Иван Никитич только вздохнул, поцеловал жену и детей, подобрал измятый кухаркой газетный листок и, даже не позавтракав, срочно отбыл в издательство «Черезболотинского листка», не забыв прихватить с собой и написанный вечером очерк. То, что Иван Никитич отказался от завтрака, свидетельствовало о его наисерьезнейших намерениях, потому что завтраки он любил почти так же, как обеды, и разве что чуть меньше, чем ужины.

Поскольку Черезболотинск был городком небольшим, местная газета, хоть и выходила по два дня на неделе, отдельного издательского помещения не имела. Все, кто хотел о чем-то поведать, сделать объявление, что-нибудь продать, найти или обменять, приходили по-простому в дом издателя. Настоящих журналистов, пишущих для «Черезболотинского листка», было всего двое: упомянутый уже Артемий Ивлин, находящийся ежечасно в погоне за горячими новостями, и сам издатель газетенки Петр Анисимович Сладков. В соответствии со своей фамилией, Петр Анисимович предпочитал заниматься приятными событиями: юбилейными датами видных горожан, воспоминаниями о былых днях. Главной же его страстью были новости о погоде. Он удивительным образом помнил и, конечно же, вел тщательный учет погодных явлений города вот уже многие годы и мог дать подробный отчет – чем собственно и занимался на страницах своей газеты – о том, какова была погода в этот день год, два, три, а то и пять лет тому назад. На основании своих наблюдений Петр Анисимович давал погодные прогнозы и иногда даже угадывал. В этих случаях в следующем номере Сладков всегда напоминал читателям о том, что его предсказание сбылось. Если же он не угадывал, то в новом номере ничего не писал о погоде. Благодаря этой нехитрой стратегии издатель имел в городе репутацию прозорливого человека.

Иван Никитич прошагал по улицам Черезболотинска, преисполнившись злой решимости. По счастью, идти было недалеко, встречных людей было мало, никто не показывал на него пальцем, не шарахался от мнимого убийцы и камнем в него не метил. Может, не прочли еще утренней газеты или не знали оклеветанного писателя в лицо? Петр Анисимович встретил Купрю в дверях:

– Ах, любезнейший Иван Никитич! Какое нелепое происшествие! Какое прискорбное недопонимание между представителями прессы и органами власти!

– Это, Петр Анисимович, это… знаете, что такое?! – Иван Никитич поднял кулак со смятым газетным листком. Он чувствовал, что вполне успел по дроге к газетчику вскипятить свой гнев до необходимого градуса. – Это называется клевета, и я намерен подать на вас в суд!

– Голубчик, ну что вы! Как можно! – засуетился Петр Анисимович. – Я ведь и сам к вам идти собирался. Прощения просить – поверите ли? – на коленях. Да вот что-то подумал, не будет ли дождя. Вы, наверняка, не помните, но у нас и в прошлом, и в позапрошлом годах в этот самый день лил сильнейший дождь. Я как вспомнил об этом, так с полдороги воротился за зонтом. Собирался снова выходить, а тут как раз вы на пороге. Что же, вы, как я вижу, зонта с собой не брали? Напрасно, дорогой Иван Никитич! Да что же мы с вами в дверях стоим? Пройдите хоть в комнаты. Разрешите мне, драгоценный Иван Никитич, вас чаем напоить. Аграфена Кирилловна, супруга моя, чудо какие пироги печет. С вишневым вареньем. А, может, и коньячку желаете? Я почти уверен, что у меня бутылочка прекрасного Шустовского припасена с последнего моего визита в Петербург.

Иван Никитич постоял немного в дверях с оскорбленным видом, но потом великодушно позволил увлечь себя в столовую, где, действительно, чудесным образом, сразу появились и вишневый пирог, и бутылка коньяку.

– А, может, чашечку кофею желаете? Так мы мигом. Аграфена Кирилловна моя сама кофе не пьет: ей наш доктор Лев Аркадьевич не рекомендует. Сердце, говорит, слабое. Но варит кофе она изумительно. Вы должны непременно попробовать.

– Вы мне, любезный Петр Анисимович, зубы кофеечком не заговаривайте, – промолвил строго Иван Никитич, но тут же засомневался, правильно ли будет так сказать, и исправился: – Не заливайте мне зубы кофеечком.

«Нет, «вы мне не заливайте» – это все-таки совсем другое, нежели «не заговаривайте мне зубы». Эх, тяжело писателю в споре, – отметил про себя Иван Никитич. – Чуть неуклюжее что-нибудь ляпнешь, так сразу сам собой недоволен, и все – нету куража».

Он от души опрокинул рюмку, вздохнул, хлопнул смятым газетным листком по белой крахмальной скатерти и спросил, уже без возмущения, а только лишь сокрушаясь:

– Как же это так, Петр Анисимович? Заклеймили неповинного. А я ведь в городе человек новый. Прочной репутации еще не имею. Так ведь и прослыву теперь душегубом.

