Глава 2,

в которой герой оказывается в полицейском участке

Ивана Никитича усадили на извозчика под пересуды собравшихся обывателей, не смущаясь тыкающих в него пальцами. Пристав поместился рядом, а городовой прицепился к коляске с того боку, где сидел Купря.

– Да что это вы, как будто меня арестовываете? – возмутился почему-то только теперь Иван Никитич. – Я что же, сбежать разве хотел?

– Действую по инструкции, – равнодушно пожал плечами пристав. – Я, господин Купря, лишнего не люблю. Вижу человека рядом с трупом – ну, значит, есть подозреваемый. Зачем вокруг да около ходить? Человеки – они народ простой. У нас тут в Черезболотинске хитрых преступлений не бывало покамест.

– Ну, знаете, это уже как-то чересчур!.. – задохнулся от возмущения Иван Никитич. – Я что же, теперь у вас подозреваемый?

Пристав хмыкнул и ткнул извозчика в спину. Коляска тронулась с места. От Карпухинского забора заулюлюкали мальчишки. Иван Никитич попытался даже подняться во весь рост, но коляску нещадно трясло на ухабах, да и Василий Никандрович тут же ловко ухватил его за рукав и усадил на место. Шлепнувшись на сиденье, Иван Никитич снова ощутил у себя в кармане унесенный из дома Карпухина сборник рассказов.

«Сейчас в отделении они, наверняка, станут меня обыскивать, – затрепетал Купря. – Книгу найдут и… и станут обвинять во всех грехах! Еще чего доброго решат, что у меня из-за этой книги вышел с Карпухиным спор и я ему того… шею свернул. Им ведь что? Лишь бы виноватого найти! И разбираться-то не станут. Застали на месте преступления, да еще и за кражей Карпухинского имущества. Чего тут и думать-то? Кто книжку спер, тот и голубятника укокошил. Впрочем, рассказы-то мои. Кто докажет, что я эту книгу из дома покойного вынес? Разве что она была подписана. Эх, надо было посмотреть, не было ли там имени владельца. Может, она и не Карпухинская вовсе, может, он ее вообще в читальне взял».

Иван Никитич боязливо покосился на пристава, трясшегося под боком, остро пахнувшего табаком и чесноком. Шмыг в ответ лукаво зыркнул из-под козырька.

«Ах, так ты вот как, – догадался Иван Никитич и сразу почувствовал себя несколько увереннее. – В кошки-мышки со мной играть изволишь, господин полицейский. Что ж, отчего не поиграть. Да я ведь и не виноват ни в чем! А что книгу забрал, так это еще доказать надо. И потом мало ли для чего я ее забрал. Может, правки какие внести хотел или автограф подписать».

Василий Никандрович, кажется, даже получал удовольствие от езды по ухабистой улице: сидел, выпятив грудь и весело покряхтывал, когда коляска подскакивала на ухабах особенно высоко. Прохожие останавливались и провожали их любопытными взглядами.

– С Карпухиным-то, земля ему пухом, дело ясное, – проговорил пристав, наконец убедившись, что привлеченный к делу свидетель успокоился и оставил попытки возмущаться. – Думается мне, что там одна бумажная работа осталась и больше ничего.

– Какая бумажная работа? – не понял Иван Никитич.

– Писанина всякая. Показания ваши и дворника снять. Соседей опросить, не видали ли чего. Потом родственников найти. Карпухин-то, вроде, бобылем жил. Но кто-то ведь из родни у него имеется. Надо им дать знать, чтобы похоронили по-христиански, а потом и в права наследства вступили. Дом с участком земли в Черезболотинске денег стоит нынче, как железную дорогу здесь проложили. Глядишь, наследники быстро слетятся.

– А у него ведь голуби, – вспомнил Иван Никитич. – Он великолепных голубей содержал. Мне сказали, что в Черезболотинске у него самые хорошие, редких пород.

– Это верно, – покивал пристав. – Голубей своих он любил. Ими только и жил.

– А как же они теперь? – обеспокоился Иван Никитич. – Птиц ведь кто-то кормить и поить должен каждый день. Должно быть, и выпускать их надо, чтобы полетали, крылья размяли. А наследников вы когда еще найдете.

