Дома в одиночестве

Рано утром пятнадцатого мая, когда Акис закрыл дома плачущую дочь и вынужденную беспомощно смотреть на нее жену, а сам спустился в кофейню, Эдит испуганно распахнула глаза, лежа в своей кровати под белым тюлевым пологом. Ей приснился кошмар. В нем она куда-то убегала. Она кого-то убила, и остаток жизни ей придется провести спасаясь от правосудия. Она была на вокзале, пыталась успеть на поезд, который увезет ее в далекую страну, а за ней гнались османские жандармы в баклажанового цвета фесках и с золотистыми лентами.

Поезда снились Эдит часто, потому что дом, который оставил ей Николас Димос, ее родной отец, стоял рядом с ведущей в Айдын железной дорогой. По утрам она обычно просыпалась от гудка поезда, прибывающего на маленький вокзал в Будже. Пожилой машинист Козмас Долговязый уже на подходе к станции начинал возвещать о прибытии. И протяжный жалостный гудок не смолкал до тех самых пор, пока машинист не выпрыгивал из кабины локомотива. А ночью Эдит порой не давал спать грохот вагонов, в которых везли в порт грузы, прибывшие из Анатолии. Вагоны ехали по рельсам конных трамваев, и в эти минуты окна в доме номер семь на улице Васили дрожали, как при землетрясении.

Но тем утром Эдит разбудил вовсе не гудок машиниста Козмаса и не тяжелый стук колес. Завернувшись в пахнущий лавандой пододеяльник, она старалась вспомнить свой сон. Кого же она убила? Эти сны о побегах и погонях снились ей все чаще. В комнате было зябко. Поезд на вокзал еще не прибыл, значит, восьми еще нет. Может, ей удастся немного поспать? Но откуда этот холод? Почему не горит печь? Где Зои? Обычно она приходила намного раньше и к этому времени успевала затопить и печь, и хаммам.

Зои, работавшая у Джульетты Ламарк еще юной девушкой, давно уже вышла замуж и теперь жила со своим мужем (он был родом с острова Хиос) и маленькими дочками неподалеку от улицы Васили, в районе Керасохори. Каждое утро она приходила ни свет ни заря, разжигала печи и хаммам и принималась за завтрак для Эдит. За одиннадцать лет она ни разу не опаздывала. Что же случилось сегодня?

Эдит уже потянулась к стоявшему у изголовья колокольчику, как вдруг раздался грохот, от которого задрожали стекла. Мощный взрыв. Бомба? Что-то… что-то вроде взрыва… Что?

Ее словно окатили холодной водой – она очнулась, села на кровати и потерла себя руками, чтобы согреться. Снова взрыв, следом еще один. Звук шел со стороны залива. Кричали люди. Это на набережной?

Ну точно – город обстреливают!

Она зажала рот руками, сдерживая вопль. Но кто? Кто? Англичане? Нет, невозможно. Значит, немцы. Нет, их броненосцы уже давно не стоят у входа в залив. Кто тогда? Итальянцы?

В волнении вскочив с кровати, она накинула халат. Грохот стоял непрестанный, стекла того и гляди выскочат из рам. Турки? Греки?

Ровно в эту секунду протяжный гудок возвестил о прибытии поезда. Кутаясь в халат, Эдит босиком вышла в коридор и ошеломленно огляделась: на мгновение ей показалось, будто она очутилась в каком-то другом доме. Несмотря на дребезжание стекол, несмотря на гром пушек, доносящийся с залива, было непривычно тихо: вместо обычных утренних стуков, шепотков и глухих смешков вокруг царило тревожное безмолвие.

Хотя слуги и пытались выполнять свои утренние обязанности так, чтобы не потревожить госпожу, но только сейчас, в этой звенящей тишине, Эдит поняла, что каждое утро они устраивали немало шума. За те годы, что она жила здесь, она привыкла слышать живые звуки, наполняющие дом, пока лежала под пологом с закрытыми глазами. Хлопанье дверей, шаги управляющего Христо на террасе, приглушенное хихиканье служанок, подметающих пол в библиотеке, тихий нагоняй от Зои кому-то, голос повара Мехмета родом из Болу, доносящийся из кухни до самых спален на верхнем этаже, его шутки и хохот помощников, скрип деревянных ступеней… Сегодня утром ничего этого слышно не было – зато грохотали пушки.