– Да что вы такое говорите! Тьфу-тьфу-тьфу! – Петр Анисимович принялся отчаянно плевать через левое плечо, а потом стучать по дереву, для чего даже приподнял уголок скатерти, чтобы она не помешала свершиться отведению недоброго. – Я ведь уже сдал в печать специальный номер с опровержением. Аршинными буквами, Иван Никитич, аршинными! будет прописано, что произошла страшнейшая ошибка.

Подали кофе. Под коньячок он показался Ивану Никитичу очень даже недурен. Да и пирог был знатный.

«Надо будет Маланье сказать, чтоб испекла такой. Да только есть ли у нас вишневое варенье? Не припомню, чтобы подавали вишневое. А не посадить ли вишню у дома? Весной в цвету она будет чудо как хороша. Да только будет ли плодоносить?»

Все эти хозяйственные мысли носились в мозгу Ивана Никитича пока он благосклонно выслушивал извинения газетчика.

– А что, Петр Анисимович, вишня у вас своя?

Петр Анисимович заметно распустил озабоченные морщины на лбу, заулыбался:

– Своя, Иван Никитич! Не поверите, своя. Мелкую, конечно, ягоду дает, на стол не поставишь. Но на варенье и на компот в самый раз. Все, конечно, зависит от того, какое лето выдастся. Если дождливое, как, например, три года назад оно было, то почти совсем не уродится. А ежели солнечное, как, к примеру, в прошлом году, то вполне приличные ягоды бывают. А желаете, я вам черенок презентую? Если косточку сажать, то вы до морковкина заговенья ждать будете, а так уже года через четыре, через пять точно снимете первый маленький урожай. Я вам непременно срежу черенков. Там, конечно, есть свои сложности: деревце тепло любит, что и говорить. Я вот свои обе вишни на зиму еловым лапником укрываю.

Иван Никитич сначала живо заинтересовался было выращиванием вишневых деревьев, но потом взгляд его упал на паскудную газетенку, и он снова расстроился и сник.

– Ну скажите, Иван Никитич, как мне просить у вас прощения, – уже совсем по-другому, не суетясь, заговорил газетчик. – Я искренне раскаиваюсь. Что мне сделать? Ну, не увольнять же Артемия!

– Артемий Ивлин, смею заметить, не просто враль и празднослов. Он клеветник и пасквилянт!

– Согласен. Да только вот кто вместо него писать будет? Да, он зол, пронырлив, нагл. Но пишет быстро и легок на подъем. Вот вы, Иван Никитич, хорошо пишете, да не быстро. Да и надо ли оно вам – с утра до вечера бегать по городу, собирая последние новости?

Иван Никитич сделал строгое лицо и вытащил из нагрудного кармана аккуратно сложенный листок.

– А не желаете ли напечатать правдивое изложение вчерашних трагических событий, изложенное глазами очевидца? То есть изложенное устами очевидца все то, что его глаза видели? – Иван Никитич снова запутался в словах, огорчился, потянулся было к рюмке, но та была уже пуста. Петр Анисимович сделал вид, что смущения гостя не заметил, долил его рюмку доверху, взял листок, прочел и молча отложил в сторону.

Иван Никитич хотел было снова начать возмущаться, что его оклеветали и не дают рассказать о том, как все было на самом деле, но ощутил в Сладкове некую перемену.

«Что это ты, любезный, задумал? На что решил меня купить?» – заинтересовался Купря, приглядываясь к газетчику. Такое выражение лица Иван Никитич и сам принимал иногда, когда, провинившись, шел к обиженному человеку, желая восстановить мир и припася для этой цели нечто такое, что заставит собеседника забыть о любых раздорах.

– Смерть господина Карпухина – уже не новость, – заговорил Петр Анисимович, поглядывая то на собеседника, то на свою кофейную чашку, как будто советуясь с ней. – Говорят, пристав это дело считает несчастным случаем. Таким по нашим временам никого не удивишь. Жил человек, поскользнулся, упал и помер. Вот и весь сказ. Нет, дорогой Иван Никитич, тут больше писать решительно не о чем. Тем более с вашим талантом.

Петр Анисимович сделал паузу, но Иван Никитич молчал, и газетчик продолжил:

– Если вы действительно желаете материал для моей газеты написать, то я бы мог вам одну идейку подкинуть. Там, полагаю, не на одну статью будет. Но дело деликатное. И касается одной состоятельной семьи.

– А что же, ваш Ивлин не пронюхал еще об этом деле?

– Артемию это не по зубам. Его в тот дом и на порог не пустят с его-то репутацией разносчика сплетен. А вот вы, Иван Никитич, другое дело. Вы человек уже сделавший себе имя как литератор. Как никак в столичных журналах печатаетесь. С вами образованному человеку интересно будет познакомиться и поделиться новостями и переживаниями. Дело нужно будет описать с учтивостью и с изяществом. Речь ведь не просто об очерке, в котором говорилось бы о нравах нашего городка. Нет, там тайна!

