Чайный домик впустил Праджню в главную свою чайную комнату не так-сяк-эдак. Торжественно и трудно было вдыхать, осязая шерстинки воздуха, поскольку благостное стояние густого чая застыло на пороге, видимо провожая ушедших пока больше, чем встречая пришедшую. Очаг на полу и ниша в стене да мягкие татами под ногами; сквозь окно в разноуровневом потолке отсвет лунного света. Кусуноки Иккю ловко вставил снятые на день ширмы в торчащие рамы-стенки, и кроме открытого входа рядом с нишей, уводящего в неведомое, появилась комнатка-прихожая для второстепенного. Там по очереди при свете масляных ламп сада они поклонились друг другу, и монах-наставник предложил ей пройти присесть на пол возле очага с углями; на бронзе аккуратно сохранял тепло округлый, словно треть самовара, котёл. Легкая осенняя прохлада запустила нити в рукава сияющего платья Праджни, но девушка отдала четкий поклон иероглифу в нише, устроилась на коленях лицом к окну, ожидая чего угодно, лишь не дрожания музыкального инструмента. Кусуноки Иккю медленно работал – в широкой глиняной чаше взбивая и взбивая маленькой кисточкой горьковатый порошок чая. Кисточка под его нажимом становилась венчиком из усиков бабочки. В саду на струнах играл двойник Котаро. Неживым ветром он приближался к домику, словно собираясь пройти сквозь стены и водрузиться рядом с остальными – без их ведома или согласия. Так и произошло, теребя струны, исполняя то кваканье лягушек в освещенном фонарикам пруду, то брачные игры журавлей, он водворился на коленях рядом со священной, обкуренной благовониями нишей. Двойник был в кимоно с широченными рукавами – в темно-синем великолепии – и широких, более светлых, с богатыми складками, штанах-хакама. Наставник дзен продолжал взбивать чай. Благодаря его монотонной работе эмоции Праджни оказались гораздо сдержаннее и отстраненнее. Она просто следила за скользящими по грифу, окольцованными кусочками белой ткани пальцами, за тем, как самая толстая струна, лежащая на верхней части грифа, выше пальцев, пойманная там легкой возвышенностью его идеально закругленных контуров, переняв беспокойство от музыканта, касалась и избегала черного дерева, оставаясь яркой и светлой, и тугой…

Они молча выпили чай, затем молча поклонились едва различимому в темноте свитку в нише и вышли из домика. Кусуноки Иккю поспешил на деревянных скамеечках-гэта^[8] в свою хижинукелью на окраине Кёото, чтобы предаться медитации дзадзен^[9]. За ним тише и степеннее последовала Праджня, охраняемая бессмертным самураем с сямисэном^[10].

