Дома Иван Никитич застал странную тишину. Он прошел в спальню, чтобы перво-наперво переменить костюм. Этот пиджак и эти брюки словно пропитались дурными мыслями и впечатлениями сегодняшнего тяжелого утра.
«Велю Глаше отнести в стирку или в чистку, или как там это делается. Не смогу теперь этого костюма надеть, чтобы не вспомнить о несчастном голубятнике», – с раздражением подумал Иван Никитич и бросил пиджак на стул, стоявший у двери. Что-то тяжелое стукнулось о сиденье. Это был сборник его, Ивана Купри, рассказов, унесенный из дома Карпухина. На Ивана Никитича снова было напали угрызения совести из-за этой покражи, но стоило ему достать из кармана книжицу, как они тут же сменились досадой и брезгливостью.
«Нехорошо теперь уже так думать, но до чего же неряшлив был покойный! – воскликнул про себя писатель, двумя пальцами перелистывая затрепанные страницы. – И ведь совсем недавно книга издана, а такое впечатление, будто бы ее за собой в походе полк солдат возил!»
Он убедился, что на книге нет ни подписи владельца, ни дарственной надписи. Вдруг из книжицы выскользнул и приземлился тут же, у ног Ивана Никитича, какой-то конверт. Писатель нагнулся и подобрал его. На лицевой стороне значилось: «Кат. Вл. Добытковой в собственные руки». Иван Никитич повертел тонкий, плотно заклеенный конверт, посмотрел на свет. Кто такая Кат. Вл. Добыткова он решительно не знал, во всяком случае, сейчас не мог припомнить, но положил себе при первой же оказии справиться об этом у кого-нибудь из старожилов Черезболотинска. Городок-то небольшой, наверняка не составит труда отыскать получательницу письма. Раз адрес не указан, то Карпухин, верно, сам хотел отнести его или передать с кем-то, но по почте отправлять не собирался. Если голубятник писал этой Добытковой перед смертью, то следует доставить письмо безотлагательно. Покамест же Иван Никитич, быстро сменив костюм, прошел в кабинет и оставил конверт и книжку среди прочих бумаг на рабочем столе, а затем отправился искать свое семейство.
Время обеда уже давно миновало, но Лидию Прокофьевну с младшей Лизонькой на руках он нашел в столовой у окна. Старшая, семилетняя Соня была в детской. Горничная Глаша подала Ивану Никитичу уху, а потом совсем небольшой кусок мясного вчерашнего пирога.
– А что это, Маланья сегодня ничего новенького не приготовила? Все вчерашнее подали к обеду, – спросил Иван Никитич у жены. Он, надо признать, знатно проголодался.
– А я ее рассчитала, – со странным спокойствием отвечала Лидия Прокофьевна.
– Как рассчитала?! Почему?
– Хотела с тобой после обеда об этом переговорить, но раз уж сейчас речь зашла, то я тебе сразу и скажу, что сегодня тут было. С утра Маланья отправилась, как обычно, за молоком. И по своему обыкновению вернулась со всеми сплетнями. И прямо тут, за столом при детях стала говорить, что мол на Луговой улице человека убили. Вся полиция там и газетчик тоже. А убийцей объявлен, говорит, наш Иван Никитич Купря. Он мол уже и арестован.
– Я убийцей объявлен? И арестован? Вот ведь длинные языки! Впрочем, уже и до доктора Льва Аркадьевича эти слухи дошли.
– Вот и она стала то же говорить. Мол, полиция, явившись на место, застала человека со свернутой шеей, а над ним тебя.
– И что же ты, Лидушка, ее за эти дурацкие сплетни рассчитала?
– Ты бы видел, Ваня, какую мерзкую сцену она тут разыграла. Стала меня с девочками жалеть. Говорила, что с самого начала подозревала, мол что-то с тобой неладно, потому как что это за работа такая для мужчины: буквы на бумаге складывать. Договорилась до того, что уж не ты ли и тетушку Елизавету Андревну порешил, чтобы мы теперь в ее доме поселились.
– До чего же злая на язык баба! – возмутился Иван Никитич. – Совершенно дурная! Такое поведение в доме, конечно, никуда не годится. При детях такое говорить о родителях – это просто… это… я даже не могу слова подходящего подобрать. Только как же мы теперь? Кто ж у нас кухарить будет?
– Ничего, найдем другую, – Лидия Прокофьевна упрямо вскинула голову. – А пока и мы с Глашей управимся.
– Вдвоем управитесь? Как же вы управитесь, душа моя? У тебя вон, младенец на руках. Да еще старшая Сонечка. И дом, и сад-огород. Мы ведь и живность какую-нибудь подумывали завести. Да, кстати, еще хотел сказать тебе по поводу голубей… Теперь-то мне их у покойного Карпухина – пусть земля ему будет пухом! – уже не выкупить. Что ты думаешь? Поискать что ли какого-то другого голубятника?