Когда они смолкли, раздались гудки кораблей, и в ответ – крики толпы на набережной. К шуму города добавился колокольный звон. Эдит слышала от Авинаша, что в колокола в церквях так настойчиво бьют в особых случаях – чтобы привлечь внимание стоящих в заливе иностранных броненосцев. Этот неистовый звон был для христианского населения города и его союзников условным знаком опасности, своего рода паролем. Вне всяких сомнений, происходило что-то ужасное.

Ступая на цыпочках по темно-коричневому паркету, она шла по коридору и одну за другой открывала двери комнат. Библиотека, гостиная, еще одна гостиная. Весь дом состоял из комнат, которыми Эдит не пользовалась, но этим утром он казался как никогда пустым, покинутым. Никакого движения, кроме танцующих пылинок в льющемся через окна свете.

Эдит вошла в ванную в конце коридора и закрыла дверь. Вода в раковине-курне была ледяная. Умыв лицо, она присела на прохладный фарфор. Дыхание у нее участилось, а под мышками, несмотря на холод, взмокло. От кожи исходил странный запах.

За все тридцать один год своей жизни она ни разу не просыпалась в пустом доме, хотя в последнее время жила одна, без опеки семьи и мужа. В отцовском особняке – особняке Шарля Ламарка – под одной крышей собрались три поколения семьи, да еще была целая армия слуг. В школе во Франции она делила спальню с двадцатью девочками. И с первого дня, как она перебралась в этот дом, подаренный ей Николасом Димосом, в комнате слуг на нижнем этаже всегда кто-то был. А управляющий Христо и Зои, ставшая ее камеристкой, приходили задолго до ее пробуждения.

Впервые она осталась одна в доме, где не слышалось ни звука, ни дыхания.

Это испугало ее больше, чем разрывы бомб за окном, но страх был ей чужд, и даже теперь, когда его запах исходил от самой ее кожи, она не признавала его. Подобно тому как Джульетта Ламарк побеждала печаль и отчаяние гневом, так и Эдит в минуту страха прибегала к шуткам, выбирая самые острые из них. Страх? Это чувство было запрятано в самый далекий уголок ее естества.

Выйдя из ванной, она окинула подозрительным взглядом пустые комнаты, которые, казалось, принадлежали к другому времени. Паркет холодил босые ноги. Она снова обхватила себя руками. Быть может, она перепрыгнула в другое измерение, как в тех теориях о времени и пространстве, что любил излагать месье Ламарк, когда они в сумерках гуляли в саду их особняка в Борнове? Или, может, пока спала, она перенеслась в другую точку во времени? Или это было кругосветное путешествие, как те, о которых они с Эдвардом Томас-Куком, лежа бок о бок, читали в романах Жюля Верна? Прежний дом, прежняя Эдит, но все остальное исчезло. А вдруг она выглянет сейчас в окно и увидит мир следующего века?

Прищурившись, она подняла голову к потолку.

Нет, цыганка Ясемин не выдумывала и не преувеличивала. Эдит действительно пристрастилась к гашишу. Она не только не могла заниматься любовью на незатуманенную голову, но и уснуть не могла без своей трубки, и, даже прежде чем выйти в свет, непременно делала пару затяжек. Мало того, она еще и оправдывала свою зависимость: «Люди такие идиоты, Авинаш, что иначе их нудную болтовню я просто не вынесу». Редко когда она была не под дурманом, и теперь, настороженно бродя по пустому дому, точно чужак, и размышляя о возможности путешествия во времени, она не могла понять, происходит ли это наяву или в ее фантазиях. Никто не знал, что подмешивала Ясемин в заветные травки из своего мешка, но сознание Эдит всегда, даже в минуты ясного ума, окутывала дымка грез.

К дребезжащим окнам она подходить не стала, а вместо этого начала спускаться по деревянным ступеням, стараясь не скрипеть. Взрывов больше не слышалось, но теперь до нее доносились другие звуки. Кажется, где-то играет музыка? А эти крики? Они не похожи на вопли страха. Вдруг она заметила кое-что, от чего у нее заколотилось сердце. Внизу, у двери, кто-то был. За цветным витражом виднелся силуэт. Какой-то мужчина в шляпе ломился в дом. Она чуть было не потеряла равновесие и не скатилась с лестницы. Но успела ухватиться одной рукой за перила. Мысль, которая с самого пробуждения то появлялась в ее подсознании, то исчезала, наконец обрела четкость.

Ну конечно! Греческая армия! Узел внутри немного ослаб. Значит, это все-таки был прежний мир. И реальность, и время тоже прежние.

