«Я – междумирок. Равен первым…»

 
     Я – междумирок. Равен первым,
     Я на собраньи знати – пэр,
     И каждым вздохом, каждым нервом
     Я вторю высшим духам сфер.
 
 
     Сумел мечтами подсмотреть я
     Те чувства, что взойти должны,
     Как пышный сев, спустя столетья, —
     Но ныне редким суждены!
 
 
     Но создан я из темной глины,
     На мне ее тяжелый гнет.
     Пусть я достиг земной вершины —
     Мой корень из низин растет.
 
 
     Мне Гете – близкий, друг – Вергилий,
     Верхарну я дарю любовь…
     Но ввысь всходил не без усилий
     Тот, в жилах чьих мужичья кровь.
 
 
     Я – твой, Россия, твой по роду!
     Мой предок вел соху в полях.
     Люблю твой мир, твою природу,
     Твоих творящих сил размах!
 
 
     Поля, где с краю и до краю
     Шел «в рабском виде» царь небес,
     Любя, дрожа, благословляю:
     Здесь я родился, здесь воскрес!
 
 
     II там, где нивы спелой рожью
     Труду поют хвалу свою,
     Я в пахаре, с любовной дрожью,
     Безвестный, брата узнаю!
 

18 июля 1911, 1918

Будущее

 
     Будущее!
     Интереснейший из романов!
     Книга, что мне не дано прочитать!
     Край, прикрытый прослойкой туманов!
     Храм, чья постройка едва начата!
 

1922

Константин Бальмонт

Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942) – русский поэт, теоретик символизма, переводчик, мемуарист, эссеист, критик. Выпустил 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, автор филологических трактатов и переводов поэзии с 10 языков.

Первый «Сборник стихотворений» (1890) Бальмонт издал за свой счет, но сжег весь тираж – близкие его увлечения поэзией не разделяли. Он зарабатывал переводами, усиленно занимался самообразованием, изучал языки. Лучшие книги Бальмонта выходили в символистском издательстве «Скорпион». Во время путешествия по Европе он принял приглашение прочитать курс лекций о русской поэзии в Оксфордском университете. С лекциями Бальмонт будет выступать в Европе еще неоднократно.

Всероссийскую известность принес поэту сборник «Горящие здания» (1900), а закрепила славу книга «Будем как солнце» (1902), превратив его в ведущую фигуру в лагере символистов. «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией, – писал позднее Валерий Брюсов. – Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния».

Бальмонт превратился в объект страстного поклонения и подражания. Создавались кружки бальмонистов, восторженные поклонницы не давали ему прохода. Появился термин «школа Бальмонта». Поэта воспринимали как новатора, который расширяет изобразительность языка, через эпатаж, мелодические повторы и собственную систему красочных эпитетов открывает новые возможности стиха.

«Все они перенимают у Бальмонта и внешность: блистательную отделку стиха, щеголяние рифмами, созвучаниями, – и самую сущность его поэзии», – писал Брюсов о многочисленных подражателях поэта, творчество которого звучало резким контрастом «анемичной журнальной поэзии» конца XIX века и отражало одну из первых поэтических попыток исследовать темный мир бессознательного.

Участвуя в свое время в студенческих беспорядках, Бальмонт горячо откликнулся на революционные события 1905 года, сблизился с Максимом Горьким, печатался в социал-демократической прессе. С 1906-го, опасаясь преследований, жил за границей, вернулся на родину в 1913 году. Неоднократно ездил по России с лекциями и чтением стихов.

Октябрьскую революцию он не принял, на компромиссы с новой властью не шел. В 1920 году, спасаясь от нищеты, выехал с семьей во Францию. Очень много работал, заглушая тоску по России, судьба которой его ужасала. В 1923 году был номинирован на Нобелевскую премию. Объехал с лекционными турами Европу, начал писать автобиографическую прозу.

В 1930-е годы, дойдя до состояния крайней бедности, Бальмонт заболел психически. Много времени проводил в клинике. Скончался в приюте «Русский дом» в декабре 1942 года.

Константин Бальмонт

Челн томленья

 
     Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
     Величавый возглас волн.
     Близко буря. В берег бьется
     Чуждый чарам черный челн.
 
 
     Чуждый чистым чарам счастья,
     Челн томленья, челн тревог,
     Бросил берег, бьется с бурей,
     Ищет светлых снов чертог.
 
 
     Мчится взморьем, мчится морем,
     Отдаваясь воле волн.
     Месяц матовый взирает,
     Месяц горькой грусти полн.
 
 
     Умер вечер. Ночь чернеет.
     Ропщет море. Мрак растет.
     Челн томленья тьмой охвачен.
     Буря воет в бездне вод.
 

1894

Родная картина

 
     Стаи птиц. Дороги лента.
     Повалившийся плетень.
     С отуманенного неба
     Грустно смотрит тусклый день,
 
 
     Ряд берез, и вид унылый
     Придорожного столба.
     Как под гнетом тяжкой скорби,
     Покачнулася изба.
 
 
     Полусвет и полусумрак, —
     И невольно рвешься вдаль,
     И невольно давит душу
     Бесконечная печаль.
 

1894

Ветер

 
     Я жить не могу настоящим,
     Я люблю беспокойные сны,
     Под солнечным блеском палящим
     И под влажным мерцаньем луны.
 