– Что ж, Ванечка, ты сам сказал, что у нас забот и без голубей хватает, – Лидия Прокофьевна только безмятежно улыбнулась и подставила щеку для поцелуя.
Вечер Иван Никитич провел мирно, в кругу семьи. Дети были, по счастью, еще слишком малы, чтобы по-настоящему понять, о чем говорила злоязычная кухарка. Они видели, что отец их дома, и были теперь вполне спокойны. Как только девочки были уложены спать, Иван Никитич направился в свой кабинет и уселся за письменный стол. Он твердо положил себе описать события сегодняшнего утра для «Черезболотинского листка». Через пару часов очерк о смерти голубятника был готов. Иван Никитич, хоть толком и не знал Карпухина, показал его человеком смиренным, любившим природу и посвятившим себя заботе о птицах. В финале статьи он выражал надежду, что скоро голуби, принадлежавшие покойному, обретут новых хозяев и призывал жителей города быть осторожными при посещении голубятен.
Довольный собой, Иван Никитич отправился наконец спать, но стоило ему улечься, как тревожные, неотвязные мысли лишили его всякого сна. Сначала мысли эти носили характер нравственных вопросов. Можно ли писать о человеке, которого он видел лишь раз, за которым – как знать? – могут числится и дурные поступки? Не вызовет ли статья недовольства у тех, кто знал покойного ближе? И вообще, не дурно ли это: писать, например, о несчастьях, случившихся с настоящими, из плоти и крови, не вымышленными людьми, выставляя на показ не какие-нибудь их достижения, а описывать, например, их кончину, произошедшую, если верить приставу, от злоупотребления спиртными напитками и небрежением собственным хозяйством? Чем он отличается от злоязычной кухарки, разнося по городу сплетни? Потом Иван Никитич засомневался: хорошо ли это будет приходить в «Черезболотинский листок» со своим очерком, отбирая тем самым хлеб у Ивлина. Ивлин был, может, и противным человеком, но в «Листке» работал еще когда Купри не было в Черезболотинске. Ответов на все эти вопросы он так и не нашел, что не помешало родиться в его голове новому и намного более насущному делу: где найти новую кухарку. Да такую, чтобы вкусно готовила, и была честна и чистоплотна, и могла бы еще помочь в огороде и за детьми когда надо присмотреть. Такую сразу не сыщешь. Мучимый всеми этими сомнениями, Иван Никитич проворочался с боку на бок довольно долго, и уснул уже только под утро.
Выйдя к столу позднее обычного, он застал в столовой жену с дочками, горничную Глашу и стоявшую перед ними кухарку Маланью.
– А-а! Барин! – закричала Маланья, завидев его на пороге, так что Иван Никитич в первую минуту даже несколько испугался. Облик Маланьи говорил о том, что с ней приключилось что-то нехорошее: платок сбился на бок, волосы были не прибраны, щеки красны, а рот и вообще все ее лицо были собраны в такой гримасе, из какой она легко бы перешла на плач.
– Аа-й, барин Иван Никитич! – кухарка схватилась одной рукой за то место, где предположительно под широкой грудью билось ее злое сердце, а другую, с зажатым в кулаке смятым газетным листком, подняла над головой. – Вот полюбуйтесь, что деется! Ведь оклеветали!
– Кого? – не понял Иван Никитич.
– Вас, барин! Вас оклеветали! Тут вот в газете нашей пропечатали, что вы в смертоубивстве замешались и были давеча арестованы.
– Как в газете? Дай-ка сюда, я посмотрю, – потребовал Иван Никитич. – Да и как ты можешь знать, Маланья, что тут напечатано? Ты же грамоте не обучена.
– Так все говорят. И Глашка вон прочла мне.
– Правда, барин Иван Никитич. Там так написано, – чуть слышно подтвердила горничная и смахнула покатившуюся по щеке крупную слезу.
– Статья подписана господином Ивлиным, Ваня, – уточнила Лидия Прокофьевна чрезмерно ровным, тихим голосом. Такой голос, как знали все домашние, вовсе не был отражением ее душевного спокойствия, а только сдерживал бушевавшее в ее душе возмущение. – Ты ведь этого так не оставишь, правда? Разве можно клеветать на людей? Разве нету у нас закона, по которому журналиста можно было бы за такую статью наказать?