Жизнь Праджни наполнялась ветром не подобно парусу. Месяц она прожила в предельно светлой и чистой комнате на втором этаже богатого и пустого японского дома. Спала на полу, разложив матрас-футон. Казалось, мир забыл ее и вновь наполнился сумерками ожидания. Она даже не учила японский язык, и никто не навещал ее, кроме монашка из монастыря, неведомо от кого знающего о ее существовании. Он приносил ей через день корзину с едой: ячменную кашу, острую маринованную редьку, вечные рис и чай. Однажды его сменила маленькая японка без возраста, и Прасковья перепугалась, чувствуя, что не в силах влиять на самое мелкое из событий – здесь, в Японии. Из комнатки на крышу дома поднималась лакированная лестница. Чуть-чуть пройдя по черепице, можно было взобраться на самый верх – площадку с шестами и перилами, на каких сушат белье и глазеют на пожары. Через месяц она раздвинула двери по-японски, стоя на коленях, и увидела и даже услышала Котаро. Радости ее не было конца. Японец больше не казался ей некрасивым уродцем. На этот раз он был в лучшем своем кимоно, с двумя мечами – длинным и коротким, и на шее его Праджня угадала орден. Не будучи образованной, хотя бы грамотной, она интуитивно угадывала очень многое. Орденская лента у него на шее из белого шелка с красными краями – с треугольничком смычки между правой и левой стороной – для блестяще-красивой подвески… Она бы разглядывала долго – его звезду, бело-золотую, с красным световым диском посередине, и вторую – на груди, если бы Котаро не сделал ей жест – напоминание о цели визита и одновременно – внушение: так нельзя! Его слегка орлиный нос и сдвинутые брови выражали предупреждение. Он не привык к общению с такими детьми! Он деловито прошел в центр комнаты, развел огонь в жаровне и кликнул кого-то, тенью просочившегося за ним в дом. От негаданной радости Прасковья не замечала второго человека. Она только почувствовала: огонь должен всегда гореть, пусть не огонь – а хотя бы тлеющие угли – то, чего весь месяц ей не хватало! Человек в форме был вроде его денщика или младшего сослуживца. Если бы Праджня увидела вдруг в доме всю Японскую армию, уже не удивилась бы. Как она ошибалась! Человек в форме оказался во всем равным Котаро, а за его спиной поначалу торчал знакомый ей музыкальный инструмент. Он суетился возле жаровни, а Котаро чинно сел, скрестив ноги, на циновку и сосредоточенно смотрел перед собой. И Праджня сидела на коленях подле, пока знакомый аромат чая не согрел ее. Напевная речь Котаро, почти лотосовое сведение рук над головой и четкое разведение их по сторонам с выставленной ладонью, резкое покачивание маски лица и восковое затмение косящего к центру (при помощи носа) левого глаза напомнили бы любой начитанной девушке спектакль театра Кабуки, который он недавно смотрел с трепетом и восхищением. Вероятно, он всего лишь мечтал об актере – исполнителе главной роли – о воине (арагото^[11]) – о его подпрыгивании в роппо, о его застывании в миэ^[12] – о древних мистериях вокруг костра для задабривания оленьего, кабаньего, может, львиного тотема ради наделения рода жизненной силой. Это была тяжелая, сложная работа воина-шамана на благо всех!

– Кусуноки Иккю заболел. Я нашел его в плохом состоянии в его одинокой хижине. Поэтому не было твоего обучения. Но сейчас ему лучше. Мой брат начнет обучать тебя языку утром – ровно половинку часа. Затем он проводит тебя в чайный домик. Завтра там церемония для русских, и ты, пожалуйста, наблюдай самозабвенно. Наставник не совсем оправился. Будешь немного помогать. Вот тебе новая одежда – убери в комод.

Прасковья проглотила язык. С одной стороны, она начинала привыкать к опеке и отчужденности Котаро, а на самом деле стала не понимать, как обращаться к нему, в какой манере говорить. В момент расставания с ним после его безудержной игры на сямисэне, у двери этого дома, она, несмотря на всю призрачность его преображенного появления в чайном домике, все еще знала – кто – она, кто – он, откуда взялся волшебный наставник. Теперь же, видя орден-звезду с правой стороны груди и подвеску на ленте, зная наверняка сюжет, представляя обыденность дней и ночей, она совершенно потерялась. Опять Котаро ей улыбнулся, обнажив зубы до последнего…

Наутро она позанималась японским ровно половинку часа. Брат ее опекуна, хоть и во всем ему равный, по-русски говорил затрудненно, и занятие не было удачным. Он пришел в форме, выглядел учтивым, мягким и добрым – вполне достаточно для любого начала.

Ноябрь. Вечнозеленый лес, измененное платье Праджни – длинное, до пяток. Одно из ее платьев удлинили – искусно, авантажно и тепло. Куртка хаори на вате, словно весна никогда здесь не наступит. Эти бренные вещи она извлекала из черного блестящего комода (служившего одновременно и шкафом, и лестницей), чувствуя драгоценную японскую домовитость, возможную, разумеется, в доме с хорошей историей. Необремененная прошлым, Прасковья, с любопытством странника поднимаясь по лестницам и спускаясь, минуя холмы и «вздорные» крыши, перешла город Кёото, весь из бамбуковых (опускаемых для тепла на окна) циновок, глины, дерева и земли да красных листьев – к территории чайного домика. Она в обществе брата Котаро и Котаро. У обоих легендарная здесь фамилия Тоётоми, оба утверждают себя мифическими потомками угасшего рода Тоётоми Хидэёси^[13] (властитель с крестьянскими корнями получил фамилию от императора, а сам, не доверяя ни знатным, ни простым, отравил доброго друга – мастера чайной церемонии Сэн-но Рикю). Недавно оба судились с древним кланом за выдвинутое подозрение в фальсификации их родства с легендой и, к чести судей, выиграли, получив кругленькую сумму денег и обосновавшись после этого в Кёото. Впрочем, обосновались единственные оставшиеся в роду братья эфемерно, как и требовала практика дзен. Прежде всего Тоётоми Котаро находился на военной службе и, как ходили анекдоты, играл в разведке японской армии ведущие роли – на театре советско-японских всевозможных действий. Тоётоми всячески парировал веселые слухи, объясняя досужим буржуям и аристократам, что скромный военный переводчик все делает для них, и даже его предок не мог быть шпионом, поэтому добился вящей славы в отечестве. Небогатым самураям было интересно, а буси и другие махровые аристократы чувствовали себя немного некомфортно: позор древнего клана в суде прошумел вдруг на страницах газет, и что-то в личном обаянии самого Котаро слегка напоминало японского Хаджу Насреддина или русского Иванушку-дурачка. Праджня вспомнила басню Крылова, услышанную от Александры: «А Васька слушает да ест». «Эта маска, эти «Анютины глазки» и зубы в цельной улыбке, – думала Прасковья, – от них веет монастырской тишиной, но и мечом, который приводят в порядок после нешуточной драки…»

