Загадка

 
     Я – колокол, протяжный и зовущий,
     Неумолкаемо звенящий с высоты,
     Я – ураган, повсюду смерть несущий,
     Я – Божий гром, я – водопад ревущий,
     Дробящийся в сияньи красоты…
     Как колокол, я Бога прославляю,
     Как ураган я страшен и могуч,
     Мой смех звучит, как гром под сонмом туч,
     как водопад, ловя дрожащий луч,
     его со смехом в бездну я бросаю.
 

Тень

 
     Еще сверкал твой зоркий глаз,
     и разрывалась грудь на части,
     но вот над нами Сладострастье
     прокаркало в последний раз.
 
 
     От ложа купли и позора
     я оторвал уста и взгляд,
     над нами видимо для взора,
     струясь, зашевелился яд.
 
 
     И там, где с дрожью смутно-зыбкой
     на тени лезли тени, там
     портрет с язвительной улыбкой
     цинично обратился к нам.
 
 
     И стали тихи и серьезны
     вдруг помертвевшие черты,
     и на окне узор морозный,
     и эти розы из тафты.
 
 
     Мой вздох, что был бесстыдно начат,
     тобою не был довершен,
     и мнилось, кто-то тихо плачет,
     под грязным ложем погребен.
 
 
     И вдруг средь тиши гробовой,
     стыдясь, угаснула лампада,
     и вечный сумрак, сумрак ада
     приблизил к нам лик черный свой.
 
 
     Я звал последнюю ступень,
     и сердце мертвым сном заснуло,
     но вдруг, мелькнув во сне, всплеснула
     и зарыдала и прильнула
     Ее воскреснувшая Тень.
 

Предсуществование

 
     И всё мне кажется, что здесь я был когда-то,
     когда и как, увы, не знаю сам!..
     Мне всё знакомо здесь, и сладость аромата,
     и травка у дверей, и звук, что где-то там
     вздыхает горестно, и тихий луч заката, —
     и всё мне кажется, что здесь я был когда-то!..
 
 
     И всё мне кажется, что ты была моею,
     когда и как, увы, не знаю сам!..
     Одно движенье уст, и весь я пламенею,
     лишь упадет вуаль, и вдруг моим очам
     случится увидать блистающую шею…
     И всё мне кажется, что ты была моею!..
 
 
     И всё мне кажется, что это прежде было,
     что времени полет вернет нам вновь и вновь
     всё, всё, что Смерть рукой нещадною разбила,
     надежду робкую, страданье и любовь,
     чтоб радость день и ночь в одно сиянье слила,
     и всё мне кажется, что это прежде было!..
 

Женщина с веером

(Картина Пикассо)

 
     Свершен обряд заупокойный,
     и трижды проклята она,
     она торжественно-спокойна,
     она во всём себе верна!
 
 
     Весь чин суровый отреченья
     она прослушала без слез,
     хоть утолить ее мученья
     не властны Роза и Христос…
 
 
     Да! трижды тихо и упорно
     ты вызов неба приняла,
     и встала, кинув конус черный,
     как женщина и башня зла.
 
 
     Тебе твое паденье свято,
     желанна лишь твоя стезя;
     ты, если пала, без возврата,
     и, если отдалась, то вся.
 
 
     Одно: в аду или на небе?
     Одно: альков или клобук?
     Верховный или низший жребий?
     Последний или первый круг?
 
 
     Одно: весь грех иль подвиг целый?
     вся Истина или вся Ложь?
     Ты не пылаешь Розой Белой,
     Ты Черной Розою цветешь.
 
 
     Меж звезд, звездою б ты сияла,
     но здесь, где изменяют сны,
     ты, вечно-женственная, стала
     наложницею Сатаны.
 
 
     И вот, как черные ступени,
     сердца влекущие в жерло,
     геометрические тени
     упали на твое чело.
 
 
     Вот почему твой взор не может
     нам в душу вечно не смотреть,
     хоть этот веер не поможет
     в тот час, как будем все гореть.
 
 
     Глаза и губы ты сомкнула,
     потупила тигриный взгляд,
     но, если б на закат взглянула,
     остановился бы закат.
 
 
     И если б, сфинкса лаской муча,
     его коснулась ты рукой,
     как кошка, жмурясь и мяуча,
     он вдруг пополз бы за тобой.
 

Михаил Кузмин

Михаил Александрович Кузмин (1872–1936) – русский поэт и прозаик, переводчик, композитор, критик и публицист. В литературе дебютировал поздно – в 36 лет, начав одновременно печатать стихи и прозу в символистском журнале «Весы». Автор многочисленных романсов и трех опер. После революции остался в России, участвовал как переводчик в работе издательства «Всемирная литература», стихи и проза Кузмина в СССР больше не издавались.

Его творчество отличалось невероятной широтой тем – от гностических и оккультных сюжетов и исторической тематики до «балаганного» эстетства и сентиментальной эротики (будучи гомосексуалистом, он впервые в русской литературе сочувственно изобразил связь между мужчинами, впрочем, вполне целомудренно), а также мастерством стилизации, раскованностью и гибкостью формы. Одним из первых в русской поэзии Кузмин начал разрабатывать свободный стих, часто перекладывал свои произведения на музыку и выступал с мелодекламациями.

Сохраняя творческую независимость, Кузмин периодически примыкал к разным творческим группам – вращался в театральных кругах, был близок с художниками группы «Мир искусства».

Михаил Кузмин

Будучи, по выражению Георгия Адамовича, «плоть от плоти литературно-богемного Петербурга», ни с одним из поэтических течений он тем не менее не был формально связан. Но воспринимая искусство как средство духовного познания мира и не прекращая духовных, религиозных поисков, в своем поэтическом творчестве Кузмин был ближе всего к младосимволистам.