Иван Никитич развернул листок и убедился:
«Вчера утром трагическое происшествие нарушило покой жителей нашего города. На Луговой улице было обнаружено бездыханное тело обывателя П. П. Карпухина. Человек этот вел неприметный образ жизни, с соседями в ссорах замечен не был. Все свое время мещанин Карпухин посвящал разведению породистых голубей. За последние годы он весьма преуспел в этом мирном занятии и приобрел в городе репутацию человека сведущего в вопросах столь популярного ныне голубеводства. Тем страшнее было обнаружить достойного жителя города лежащим с проломленной головой рядом с собственным его домом. На месте трагедии был задержан обосновавшийся в Черезболотинске совсем недавно столичный житель Н. И. Купря. Прибывший к месту происшествия для ведения расследования пристав В. Н. Шмыг без промедления арестовал подозреваемого в убийстве и препроводил его под конвоем в участок. Наше издание берет на себя обязательство непременно сообщать жителям города о ходе расследования этого возмутительного и жестокого преступления».
– Даже инициалы мои перепутал! – возмутился Иван Никитич. – Это черт знает, что такое! И голова у Карпухина вовсе не была проломлена. Он шею свернул себе, когда с крыши падал. Ой, прости, Лидушка, при детях, верно, не стоит об этом говорить. Но я это точно знаю, я сам слышал в участке, как причину смерти удостоверил Лев Аркадьевич. И я, конечно, вовсе не был арестован. И не препровождали меня в участок, а любезно подвезли на извозчике, чтобы я как можно скорее дал показания в качестве главного и, по всему выходит, единственного свидетеля. То, что здесь напечатано, просто возмутительно! Я немедленно отправлюсь к издателю «Листка». А ты что же, Маланья, пришла на убивца посмотреть?
– О-ой, барин – заголосила Маланья, распустив губы и кланяясь. – Повиниться я пришла! Вчера еще наслушалась досужих пересудов и все матушке Лидии Прокофьевне вывалила. Сонечку напужала. Лизонька-то еще совсем мала, слава Богу, не смыслит ничего, а ведь и та заплакала. Вот до чего я, дура грешная, безвинных деток довела.
При упоминании своего имени, семилетняя Сонечка встала и, решительно топнув ножкой, возразила:
– Неправда! Я не испугалась! Я не плакала вовсе!
– Ой, простите меня, пустомелю, тявку бездумную! – Маланья причитала все громче, стискивая красными ладонями складки широкой блузы и поминутно кланяясь. – Я ж не знала, что все это неправда!
– Постой-ка, голубушка, ты меня уже окончательно сбила с панталыка! – признался Иван Никитич. От Маланьиных терзаний у него уже звенело в ушах. – Сначала сама приносишь сюда газету со всей этой чудовищной ахинеей, а потом вдруг берешься утверждать, что это неправда. Что же тебя побудило изменить твое обо мне нелестное суждение после того, как этот пасквиль в газете напечатали?
– Так я ведь сегодня на базар пошла. А там Марфа, нашего полицейского пристава жена была. Так вот, ей давеча муж ейный говорил, какой наш барин Иван Никитич чистый человек. Он мол сказал вам показания собственноручно писать, так вы, барин, так красиво и жалостно все описали, что хоть в журнал посылай. Пристав мол так и сказал: такой человек на злодейство не способен. И еще что весь наш город через ваш, барин, талант прославится. Марфа всем рассказала, что он вас сразу и отпустил домой. А сегодня как газету увидел, так весь красный сделался и обещал наших газетчиков в острог засадить за навет. И всех, кто за ними будет повторять, и тех тоже в острог.
– Так ты, стало быть, острога испугалась?
– А как, барин, не испугаться? Я ведь вчера и Ивановне, и Прасковье Пироговой, и Трофиму, и Кузьминичне про вас сказывала, что вас в участок свели. Да ведь не сама же я это выдумала. Люди говорили.
– То-то, Маланья, будет тебе урок, – строго сказал Лидия Прокофьевна, отбрасывая за плечо светлую косу. – Не приноси чужого злословия в дом. Грешно это.
– Так, а как же, барыня, обратно примете ли меня? – понурившись, спросила Маланья. Лидия Прокофьевна бросила вопросительный взгляд на Ивана Никитича.
– Эх, Маланья, темная твоя душа. Коли обещаешь язык свой с мылом вымыть, то примем. Уж больно вкусные ты пироги печешь, – разулыбался Иван Никитич, которого давеча уход кухарки весьма опечалил. Тут же, правда, он подумал о том, что появление новой кухарки в доме могло бы избавить их от вечной ворчни и сплетен, приносимых Маланьей. Но раз уж она сама пришла да повинилась, то как не принять ее в дом? Где еще в наше время другую кухарку найдешь, да еще так, чтоб хорошая была?
– Первое время будет молчать, как рыба, – шепнула Лидия Прокофьевна на ухо Ивану Никитичу, – а потом – вот попомни мое слово! – за старое возьмется.
О проекте
О подписке