– Тайна? Так, может, им лучше в полицию обратиться? – не поддавался на уговоры Иван Никитич.

– Ну, зачем же сразу в полицию? Там, может быть, тайна души человеческой. А, может – как знать? – дела амурные. Во всяком случае преждевременная огласка нам в этом деле ни к чему.

– Огласка ни к чему? Так зачем же тогда вы меня в это дело впутываете? Я думал, вы хотите, чтобы я статью написал!

– Все так и не так, – Сладков говорил теперь уже, не отрывая глаз от содержимого своей чашки, как будто, и правда, занялся гаданием на кофейной гуще. Иван Никитич поглядывал на него с напускным безразличием.

– Я вам расскажу. В одной состоятельной семье, живущей у нас в Черезболотинске, бывает в гостях загадочный человек. Говорят, что он художник и преталантливый. К тому же француз. Сюда приезжает писать виды. Хозяйка дома, в котором он останавливается, дама купеческого сословия, его привечает. Однако показывать сего господина, равно как и его полотна, не торопится. Городок у нас маленький, так что поползли уже слухи об этом загадочном художнике.

– Такой ли уж он загадочный? – усомнился Иван Никитич. – Наверняка, господин Виртанен все о нем знает. Наверняка два художника в таком маленьком городишке уже свели близкое знакомство. Спросите его.

– Господин Виртанен человек молчаливый, сдержанный. Он, если и знает, то всего говорить не станет. Наших читателей ведь не только уровень мастерства приглашенного живописца заинтересует. Тут, как я говорил, вопрос деликатного свойства. Уж не питает ли купчиха к французу сердечный интерес? Тем более, что она ему уже и флигелек под мастерскую определила. Общественность желала бы узнать о господине художнике побольше подробностей. Если бы вы согласились быть моим человеком у них! Наблюдать, записывать. Ведь шила в мешке не утаишь, рано или поздно они захотят организовать выставку или званый вечер устроят. А у нас к тому времени будет уже припасен матерьяльчик.

– Вы что же, шпионить меня нанимаете? – оскорбился Иван Никитич.

– Никак нет! Ровно даже наоборот! Достоверными сведениями мы как раз и сможем пресечь все сплетни и слухи, рассказав черезболотинцам правдивую историю. А если до представления сего господина дело не дойдет, и этот загадочный художник больше носа в Черезболотинске не покажет, так вы, смею надеяться, все равно в накладе не останетесь. Сведете полезное знакомство с видным семейством, наберете материала о местных нравах, а потом глядишь и роман об нас напишете. Но я уверен, что с вами этот отшельник не откажется поговорить. Как-никак вы тоже творческая личность. А материал этот, даже не сомневайтесь, большой интерес публики привлечет. Не то что смерть голубятника. Добытковы – семейство в городе известное. Они свой товар даже на всемирную парижскую выставку возили. Это люди приятные, образованные – вы увидите.

– Добытковы? – Иван Никитич встрепенулся, тотчас вспомнив про конверт, выпавший из книжицы, унесенной из дома покойного Карпухина, и адресованный некоей Кат. Вл. Добытковой. – Экая, однако, неожиданная получается рифма!

– С чем же, позвольте спросить, эта фамилия у вас срифмовалась?

Иван Никитич, наконец, поймав момент, когда можно будет уколоть Сладкова, загадочно промолчал, а потом проговорил:

– Сама жизнь иногда рифмует. Я такие моменты особенно люблю и стараюсь не упускать. А вы только что сами отказались узнать подробности смерти Карпухина, так что теперь не взыщите.

– Вы что же, видите связь между семейством Добытковых и смертью голубятника?

– Как знать…

– Так что же, вы беретесь за эту историю? Я ведь вам не просто так предлагаю. Само собой, ваши труды будут оплачены.

– Что же, и аванс вы готовы обсудить? – обрадовался, не подавая, однако, виду Иван Никитич.

– Непременно, – заверил его Петр Анисимович. – Непременно обсудим, причем не откладывая и с учетом нашей сегодняшней нехорошей ошибки.

Иван Никитич сделал неопределенное выражение лица, словно сомневаясь.

– Наше сотрудничество сделало бы честь «Листку»! – принялся уговаривать Сладков. – Соглашайтесь, Иван Никитич!

– Что ж, Петр Анисимович, я, пожалуй, и соглашусь. Меня, надо признаться, заинтриговала ваша история. Что-то в ней есть таинственное. Кто знает, не разрастется ли она, и правда, в полновесный сюжет для романа?

Тут же они заключили соглашение, так что Купря вышел от Сладкова не просто удовлетворенный извинениями за утренний пасквиль, но и воодушевленный открывшимися перспективами работы и заработка. В кармане у него лежал конверт с несколькими ассигнациями аванса и фамилией состоятельного Черезболотинского семейства.