Признание

Женщины на верхнем этаже – Джульетта, ее камеристка Ирини и служанка Зои – сначала услышали, как хлопнула дверь библиотеки, а следом – топот шагов по ступенькам. Мало того что Эдит бежала — а бегать по дому было запрещено, так еще и ворвалась в комнату без стука, точно ураган. Ее черные кудрявые волосы разметались по лицу и плечам, глаза сверкали, как у дикого зверька. Пальцы Ирини, застегивавшие пуговицы на спине, замерли. Зои, в десятый раз уже взбивавшая подушку, уронила ее на пол. Джульетта по инерции собралась было открыть рот, чтобы отчитать служанку, но не смогла произнести ни звука.

Встав между зеркалом и матерью, Эдит закричала так громко, что ее услышали бы даже в погребе:

– Объяснись! Сейчас же! Кто такой этот Николас Димос? И какого черта вы с ним вытворяли, если он заявляет, что приходится мне отцом?

Она готова была придушить мать, ее трясло, но голова лихорадочно работала. Ну конечно же, конечно! Теперь все встало на свои места. Вот почему у нее черные волосы, вот почему в детстве соседи и служанки перешептывались за ее спиной, вот почему мать так часто отводила глаза от ее лица, как будто видела что-то постыдное. Вот почему сестра и братья задирали ее за ужином, говоря: «Эдит, тебя принесли цыгане, это от них у тебя такие широкие брови».

Конечно!

От этих мыслей, словно лава, поднимался гнев, заполняя все ее существо. Теперь понятно, почему мать вела себя так странно – холодно и отстраненно. В детстве она думала, что с ней самой что-то не так, но нет, с ней-то все было в порядке – просто мать, глядя на нее, испытывала стыд. При каждом взгляде на дочь она как будто встречалась с призраком запретной связи, и ее бросало в дрожь. Подрастая, раз за разом Эдит пыталась построить с матерью близкие отношения, но та, вместо того чтобы утишить бурю в душе дочери, только раздувала ее. Ах, моя дорогая Эдит, пожалуйста, не капризничай, не расстраивай мамочку, d'accord?^[23] Ох, Эдит, ты снова бегала и растрепала волосы, ты это мне назло делаешь?

Нет, назло матери она никогда ничего не делала, но теперь, в свете открывшейся правды, она понимала: мать все равно была бы недовольна любым ее поступком. Само ее существование раздражало Джульетту.

Напрасно все эти годы Эдит носила на себе этот груз – она ни в чем не была виновата. Стыдиться надо было матери, но не ей. А отец? Знал ли отец, что мать понесла от другого мужчины?

– Все это выдумки, клевета, – пролепетала Джульетта. Она выгнала из комнаты Ирини и Зои и села на край только что убранной кровати. – Отец любил тебя больше жизни, ты же знаешь.

У Эдит заныло сердце. Но не при виде матери, вдруг сжавшейся, съежившейся в своем полузастегнутом бежевом платье, – она подумала об отце, считавшем ее своей плотью и кровью. Месье Ламарк не заслужил такого обмана, такого предательства. Он искренне ее любил, он был для нее настоящим другом.

А может, он знал об измене жены и просто хотел защитить маленькую девочку. Чтобы она, Эдит, не считала себя плодом греха. Великодушный Шарль Ламарк!

Все, что она считала правдой, ускользало сквозь пальцы. Эдит почувствовала себя обманутой, гнев волнами поднимался к горлу.

– Расскажи все с самого начала. И со всеми подробностями, пожалуйста!

– Нечего рассказывать. Это все клевета. Торговец тот, Николас Димос, был до беспамятства в меня влюблен. Он производил вино из винограда твоего дедушки, постоянно приезжал из Афин в Смирну и останавливался у нас. Увидев, что я не проявляю к нему ответного интереса, он начал было меня принуждать, но получил отказ. Он разозлился, стал сыпать угрозами, а потом взял и уехал. Но перед смертью, как видишь, придумал такой план мести и прислал сюда этого адвокатишку. Ах, несчастная я женщина! Если уж родная дочь поверила в эту клевету…

Эдит со сложенными на груди руками металась между дверью и окном. По ее жилам бежал электрический ток. Волосы, цвет которых теперь перестал быть загадкой, вздыбились, окружив голову подобием черного нимба.