Вчера перед ужином Авинаш заходил к ней и сказал, что теперь уже официально известно, что греческий флот идет к Смирне. Английские генералы сообщили об этом губернатору Иззет-паше. Он будет ждать греческих военных в своей резиденции – с тем чтобы передать власть в их руки.

В этот момент служанки, которые, прижав ухо к двери столовой, подслушивали их разговор, завопили от радости, даже не боясь, что их услышат. Эдит, вышедшая в коридор, чтобы их отчитать, увидела, как они в слезах обнимаются.

И все-таки… И все-таки она не ожидала, что это случится так скоро, на следующий же день. По правде говоря, встревоженность Авинаша она не приняла всерьез. Слухи о высадке греческих войск ходили по городу уже с конца войны.

На ужин шпион-возлюбленный остаться не смог: в консульстве их ждала работа до самого утра. Он спешно поцеловал Эдит и, уже выходя, сказал ей неожиданно приказным тоном:

– Запри двери и окна, закрой ставни. Управляющего сегодня домой не отпускай, пусть здесь с вами ночует. А Мехмета и Зои отправь прямо сейчас, и завтра пусть тоже не приходят. Сама ни в коем случае из дома не выходи, дождись меня.

Эдит терпеть не могла, когда кто-то другой указывал ей, что делать, поэтому первым делом она выпроводила своего управляющего Христо, а после поужинала в одиночестве за огромным столом, накрытым служанками, которые оживленно щебетали на кухне. Повар Мехмет и Зои, как обычно, отправились по домам сразу после заката. Начинался дождь, но ставни она закрывать не стала.

Звучный голос колокольчика, висевшего у входной двери, раздался в прихожей, точно выстрел. По позвоночнику Эдит красной искрой пробежал разряд. Перед глазами предстала сцена, которой она всегда боялась, хотя и не давала страху волю: в городе творится беспорядок, и грабители, воспользовавшись временным безвластием, нападают на дома богачей.

Подобно всем детям в семьях европейцев, Эдит выросла на страшилках о том, как разбойники, спустившиеся с гор, грабят особняки и имения, а пираты с острова Хиос крадут детей ради выкупа. Да даже ее собственного брата Жан-Пьера однажды схватили и чуть было не забросили на повозку – хорошо, что подоспел их управляющий Мустафа. А всего несколько месяцев назад Этхем Черкес утащил в горы сына бывшего губернатора и освободил его, только когда богатенькие англичане, жившие в Борнове по соседству, собрали выкуп в пятьдесят три тысячи золотых монет.

Уже сколько лет и мать, и Авинаш настаивали, чтобы в доме появился сторож с ружьем, и вот теперь грабители, как будто доказывая их правоту, выбрали первой целью именно ее дом.

Моп dieu!

Эдит сбежала по лестнице. Судорожно дыша, открыла шкаф рядом с дверью и схватила некогда принадлежавшее Николасу Димосу охотничье ружье. Она не знала, заряжено ли оно, но стрелять умела: научилась на охоте, куда выезжала вместе с отцом и их соседями из Борновы. И прежде чем колокольчик снова зазвенел, она распахнула дверь и наставила дуло прямо между глаз разбойника.

Оправившись от первого изумления, Авинаш Пиллаи рассмеялся. Возлюбленная стояла перед ним в белом шелковом халате, с босыми ногами, с неприбранными волосами, которые теперь нимбом топорщились во все стороны, как будто наэлектризованные, и с ружьем, казавшимся в ее тонких ручках пулеметом.

Опуская двустволку, Эдит отступила на два шага, с трудом подняла голову и посмотрела на Авинаша. Ее черные глаза, обрамленные густыми ресницами, были широко раскрыты, а розовые губы ярко выделялись на бледном лице.

Индус ждал, что сейчас Эдит осознает курьезность ситуации и тоже засмеется, но вместо этого она неожиданно прильнула к нему дрожащим как лепесток телом.

– Ах, Авинаш, это ты? Слава богу! Слава богу! Что происходит?