Незаметно для Праджни они втроем миновали изгородь «Внешней росистой земли». Ослепленные слезой времени неизбывные камни разбросанными следами повели их в картину вечнозеленого сада с одинокими кустами праздничных камелий под деревцем не то сосны, не то гинко.

– Не срезай для гостей-самураев камелии, – строго сказал Котаро, но мягким взглядом приглушая свой голос.

– Почему? – спросила Праджня.

– Только не их. Они легко сгибаются. Никому из военных не срезай их.

Более Котаро с ней не говорил. Тропа «летящих камней»^[14] привела их к скамейке. Около нее валялась метелка; за ней домик с открытой верандой выглядел заманиловски-добрым.

Брат Котаро сел на скамейку, наслаждаясь живописью сада. Но Котаро, увешанный мечами, затянутый накрест поверх пояса оби поясками юбки-хакамы – шесть складок спереди – по три от центра и «первая справа» – под левосторонними, – хмурился от стояния в центре живописи. Если бы лазутчик (средневековый монах) увидел его неодобрение, наверняка высмеял и его несовершенные рисунки висели бы сейчас в нише-токонома вместо иероглифа. Виртуозно Котаро не выбривал лоб, а убирал не слишком подстриженные волосы в малюсенький хвостик. Упорно носил кожаную обувь вместо гэта. К счастью, ему был всего 21 год.

– Иди погрейся! – велел брат Котаро Праджне. – В доме есть очаг.

У очага в доме «ожидания»^[15] грели руки слуги чайного домика.

«Если есть кому работать, зачем им я?» – удивилась Праджня. Когда они приплыли из России, в порту женщины грузили уголь на пароход… Комната была похожа на ту, где она была, и на ту, где жила. Все комнаты с нишей, низенькими решетчатыми окнами с бумажными ставнями или спущенными на ночь бамбуковыми циновками. Почти во всех главный маг, чародей и волшебник – очаг. Вечные татами на полу. Дома очень сложные в мелких деталях, как и японская одежда, а внутри простые.

Слуги серьезно смотрели на Праджню, но она их не понимала. Терпеливая женщина в безрукавке и нехитром кимоно с укороченными рукавами принесла с улицы метелку из веток, перевязанную молодым бамбуком. Праджня неуверенно приняла из ее рук метелку и тут же выбежала из дома, – не ушли ли ее провожатые? Они ушли. Сад сразу приобрел для нее мрачный оттенок. Она зачем-то вспоминала, как у Котаро на поясе помимо мечей сверкала перламутровая коробочка со сладостями – и он не угощал ее. Вспомнилась матушка Екатерина и Марфа-посадница, и Лидия, отбиравшая конфеты, батюшка Василий… Вспомнились недавние корзины, щедро наполненные монастырской едой, и камелии, которые нельзя срезать для военных. В голове начался кавардак, и она легко побежала по уводящим во вторые ворота летящим камням дорожки-родзи. Выбежав из-за хризантем к чайному домику, она увидела заметно постаревшего Кусуноки Иккю. Его брови были подняты высоко вверх; он почти оправдывался перед Тоётоми Котаро. Ни слова не понимая, она только и услышала: «Госпожа-барышня здесь!» и ласковое:

– Укрась токонома хурмой и кленовой веткой! И обязательно отдай должное изображению Будды Амиды. Затем возвращайся к нам с чистой тряпочкой, чтобы протереть камень, на который самурай положит свое оружие перед входом в чайный домик.