– Я хочу знать правду, татап. Свои драматичные истории рассказывайте друзьям, но меня не проведешь. Если этот Николас Димос хотел вам отомстить, зачем же он завещал мне все свое состояние? Все! Да-да, а вы думали, зачем адвокат сюда заявился. И еще дом! Уверена, ты знаешь, о каком доме идет речь! На улице Васили – теперь вспомнила?

Рука Джульетты невольно взметнулась ко рту. Такого она не ожидала. Дотянулась до стоявшей у изголовья тумбы, взяла из припрятанных в ящике сигарет одну и вставила в мундштук из слоновой кости. Подождала немного, но опомнилась, что зажечь сигарету некому, и щелкнула зажигалкой. Когда она заговорила, голос ее был низким, как у дочери.

– Я была молода, Эдит. Меня выдали за пожилого мужчину. Отец твой в те годы дома не появлялся. Даже детей своих не признал бы, встреть он их на улице. Ты хотела правды? Вот она, правда, дочка. Гости за ужином и те оставались за столом дольше месье Ламарка; они ласкали мое юное сердце словами, которых он даже не знал. А месье Ламарк все время был либо в командировках, либо в «Европейском клубе», либо в клубе «Йени Кулюп». Всегда где-то со своими дружками. Или же закрывался в библиотеке, писал и писал проклятую книгу. Если уж ты намерена выставить его жертвой, то знай, что и за ним немало грехов водилось.

Эдит кусала ногти. Перед глазами стояла картинка, как перешептываются, прикрываясь веерами, соседки, проводившие долгие послеобеденные часы в саду или на веранде. С детской проницательностью она с самого начала знала, что говорят о ней. Пока ее друзья бегали, где им вздумается, она, притворяясь, что завязывает шнурки, останавливалась неподалеку от сплетниц и прислушивалась. Их слова, отрывочные и не всегда понятные, откладывались в памяти, как камешки, найденные на берегу, в жестяной коробке.

«А потом, милая моя, месье Ламарк как схватил этого афинянина за шиворот!» – говорила одна.

«Ах, mon dieu, какой ужас!» – откликалась другая.

«Боже милостивый, так он и сам глупец!»

«Ах, оui. Он ведь дом купил… и нанял в порту грузчиков, чтобы пианино принесли: всем нам известная дама любит играть».

«Ти романтико!^[24] Месье Ламарк, должно быть, знатно его потрепал? А дальше что?»

«Ох, и не спрашивай. Этот молодой франтишка-торговец, весь изодранный, насилу на улицу вырывался…»

«Да ты что…»

«Ну да. А после сел на первый же корабль и назад, на родину…»

Если женщины замечали Эдит, все еще завязывающую шнурки, они замолкали, но чаще следовало продолжение:

«Ну а ребенок?»

Повисающее за вопросом многозначительное молчание вселяло в Эдит тревогу, ожидание чего-то ужасного. Но сейчас ее окутывало удивительное спокойствие. Как будто новость, принесенная адвокатом, залечила старую рану. В сердце потихоньку начали пробиваться другие чувства: легкость, радость, волнение… Нет, скорее триумф?

Она взглянула на мать. Все те маски, которые Джульетта годами отрабатывала перед зеркалом, исчезли – она курила, глядя прямо перед собой. Эдит впервые видела мать настолько искренней, настолько обнаженной. Справившись с волной паники, что захлестнула ее в первые минуты, Джульетта расслабилась, и Эдит увидела в ней ту мать, по которой скучала все детство. Неужели разделявшая их стена рушится? О нет, только не сейчас. Не время смягчаться, потому что праведная ненависть все еще искала выхода.

– А дом на улице Васили? – спросила она ледяным тоном.