Ружье выпало у нее из рук, но Авинаш успел его подхватить. За одиннадцать лет впервые он видел, чтобы его возлюбленная боялась. Вдруг он понял, как, оказывается, ему не хватало возможности защитить ее. Эдит всегда оставалась спокойной и смелой. Во время войны, когда англичане готовились бомбить Смирну, все соседи уехали из города, и одна только Эдит осталась на опустевшей улице Васили. Лишь изредка, когда они возвращались с летней прогулки подвыпившими, она разрешала ему остаться с ней на ночь, в остальное же время с ней в доме ночевали только служанки. Она была из тех женщин, которые не позволяют мужчинам их защищать. Эта ее особенность, поначалу привлекавшая Авинаша, со временем стала для него мучительным недостатком в их отношениях. Но впервые так отчетливо он это осознал только сейчас, в тот момент, когда Эдит в исступлении, напоминавшем истерические приступы ее матери, бросилась в его объятия.

В заливе снова прогремели пушки. Эдит еще сильнее прижалась к Авинашу. Задрожали цветные витражи в двери. Сверху донесся звон посуды. Не отнимая рук от ее талии, он завел ее внутрь, закрыл входную дверь и приставил ружье к стене. Эдит все еще дрожала, и Авинаш обернулся, ища взглядом кого-нибудь из слуг, чтобы попросить стакан воды.

Но не было видно ни молодых служанок, которые – по-прежнему – в каждый его приход едва заметно улыбались, ни управляющего Христо – а уж он-то всегда бывал в прихожей. Это что же, они с Эдит в доме одни?

Авинаш взял руки женщины в свои.

– Пришел греческий флот. Войска высаживаются на берег.

Эдит уткнулась лицом в его плечо. Дрожь прекратилась. Голос ее звучал глухо:

– Кого они тогда атакуют? Зачем обстреливают город? Это итальянцы? Или турки пошли в контрнападение?

– Да нет же, дорогая моя. Никто никого не атакует. Корабли в порту просто дают праздничные залпы. Так вот почему ты…

Авинаш крепко, как ребенка, обнял Эдит своими смуглыми руками. Он подумал о том, не заняться ли им любовью в одной из тех комнат, где они еще этого не делали, или на кухне, или в чулане, а может, и прямо здесь, в прихожей, пока нет вечно дежурящего Христо.

– Значит, все в порядке, волноваться не из-за чего?

– Да, кажется, все спокойно. Солдаты расходятся по разным районам. Пока никакой опасности. Если хочешь, я провожу тебя до Кордона. Христиане заполнили всю набережную. Ты бы только видела, они просто потеряли голову от радости. Устроили на Кордоне настоящий праздник.

– Что, мой генерал, на улицу выходить уже можно?

Авинаш догадался, что она припомнила ему вчерашний приказной тон. Значит, потихоньку приходит в себя. А управляющего Христо она вчера, видимо, сразу отправила домой.

Не выпуская ее из рук, он попытался заглянуть ей в глаза. Но Эдит не поднимала головы от его плеча.

– Представляешь, некоторые греческие солдаты даже не знали, куда они плывут. Им сказали, что будут учения в каком-то украинском порту. Только утром, когда вошли в залив, они поняли, что оказались в Смирне.

– Даже глухой султан слышал об оккупации, а они не слышали?

Авинаш удивился тому, каким тоном она это произнесла, но промолчал. Несмотря на ее обычную язвительность в голосе, Эдит с непонятной даже для нее самой нежностью продолжала льнуть к Авинашу. Руки мужчины сами собой пробрались под шелковую ткань халата и нашли маленькие груди. Эдит издала звук, прося то ли остановиться, то ли продолжить.

– Где Христо? И где Зои и служанки?

– Не знаю. Когда я проснулась, никого уже не было.

– Наверное, тоже на набережной, – пробормотал Авинаш, даже не задумываясь о том, каково было проснуться в пустом доме для его любимой женщины, которую он уже столько лет обожал, чьим капризам потакал, чьи тайны разгадать он якобы отчаялся, но которую, как он сам полагал, знал весьма хорошо.

Отношения Авинаша и Эдит длились уже одиннадцать лет. Ранними зимними вечерами в неверном свете приглушенной газовой лампы или же весной в послеобеденные часы они курили дурманящий кальян, лежа на кровати Эдит, или же получали удовольствие от занятий любовью, или дремали, когда пахнущий морем ветерок шевелил тюлевые занавески и обдувал их вспотевшие тела. Но прежнего желания уже не было. И сейчас, когда их потянуло друг к другу с той же жадностью, что в первые годы, они хотели насладиться этим моментом до последней капли… Хотели – да, но из страха, что в любой момент может вернуться управляющий или кто-то из слуг, они так и стояли, прильнув друг к другу, в прихожей и продолжали разговор о мире по ту сторону двери.