– Иван Никитич, ну зачем вы так подробно описываете? Пение птиц, влажные бревна дома… Ну, какое это может иметь отношение?

– Как? – удивился Иван Никитич. – Я полагал, что каждая мелочь важна для следствия. Вот вы давеча сами сказали: был дождь, бревна были мокрые. Стало быть, Карпухин легко мог на них поскользнуться, невзирая на то, что подъем на голубятню был для него привычен. И потом мы же с Карпухиным еще и вчера виделись. Сидели в трактире. Нашу с ним беседу я тоже посчитал необходимым подробно записать. Или не надо было?

Василий Никандрович только вздохнул, махнул рукой и вышел за дверь. В кабинете установилась относительная тишина, и Иван Никитич смог, наконец, полностью погрузиться в работу. Закончив, он перечел написанное. Кое-что определенно нужно было доработать. Он стал безжалостно править текст.

– Что это вы, батенька Иван Никитич, теперь там черкаете, – спохватился вошедший пристав. – Так не полагается. Дайте сюда!

– Постойте, Василий Никандрович, это так сыро, плохо! – замотал головой Купря. – Право, это дурно написано. Дайте мне времени до утра. Я представлю вам завтра все в лучшем виде!

– Дайте немедленно сюда! – пристав уцепился за исписанные листы мертвой хваткой и рванул на себя. Иван Никитич, не ожидая такой решительности, отпустил бумагу.

«Хорошо, что издатели не ведут себя подобным манером, – невольно отметил про себя Купря. – Сколько писательских репутаций было бы погублено этакой поспешностью!»

– Ну что-о это? – разочарованно протянул пристав, садясь за стол и читая написанное Купрей. – Что вы мне тут, господин писатель, устроили? Да тут у вас, как я погляжу, одни лирические струны души! «Отрада августовского утра не предвещала жестокой картины, открывшейся мне, безмятежному пешеходу…» Почему не указали причины визита к Карпухину?

– Как, разве не указал? Я там дальше пишу об этом. Вы на следующем листе посмотрите. Я там подробно описываю, что мы с Лидией Прокофьевной посоветовались и решили, что можем у себя на крыше голубятню обустроить. Сейчас это модно. Да и птички красивые, ласковые.

– Женщинам лишь бы за модой гнаться, – проворчал Василий Никандрович, пробегая глазами по строчкам. – А вы не потакайте! Не видал я еще, чтобы дамы голубями занимались. Так, на ручке подержать, воды дать напиться, как на лирической открытке – это да, но чтобы женщина голубятню держала?..

– Что же в этом такого? Ничего предосудительного в любви к божьим тварям нет.

– Предосудительного ничего. Толку только от этих голубей никакого. Можно, конечно, их обучить записочки доставлять по воздуху. Так ведь двадцатый век на дворе. Почтовое отделение в городе имеется. А кое-где уже и телефонные аппараты! Нам вот обещают скоро телефонную связь провести в участок.

– Пользы от голубей, может, и немного, но зато отрада для души, – возразил Иван Никитич. – Моя Лидушка животных любит, и старшая дочка Сонечка тоже. Лизонька наша еще совсем мала, но подрастет и тоже, должно быть, с удовольствием будет играть с птичками и зверюшками. Мы ведь – вы знаете – всего полгода назад сюда из городской квартиры переехали. И вот теперь все подумываем, что хорошо было бы, кроме собаки и кота, попробовать содержать и другую живность на нашем участке, чего в городе мы себе позволить не могли. Там у нас места для этого было недостаточно, да и не с руки как-то было, хлопотно. А тут, на своей земле, вроде как сам Бог велел.

– Вот и взяли бы курей или козу. Все толку больше, чем от голубей, – посоветовал задумчиво Василий Никандрович, все еще изучая записанные Купрей свидетельские показания.

– Курей? – опешил Иван Никитич. – Я, признаться, подумывал голубков жене красиво преподнести, в корзинке с лентами. Символический подарок, так сказать, в ознаменование супружеской любви и счастливой жизни на новом месте.

Пристав поморщился и хмыкнул. Иван Никитич несколько обиделся и полюбопытвовал:

– А у вас, Василий Никандрович, осмелюсь спросить, как с супругою вашей заведено касательно подарков?

– У нас-то? У нас с Марфушей известно как: подарки дарятся такие, чтобы никто ничего дурного не подумал.