 
     Я жить не хочу настоящим,
     Я внимаю намекам струны,
     Цветам и деревьям шумящим
     И легендам приморской волны.
 
 
     Желаньем томясь несказанным,
     Я в неясном грядущем живу,
     Вздыхаю в рассвете туманном
     И с вечернею тучкой плыву.
 
 
     И часто в восторге нежданном
     Поцелуем тревожу листву.
     Я в бегстве живу неустанном,
     В ненасытной тревоге живу.
 

1895

Безглагольность

 
     Есть в русской природе усталая нежность,
     Безмолвная боль затаенной печали,
     Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
     Холодная высь, уходящие дали.
 
 
     Приди на рассвете на склон косогора, —
     Над зябкой рекою дымится прохлада,
     Чернеет громада застывшего бора,
     И сердцу так больно, и сердце не радо.
 
 
     Недвижный камыш. Не трепещет осока.
     Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
     Луга убегают далёко-далёко.
     Во всем утомленье – глухое, немое.
 
 
     Войди на закате, как в свежие волны,
     В прохладную глушь деревенского сада, —
     Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
     И сердцу так грустно, и сердце не радо.
 
 
     Как будто душа о желанном просила,
     И сделали ей незаслуженно больно.
     И сердце простило, но сердце застыло,
     И плачет, и плачет, и плачет невольно.
 

1900

«Я – изысканность русской медлительной речи…»

 
     Я – изысканность русской медлительной речи,
     Предо мною другие поэты – предтечи,
     Я впервые открыл в этой речи уклоны,
     Перепевные, гневные, нежные звоны.
 
 
           Я – внезапный излом,
           Я – играющий гром,
           Я – прозрачный ручей,
           Я – для всех и ничей.
 
 
     Переплеск многопенный, разорвано-слитный,
     Самоцветные камни земли самобытной,
     Переклички лесные зеленого мая —
     Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.
 
 
           Вечно юный, как сон,
           Сильный тем, что влюблен
           И в себя и в других,
           Я – изысканный стих.
 

1901

Морская душа

 
     У нее глаза морского цвета,
     И живет она как бы во сне.
     От весны до окончанья лета
     Дух ее в нездешней стороне.
 
 
     Ждет она чего-то молчаливо,
     Где сильней всего шумит прибой,
     И в глазах глубоких в миг отлива
     Холодеет сумрак голубой.
 
 
     А когда высоко встанет буря,
     Вся она застынет, внемля плеск,
     И глядит как зверь, глаза прищуря,
     И в глазах ее – зеленый блеск.
 
 
     А когда настанет новолунье,
     Вся изнемогая от тоски,
     Бледная влюбленная колдунья
     Расширяет черные зрачки.
 
 
     И слова какого-то обета
     Всё твердит, взволнованно дыша.
     У нее глаза морского цвета,
     У нее неверная душа.
 

1903

Возглас боли

 
     Я возглас боли, я крик тоски.
     Я камень, павший на дно реки.
 
 
     Я тайный стебель подводных трав.
     Я бледный облик речных купав.
 
 
     Я легкий призрак меж двух миров.
     Я сказка взоров. Я взгляд без слов.
 
 
     Я знак заветный, – и лишь со мной
     Ты скажешь сердцем: «Есть мир иной».
 

1908

Дурной сон

 
     Мне кажется, что я не покидал России,
     И что не может быть в России перемен.
     И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.
     И множество волков. И ряд тюремных стен.
 
 
     Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.
     И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.
     Порой сверкнет пожар, внезапно обнаружась,
     И снова пал к земле земли убогий сын.
 
 
     Там за окном стоят. Подайте. Погорели.
     У вас нежданный гость. То – голубой мундир.
     Учтивый человек. Любезный в самом деле.
     Из ваших дневников себе устроил пир.
 
 
     И на сто верст идут неправда, тяжба, споры,
     На тысячу – пошла обида и беда.
     Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.
     И кровь течет не в счет. И слезы – как вода.
 

1913

В глухие дни

 
     В глухие дни Бориса Годунова,
     Во мгле Российской пасмурной страны,
     Толпы людей скиталися без крова,
     И по ночам всходило две луны.
 
 
     Два солнца по утрам светило с неба,
     С свирепостью на дольный мир смотря.
     И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»
     Из тьмы лесов стремился до царя.
 
 
     На улицах иссохшие скелеты
     Щипали жадно чахлую траву,
     Как скот, – озверены и неодеты,
     И сны осуществлялись наяву.
 
 
     Гроба, отяжелевшие от гнили,
     Живым давали смрадный адский хлеб,
     Во рту у мертвых сено находили,
     И каждый дом был сумрачный вертеп.
 
 
     От бурь и вихрей башни низвергались,
     И небеса, таясь меж туч тройных,
     Внезапно красным светом озарялись,
     Являя битву воинств неземных.
 
 
     Невиданные птицы прилетали,
     Орлы парили с криком над Москвой,
     На перекрестках, молча, старцы ждали,
     Качая поседевшей головой.
 
 
     Среди людей блуждали смерть и злоба,
     Узрев комету, дрогнула земля.
     И в эти дни Димитрий встал из гроба,
     В Отрепьева свой дух переселя.
 

1917