Праджня разомкнула бамбуковую калиточку перед камнем-ступенькой в открывшийся перед ней лаз-надзиригути (высотой в аршин и шириной чуть менее); пока она оставляла кожаные туфли, купленные для нее во Владивостоке, на последней ступени и взбиралась на коленях вовнутрь, ведь неудобный вход был приподнят над землей, – ей вдогонку полетели случайные слова:

– Для всех, кого повстречаешь во времена ученичества, ты – невеста Тоётоми Котаро.

Праджня догадалась – оборачиваться на эти слова не стоит, уточнять детали нельзя.

– Это необходимость! Сейчас в Японии тебе нужен статус и родственник. Это твоя защита в храмах Японии милостью Бога.

Праджня на коленях проскользила по плетеной циновке за угол стены прихожей и заново увидела комнату. Войдя впервые в названное помещение через приемлемый вход рядом с лазом, она и не представляла, что все изнутри соразмерно и многообещающе. Поодаль и справа от нормального входа был по смыслу вход из комнатки для ополаскивания посуды к месту приготовления чая. «Это назову «вход на Путь Чая»!» – подумалось Праджне. Опорные столбы в виде искривленных стволов стояли единственной мебелью, скрадывающей пространство и подчеркивающей в то же время его высоту под многоуровневым потолком. Один из таких столбов остался позади нее, другой перевился с нишей. Место, где готовили возле очага чай, занималось у правой стены, и утварь идеально сложенная там свидетельствовала об этом. По центру левой стены, примыкающей и к прихожей «нормального входа» и к нише, очерчивалось окно. Расположившись лицом к окну в первый приход, она невольно заняла татами хозяина рядом с местом для приготовления чая – под более низкой частью потолка. Тогда она ощутила спиной приятное тепло очага, разливающееся по телу вместе с приятным вживанием в щекочущую работу венчика внутри чаши – резвый звук позади себя. Мысленно она теперь видела, как сидят гости и хозяин. На татами, вытянутом вдоль токонома, боком к ее сакральной левой части и спиной к стене, восседал главный гость. Рядом с ним спиной к окну – на татами, вытянутом вдоль левой стены, скромно выпрямился обычный гость. «Нет! Я не заняла местечко хозяина!» – обрадовалась Праджня, – По центру – между подоконным татами и татами для приготовления чая – остается целых две возможности для отдыха. Я села дальше от очага и ближе к нише, значит, заняла правильную землю!»

Приближаясь с помощью рук, передвигающих за собой легкое тело, к Будде Амиде в нише-токонома, она знала, что должна будет взобраться еще на одну ступеньку – пола ниши. Ее обрадовала трудность и новизна такого приближения. Из «входа на путь чая» рука служанки тянула к ней квадратную корзину с хурмой и трепетной веточкой клена. Служанка не подходила, а протягивала, чтобы ее присутствие не помешало невесте Тоётоми Котаро освоиться в чайном пространстве. Передав подношение Будде, рука тут же исчезла в проеме – а будто никакой руки не было! Осознание трудности задачи – взобраться на коленях с корзиной, вынудило осознать абсурд подобного действия. Спешить все равно было некуда: Праджня поклонилась Будде, а в его лице – всем буддийским наставникам, включая почему-то и Тоётоми Котаро, и встала, чтобы свободно украсить нишу. Простые фрукты драгоценностями легли на пол ниши, кривая ветка украсила вазу. В ладони благодаря той же чуткой служанке уже появилась нужная для вытирания камня тряпочка. Вскоре Праджня была возле каменной емкости с водой и, ухватив черпак за длинную тонкую ручку, окатила указанный Кусуноки Иккю камень ключевой водицей.

– Смейся! Смейся! – внезапно улыбнулся Тоётоми Котаро.

А Праджня рассмеялась и в охотку вытерла камень насухо.