В то же время его поэзия, отличавшаяся повышенным вниманием к деталям, во многом вдохновила акмеистов, считавших его одним из своих учителей и опиравшихся на его программную статью «О прекрасной ясности» (1910). Его творчество снимало непримиримое противоречие между символизмом и акмеизмом.

«Меня влекут чудесные сказанья…»

 
     Меня влекут чудесные сказанья,
     Народный шум на старых площадях,
     Ряд кораблей на дремлющих морях
     И блеск парчи в изгибах одеянья.
 
 
     Неясные и странные желанья…
     Учитель сгорбленный, весь в сединах,
     И рядом – отрок с тайною в глазах…
     В тени соборов дремлют изваянья…
 
 
     В каналах узких отблески огней,
     Звук лютни, пенье, смех под черной маской,
     Стук шпаг, повсюду кровь… свет фонарей…
 
 
     Ряд дам, мечтающих над старой сказкой…
     Глаза глядят внимательно и нежно,
     А сердце бьется смутно и мятежно.
 

1903

«Если б я был древним полководцем…»

 
     Если б я был древним полководцем,
     покорил бы я Ефиопию и персов,
     свергнул бы я фараона,
     построил бы себе пирамиду
     выше Хеопса,
     и стал бы
     славнее всех живущих в Египте!
 
 
     Если б я был ловким вором,
     обокрал бы я гробницу Менкаура,
     продал бы камни александрийским евреям,
     накупил бы земель и мельниц,
     и стал бы
     богаче всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был вторым Антиноем,
     утопившимся в священном Ниле, —
     я бы всех сводил с ума красотою,
     при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
     и стал бы
     сильнее всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был мудрецом великим,
     прожил бы я все свои деньги,
     отказался бы от мест и занятий,
     сторожил бы чужие огороды —
     и стал бы
     свободней всех живущих в Египте.
 
 
     Если б я был твоим рабом последним,
     сидел бы я в подземельи
     и видел бы раз в год или два года
     золотой узор твоих сандалий,
     когда ты случайно мимо темниц проходишь,
     и стал бы
     счастливей всех живущих в Египте.
 

1906

«Когда утром выхожу из дома…»

 
     Когда утром выхожу из дома,
     я думаю, глядя на солнце:
     «Как оно на тебя похоже,
     когда ты купаешься в речке
     или смотришь на дальние огороды!»
     И когда смотрю я в полдень жаркий
     на то же жгучее солнце,
     я думаю про тебя, моя радость:
     «Как оно на тебя похоже,
     когда ты едешь по улице людной!»
     И при взгляде на нежные закаты
     ты же мне на память приходишь,
     когда, побледнев от ласк, ты засыпаешь
     и закрываешь потемневшие веки.
 

1907

«В проходной сидеть на диване…»

 
     В проходной сидеть на диване,
     Близко, рядом, плечо с плечом,
     Не думая об обмане,
     Не жалея ни о чем.
 
 
     Говорить Вам пустые речи,
     Слушать веселые слова,
     Условиться о новой встрече
     (Каждая встреча всегда нова!).
 
 
     О чем-то молчим мы, и что-то знаем,
     Мы собираемся в странный путь.
     Не печально, не весело, не гадаем, —
     Покуда здесь ты, со мной побудь.
 

1907

На вечере

 
     Вы и я, и толстая дама,
     Тихонько затворивши двери,
     Удалились от общего гама.
 
 
     Я играл Вам свои «Куранты»,
     Поминутно скрипели двери,
     Приходили модницы и франты.
 
 
     Я понял Ваших глаз намеки,
     И мы вместе вышли за двери,
     И все нам вдруг стали далеки.
 
 
     У рояля толстая дама осталась,
     Франты стадом толпились у двери,
     Тонкая модница громко смеялась.
 
 
     Мы взошли по лестнице темной,
     Отворили знакомые двери,
     Ваша улыбка стала более томной.
 
 
     Занавесились любовью очи,
     Уже другие мы заперли двери…
     Если б чаще бывали такие ночи!
 

1907

«О, быть покинутым – какое счастье…»

 
     О, быть покинутым – какое счастье!
     Какой безмерный в прошлом виден свет
     Так после лета – зимнее ненастье:
     Всё помнишь солнце, хоть его уж нет.
 
 
     Сухой цветок, любовных писем связка,
     Улыбка глаз, счастливых встречи две, —
     Пускай теперь в пути темно и вязко,
     Но ты весной бродил по мураве.
 
 
     Ах, есть другой урок для сладострастья,
     Иной есть путь – пустынен и широк.
     О, быть покинутым – такое счастье!
     Быть нелюбимым – вот горчайший рок.
 

Сентябрь 1907

«Разве можно дышать, не дыша…»

 
     Разве можно дышать, не дыша,
     Разве можно ходить, не вставая,
     Разве можно любить, коль другая
     Не ответит влюбленно душа?
 
 
     Ах, без солнца бессолнечен день,
     Холодны водопадные реки,
     И с трудом подымаются веки,
     Если голову ломит мигрень.
 
 
     Разве странно, что, только любя,
     Я дышу, и пишу, и мечтаю,
     Что нигде я покоя не знаю,
     Проведя полчаса без тебя?
 

1913

«Разбукетилось небо к вечеру…»

 
     Разбукетилось небо к вечеру,
     Замерзло окно…
     Не надо весеннего ветра,
     Мне и так хорошо.
 
 
     Может быть, всё разрушилось,
     Не будет никогда ничего…
     Треск фитиля слушай,
     Еще не темно…
 
 
     Не навеки душа замуравлена —
     Разве зима – смерть?
     Алым ударит в ставни
     Страстной четверг!
 

1917