– Он хотел, чтобы я бросила твоего отца и сбежала с ним в Афины. Подумать только! Какая дерзость! Конечно, я отказалась. Но он все не отставал. Купил тот дом, чтобы быть ближе ко мне. Собирался якобы переехать в Смирну! И дом обставил так, словно я собиралась в нем жить. Так продолжалось довольно долго, но потом твой отец крайне доходчиво все ему объяснил… Мечтатель этот Николас, и больше никто!

Эдит резко остановилась посреди комнаты. Она кое-что вспомнила. Что-то, о чем не думала многие годы. Сон, а не явь, но теперь этот сон, кусочек за кусочком, всплывал в ее памяти.

Странный незнакомец, приехавший навестить ее в Париже, когда она училась в католической школе.

Острая бородка, лицо, немного похожее на козлиное, печальные глаза. И его слова: «Salut, Эдит. Я привез тебе розовый рахат-лукум. Надеюсь, понравится. Подумал, что ты наверняка соскучилась по нему».

Элегантный коричневый фрак, золотая цепочка, свисающая из кармана жилета. Тщательно накрахмаленный белый воротник, точно крыло ласточки.

Темные круги под черными, как маслины, впалыми глазами.

Снаружи доносится хихиканье. Девочки в школе насмехались над ее французским, отличающимся от французского, на котором говорят в Париже. Они часто обижали ее, пользуясь ее хрупким телосложением… Чего бы им и сейчас не посмеяться?

Острая бородка странного мужчины, волосы на макушке, напоминающие гнездо… Ее собственные пряди, выбившиеся из косы… Она никак не могла понять выражение лица мужчины: не то боль, не то радость.

«Я слышал, что ты из Смирны. Я тоже когда-то давно там жил. Как по мне, это самый прекрасный город в мире. Недаром его называют жемчужиной Востока».

Она помнит свое беспокойство. Помнит, как ей хотелось прикоснуться к нему.

Звонок, возвещающий начало вечерних занятий. Облегчение. «Кали тихи кори му, оморфия»^[25]. Толстые, отливающие фиолетовым губы, которые открываются, чтобы сказать еще что-то, но он не решился. Шляпа-котелок, исчезающая в бесконечных мраморных коридорах школы.

Удачи тебе, доченька…

Внезапно у Эдит закружилась голова. Пошатнувшись, она опустилась на табурет перед туалетным столиком. Одна эмоция сменяла другую. Гнев уступал место печали, и вдруг в груди, точно резиновый мяч, начинала прыгать беспричинная радость.

Быть может, Николас Димос в своих мечтах так часто видел дочь, оставшуюся где-то за морем, что между ними возник мостик, тоньше паучьей нити. Эдит всегда чувствовала эту связь, всегда знала, что в потаенном уголке ее души есть нечто такое, что соединяет ее с кем-то очень далеким. Любовь отца – настоящего отца – была как сигнал, посылаемый вдаль маяком. Долгие годы Николас Димос терпеливо ждал, когда же Эдит заметит этот сигнал.

И сейчас она находила в собственной душе отражение чувств незнакомого ей человека. Например, та боль, которая с детства жила в ней, влияя на все ее существо, – разве это не его боль? И пустота в сердце – это тоже лишь отголосок безнадежной любви, которой страдал Николас Димос, ее романтик-отец. Несмотря на еще молодой возраст, он так ни на ком и не женился после нанесенного Джульеттой удара. Следил издалека за подраставшей в Борнове черноволосой, черноглазой дочкой и уже на смертном одре завещал ей все свое состояние. Завещал дом, который купил, мечтая о несбыточном.

И та печаль, что так тяготила Эдит, точно так же, как Джульетту тяготила вина, печаль, вынуждавшая отдаляться от людей, тоже была не ее, а Николаса Димоса.

Может ли сердце человека оказаться в плену несбывшихся мечтаний родителей, их печалей, разочарований и потерь? Если так, то теперь нужно избавиться от чужих чувств и начать жизнь с чистого листа. К тому же у нее появился собственный дом, где она сможет жить одна и ни с кем не разговаривать до обеда… да сколько захочет.

В груди снова встрепенулась радость, и на этот раз Эдит ей уступила.