– Это как же можно что-то дурное подумать в связи с подарками?

– Да очень просто: если подарок слишком дешев, то тут можно усомниться в силе супружеских чувств, а если слишком дорог – то тогда уж пойдут пересуды, мол, в черезболотинском полицейском участке стали барашка в бумажке брать.

– А что, неужто не берут? – подмигнул Купря. Василий Никандрович проткнул писателя нехорошим взглядом, и вернулся к чтению показаний.

– Зачем так много понаписали… вот это зачем про «одиночество маленького человека»… «тяготы жизни». Кто же так свидетельствует, Иван Никитич? Как будто слезы выжать хотели.

– Ну, не знаю, – теперь сосем уже обиделся Иван Никитич. – Для журнала пишу, говорят: слишком сухо. Для вас тут слишком слезливо. На всех не угодишь.

– Ладно, – пристав хлопнул бумагами по столу. – С Карпухиным дело ясное. Надо будет, пожалуй, еще соседей опросить для протоколу. Там в соседях, правда, с одного боку старики живут. Им, как говорится, хоть кол на голове теши, глуховаты оба, навряд ли что-то услышать могли. А с другого бока дом чухонского художника. Из него слова и клещами не вытянешь, редкий молчун. Разве что жена его что видела. Она хоть и черкешенка, а говорит хорошо, чисто, и не подумаешь, что инородка.

– Сам чухонец, а жена черкешенка? – удивился Иван Никитич. – Вы это про господина Виртанена? Я был на выставке его работ. И с ним самим, хоть и немного, а все же познакомился. Но не знал, что он на черкешенке женат.

Василий Никандрович вздохнул, окинул взглядом разложенные на столе бумаги и постановил:

– Вот и вы, Иван Никитич, отправляйтесь теперь домой к жене. Я Лидии Прокофьевне обещал, что к обеду вас семейству верну, да только кто ж знал, что вас прямо в участке вдохновение охватит. Так что вы уж поторапливайтесь.

Только Иван Никитич поднялся и хотел поторапливаться, как дверь открылась, и на пороге явился доктор Самойлов.

– Лев Аркадьевич! Входите! – доктору обрадовались и Иван Никитич, и Василий Никандрович. Впрочем, ему всегда и везде были рады. Это был молодой человек, не так давно окончивший медицинский курс, всегда свежий, подтянутый, одним своим присутствием вселяющий бодрость. Сегодня он был одет в белый пиджак в тонкую красную полоску, призванную создать иллюзию, что доктор чуть выше, чем есть на самом деле. Он был, действительно, невелик ростом, но ладно сложен, так что Иван Никитич в присутствии Самойлова тут же начинал ощущать собственную неуклюжесть, хотя они с доктором давно приятельствовали: еще с тех пор, когда жива была тетушка Купри, оставившая ему в наследство дом на Рождественской улице.

– Иван Никитич, а вы, и правда, здесь? – воскликнул Самойлов. – Мне по дороге дважды доложили, что вы арестованы за убийство голубятника Карпухина. Я пригрозил сплетникам психиатрической лечебницей. И вдруг застаю вас в участке!

– Я не арестован! – замахал руками Иван Никитич. – Я к Карпухину по делу зашел, да и нашел его… вы, верно, уже знаете.

– Господин Купря практикуется в даче письменных свидетельских показаний, – подтвердил пристав, пряча в усах ухмылку. – Мы вот как раз только закончили.

– И я к вам по делу Карпухина, – Самойлов деловито подсел к столу, достал из саквояжа мелко исписанный лист и положил его перед приставом. – Только я в который уже раз должен напомнить: я не полицейский доктор. Анатомировать вашего покойника я не стану. Понимаю, что другой мертвецкой, кроме как у меня, в городе нет, и везти убиенных вам более некуда. Но ведь у меня и живых болящих полно. Расследовать мне некогда. Впрочем, в случае с Карпухиным, полагаю, все очевидно. Если вам угодно знать причину смерти, то это перелом шейных позвонков. Очевидно, в результате падения со значительной высоты. Других подозрительных примет я не обнаружил: ни синяков, ни ссадин. Лишь те, что могли сопутствовать падению.

– Был ли он пьян? Как полагаете?

– С большой вероятностью, хотя кровь его на пробу я не брал. Но некоторый запах присутствует, надо признать.