Кусуноки Иккю тоже улыбнулся ей. Старичок вошел в калиточку, раздвинул «нормальный вход» и, склонив голову, пригласил Котаро войти. Тогда самурай развязал закрепляющий главное оружие шнурок, вытащил из-за пояса сначала бесценную катану и бережно положил ее на специальный плоский камень; после этого он более безразлично достал маленький меч и положил рядом. Похожим черпаком он омыл по очереди обе руки, к удивлению Праджни, ополоснул рот и, сняв кожаные туфли, ступил внутрь чайного домика.

Теперь Кусуноки Иккю почтительно задвинул «нормальный вход» и вновь открыл лаз-надзиригути. Праджня поискала взглядом, нет ли вокруг кого, кто полезет перед ней. Кусуноки Иккю делал ей многозначительные взгляды. Она ради наставника повторила водную процедуру Тоётоми Котаро и аккуратно влезла внутрь. Продвинувшись на коленках в комнату, она все-таки встала, оценив, как естественно, без всякого напряжения Котаро рассматривает изображение Будды Амиды. Неожиданно для себя она почувствовала осень – красивое и холодное время, настоянное на предснежном затишье. Мысли успокоились и остыли. Стало слышно, как падают беспокойные листья в саду. Падают листья.

Самурай сел на колени возле токонома. Праджня не осмелилась сесть рядом с ним и упала туда, откуда снова смогла бы любоваться его игрой на сямисэне.

Появился хозяин. Он вызволил из вспомогательной комнатки служанку. – О, сколь странно оказалось ее появление – улыбка Котаро взыграла на его лице – ни тени, ни облачка не могло возникнуть Осенью при произнесении сценического имени девушки с мужской прической, в черно-золотом кимоно с хризантемами. Листья перестали на миг падать в саду.

– Этот мужчина актер театра Но, – представил Кунусоки Иккю жизнерадостную служанку. – Он имеет право так двигаться и ходить, играя женские роли. С недавнего времени он мой ученик. Скоро он оставит театр и…

Котаро улыбнулся:

– Разумеется, оставит, он же – не я. Мой удел – интересы страны. Я самый плохой из ваших учеников, наставник!

– Сегодня у нас неформальное чаепитие, – пояснил Кусоноки Иккю. – Я попробую немного обучить мою новую ученицу готовить бульон и три блюда и, конечно, густой чай. Впрочем, бульон почти готов, и три блюда почти готовы. Подавать все будут ее руки…

Праджня уступила место ученику-актеру и с трепетом пошла узнавать скрытую комнатку, давно занимавшую ее воображение. Готовить ей действительно не пришлось. Без неё исполнилась церемония первого угля. Оставались сложнейшие движения и действия при подаче блюд. Ей пришлось подавать под руководством Кусоноки Иккю бульон с жареным рисом, подогретую рисовую водку, сырую рыбу и квашеные бобы, салат и даже сладости. Непосредственно чашки и чай оказались столь далеки от своего появления, что наставник велел ей отдохнуть и помыть посуду. Мытье посуды стало настоящим отдохновением, ибо тут он дал ей волю мыть и выть и просто мыть без малейших указаний. Наконец дорогие гости должны были отдохнуть, прогуливаясь по саду, а Праджня превратилась в такую служанку, какой не была в монастыре. Она открывала окна, вытряхала, подметала, сворачивала, убирала…

Вечером Котаро официально провожал ее в богатый дом, купленный, как выяснилось, на имя Кусуноки Иккю. Горные цветы были высажены во внутреннем садике ее дома, куда она попросила ее проводить. Котаро позволил ей опереться на свою руку и, подводя итог дня, довел ее до сооружения из камней. В кучку камней оказалось вставлено маленькое, привезенное из России деревянное распятие.

– Сегодня мне хочется зажечь свечу о матушке Екатерине! – сказала Прасковья.

Котаро вытащил из рукава кимоно тоненькую ароматную свечку.

– Зажги и вторую – о своей матушке – самозабвенно! – озадачил он.

Глава третья. Мидори из квартала Гион

Зимние недели текли с особым ароматом. Облачаясь с помощью терпеливой служанки из внешней росистой земли в два утепленных кимоно, она училась их носить и ходить в гэта. Ей удобно было слегка наклоняться вперед при требующем проворства движении. Более полюбились ей деревянный башмаки, а в нижнее белье она зарывалась подобно шелковичному червю, дарящему себе еще прокладочку в виде шелка-сырца – между тканью и подкладкой кимоно. Назвавший Праджню своей невестой подарил ей зонт от непогоды.