана.

– Ты посмотри, эта негодница тебя признала! – улыбнулся Авинаш.

– А как не признать? Она на заднем дворе у меня на руках родилась. Ты ведь знаешь, держать дома кошку – благое дело. Наш Пророк тоже кошек очень любил. Рассказывают, что в пустыне во время похода на Ухуд он увидел на пути кошку, кормившую котят. Тогда он приставил к ней сторожа, а огромному войску приказал ее обойти. После похода он забрал ее в свой дом и назвал Муэдза. Муэдза была абиссинской породы, черно-белая. Наша-то Памук чисто белая. Однажды к нам зашел путешественник один. Сказал, что такие белые кошки родом из самой Ангоры. Мать ее сбежала, как только окотилась. Всякое про нее говорят: и самолюбка, и только о своем хвосте и думает, – а я все равно ее люблю.

Авинаш нашел эту кофейню на следующее же после приезда утро и сразу проникся душой к пожилому хозяину с густой бородой, пышными усами и кроткими серыми глазами. Хасан был болтлив, но в то же время в нем скрывалась немалая мудрость. Он умел задавать молодым завсегдатаям кофейни умные вопросы и таким образом помогал им найти свою дорогу в жизни. До того как открыть кофейню, он работал ночным сторожем в районе Ики-Чешмелик. До сих пор у него осталась палка, которую он хранил под диваном, – этой палкой он без стеснения проходился по спинам грубиянов на рынке или на заднем дворе, если видел в том необходимость. В кофейне во время беседы Хасан говорил тихо, но в минуты гнева голос его становился очень громким, зычным – уж если он разъярился, то злость его слышали даже на блошином рынке.

Заправив умелыми пальцами табак, Хасан разжег угли. От опытного взгляда Авинаша, привыкшего видеть невидимое, не ускользнуло, что он добавил к табаку немножко особой пасты. С этой пастой при затяжке казалось, что сливы и черешни кружатся в бурлящей воде.

– Ох, надоел я тебе своими разговорами.

Авинаш выпрямился, готовый встать, и ответил:

– О чем ты говоришь, Хасан-уста? Твои разговоры еще лучше, чем твой кофе. Но у меня есть дела в городе. А потом надо заглянуть в контору. Селим как раз вернулся. Завтра утром снова зайду, тогда и продолжим.

– Как это? Тебя разве вечером не будет?

Обычно по вечерам Авинаш приходил в кофейню, садился вместе со всеми под навесом, играл в нарды или карты или же в одиночестве устраивался в уголке и, покуривая кальян, подслушивал разговоры вокруг.

– Нет. Вечером у меня есть дело в Бурнабате.

– Что ж, удачи тебе.

– Да, Хасан, удача мне не помешает. Тамошние дамы-европейки прослышали про мои драгоценные камни… вот пригласили сегодня на чай. Я обещал показать им образцы.

Хасан просиял.

– Как замечательно! Но… Станут твои волшебные камешки спросом пользоваться средн дам в Борнове – вмиг озолотишься, откроешь лавочку на улице Мадаме и забудешь меня.

– Да разве твои кальяны забудешь, Хасан-уста?

От этих слов мужчина рассмеялся, как ребенок, глаза его превратились в щелочки, но вдруг он посерьезнел.

– Я слышал, будто хотят султана свергнуть. Ты про это что-нибудь знаешь? – спросил Хасан шепотом.

Авинаш уже шел к двери, выходящей на рынок Куюм-джулар, и лишь пожал плечами, будто говоря: «Откуда мне знать?» Он уже привык к тому, что Хасан в последний момент спрашивал что-то подобное. Но хозяин кофейни ответа от него и не ждал. Этот разговор на ходу служил лишь одним из способов напомнить шпиону свою политическую позицию.

Они вместе вышли на улицу. Вдали рокотал гром. Нахмурившись, Хасан посмотрел на тучи, которые плыли, почти задевая крыши, со стороны моря.

– Со всеми этими разговорами о свободе натравили людей друг на друга. Я случайно услышал, что и болгары начали твердить о независимости. Не сегодня завтра и они выйдут из состава империи. Ты посмотри на критян. Точно ведь навяжутся Греции. И поддержкой Англии уже заручились. Останься они подданными султана, разве сделали бы подобное? Ни за что не посмели бы. Если эти ищущие приключений молодые люди – боже упаси – получат власть, ничего, кроме беспорядка, они не создадут. А в том беспорядке многие пострадают, поверь мне, очень многие. Во времена сильной империи могло ли такое произойти? Никогда. Значит, все мы должны сделать все, чтобы империя вернула былые могущество и уважение. А могущество происходит от единства, а не от раздробленности. Какая разница, турок ты, грек или болгарин, – если каждый будет сам по себе, то человечество ждет незавидная участь. Молодежь сейчас хочет рассорить народы. А чем было плохо-то, когда все мы были просто османами? Жили не тужили.

– Что поделать, Хасан-эфенди. Это не только здесь так, весь мир сейчас трясет. Султаны, короли лишаются тронов. И молодежь везде неспокойная. Но ты же знаешь, без перемен невозможно. Ты не беспокойся, не изводи себя. Все будет так, как должно быть. Ну, до встречи.

– До встречи.

Дождь разошелся не на шутку, по желобам на краю дороги текли бурлящие речушки. Авинаш вынул из кармана купюру в пять курушей, вложил ее в ладонь Хасану и исчез в петляющих между постоялыми дворами павильонах блошиного рынка.