– Так и запишем, – пристав снова склонился над бумагами.

– Что ж, земля ему пухом, – проговорил Иван Никитич, теребя поля шляпы, которую, покидая кабинет, собирался было уже водрузить на голову.

– Mors omnibus communis, – отозвался доктор. – Смерть – общий удел. Однако же я кое-что нашел. Скажите, Иван Никитич, вы помните, как лежал Карпухин, когда вы его обнаружили?

– Он лежал лицом вниз. Голова была свернута на бок совершенно неестественным манером. Ноги… точно не припомню, но кажется, слегка раскинуты и согнуты, как и ожидаешь увидеть у упавшего человека. А вот рука! Я запомнил его руку. Она была выброшена вперед, словно в последнем призыве о помощи. Он, должно быть, кормил своих птиц, потому что повсюду были зерна. И это равнодушное солнце. Кажется, что в такую минуту непременно должен идти дождь.

– А вторая рука? – деловито поинтересовался Лев Аркадьевич, не поддавшись трагическому настроению.

– Вторая рука… право, не припоминаю. Пожалуй, она была подмята под телом, была снизу, так что я не видел ее.

– Я так и думал! – воскликнул доктор, достал из саквояжа конверт, и извлек из него двумя пальцами обрывок бумаги. Он был размером с четверть обычного листа, сильно измят и очевидно поврежден. – Левая рука покойного была сжата в кулак. Мне удалось разжать пальцы, и я достал вот эту записку, точнее, очевидно, часть записки. Она сильно промокла, так что чернила расплылись.

Пристав с осторожностью принял из рук Льва Аркадьевича листок и расправил его на столе перед собой. Иван Никитич подошел ближе.

– Тут уже почти ничего нельзя разобрать, – скоро решил Василий Никандрович. – Теперь уж и не скажешь наверняка, была ли это прощальная записка.

– Прощальная записка? Но если это так, то, значит, Карпухин сам выбросился с крыши! – воскликнул Иван Никитич. До этого момента мысль о таком объяснении произошедшего не приходила, видимо, никому в голову. – Постойте, но я ведь накануне днем встречался с ним. И состояние его, смею вас уверить, было самое обыкновенное. Я, знаете ли, хорошо могу видеть, что чувствует человек, даже если он тщится это скрыть. Есть у меня такая особенность. С Петром Порфирьевичем мы встретились в трактире. Это все в моих показаниях подробно описано. Я до этого его не знал, так что мне было любопытно понаблюдать за новым знакомцем. Он ворчал на полового, и водка – мы, признаться, выпили по рюмочке – показалась ему разбавленной, так что он тотчас велел подать другой графин. Покойный Карпухин, если вам угодно будет услышать мою характеристику, был человеком, может, и разочарованным в жизни, но по-своему цепким, неглупым, живущим своим умом. Что за самоубийца будет ворчать по мелочам, торговаться, назначать на следующий день встречу с покупателем?

Пока он говорил, пристав с доктором изучали записку.

– Тут ни одного слова нельзя уже прочитать! – то ли с разочарованием, то ли с облегчением постановил Василий Никандрович. – Ничего не понятно. Одни обрывки: «худо…», «вино…», «…щить». Худо ему от вина или что тут написано?

– А вот тут сверху листа, посмотрите: «…ерина влас…» – склонился над листком Самойлов.

– Власти ругает? – нахмурился пристав.

– Полноте, – весело отмахнулся Лев Аркадьевич. – Не хватало нам еще покойника в революционеры записать. А что, это забавно! Я как-нибудь на досуге поразгадывал бы эту шараду.

– Извольте, если располагаете досугом, – проворчал пристав. – Только я этот обрывок должен сейчас приобщить к делу. И учтите, что Карпухинская родня вам не скажет спасибо, если будет установлено, что это предсмертная записка.

– Справедливо! Иметь самоубийцу в роду никому не желательно, – отозвался Лев Аркадьевич и бодро поднялся на ноги. – Но вот упрек в том, что у меня много свободного времени, не принимаю. Устройте ледник и держите своих убиенных у себя. И в следующий раз везите судебного врача из Петербурга. Он вам даст полное заключение. А меня больные ждут. Они, в отличие от несчастного голубятника, еще живы и нуждаются в помощи.

Доктор откланялся, за ним поспешил покинуть полицейский участок и Иван Никитич.