– Ничего, чай соседи присмотрят, – отмахнулся пристав и хмыкнул: – Экий вы, батенька, чувствительный человек. Самого в участок везут, а он – вишь! – о голубях печется.

Иван Никитич не нашелся, что ответить. Они молча проехали еще немного со скоростью пешехода, такой тряской была улица.

– Так что же, вы, господин Шмыг, полагаете, что вам уже полностью ясна картина гибели Петра Порфирьевича? – спросил, наконец, Иван Никитич, которому это молчание было в тягость.

– Картина гибели? Хех! Эка вы изволите выражаться, господин Купря, – фыркнул пристав и подкрутил усы. – Картину гибели полагаю простой. Полез Петр Порфирьич на верхотуру к своим голубям, поскользнулся, упал, да и сломал шею. Вот и вся картина.

– Как же это поскользнулся? Он ведь небось каждый день туда поднимался. Вам разве не кажется это хотя бы отчасти подозрительным? Отчего же вот так вдруг взял и поскользнулся?

– Знамо дело отчего: ночью дождь шел. На мокром и поскользнулся. Человек-то уж немолодой был. Лежал он там, как я могу свидетельствовать, еще с вечера. Застыл весь уже и одежа насквозь вымочена дождем. А раз вечером полез на голубятню, то вполне мог быть выпимши. Чего тут еще гадать. Несчастный случай.

– Ах вот оно как… – пробормотал Иван Никитич. И сам себе удивился: почему рассуждения пристава удивили, чтобы не сказать, разочаровали его? Стало быть, никакой интриги. Никакой злодей, никакая темная сила тут не виноваты. Произошедшее – это только лишь трагическая случайность. И с чего это он решил, что стал свидетелем смертоубийства?

«А, ну да! – спохватился Купря. – Меня ведь только что самого чуть не выставили виноватым!»

На пороге участка Иван Никитич сразу заметил Лидию Прокофьевну. Лицо ее было строго и мрачно. Вопреки ожиданиям, она отстранила спрыгнувшего скорее с коляски мужа и обратилась сразу к Василию Никандровичу:

– Господин пристав, извольте объяснить, что здесь происходит? Сейчас прибежала моя кухарка с криком, что на Луговой убили человека, а на месте смертоубийства застали Ивана Никитича. Вы что же, в чем-то обвиняете моего мужа?

Иван Никитич сразу припомнил, что отец его Лидушки был судебным стряпчим, и удивился, какой разной она может быть: такой мягкой с их двумя дочерями, деловитой с прислугой, очаровательной с ним и тут вдруг такой суровой и бесстрашной перед лицом всесильного полицейского. Но тут и пристав безмерно удивил его. Вместо того, чтобы отмахнуться от назойливой обывательницы, Василий Никандрович остановился перед ней и, вежливо поклонившись, обстоятельно разъяснил:

– Не беспокойтесь, Лидия Прокофьевна. Иван Никитич не арестован и никакого обвинения ему не предъявляется. Муж ваш оказывает добровольную помощь следствию. В скором времени, по заполнении всех бумаг, он будет с благодарностью отпущен домой обедать.

Лидия Прокофьевна в недоумении подняла бровь, внимательно поглядела на мужа и кивнула:

– Хорошо. Жду тебя к обеду, Иван.

Развернулась и пошла. Иван Никитич оглянулся на пристава – не осудит ли, что его Лидушка была так холодна: не рыдала и не висла на безвинно арестованном супруге. Но пристав уже прошагал в участок.

Иван Никитич еще никогда не бывал в полицейской управе. Паспорт с новым штампом и документы на дом, полученный полгода назад в наследство от усопшей тетушки, ему справили у градоначальника. Пока тряслись в полицейской коляске по улочкам Черезболотинска, писателю рисовалась мрачная картина: сейчас он окажется в темном сыром закуте без окон, в котором уже помещается какой-нибудь разбойник со страшной рожей. Но на деле, в участке ему любезно было предложено пройти в кабинет Василия Никандровича. В кабинете было на удивление чисто и можно даже сказать уютно. Этот уют происходил, вероятно, в первую очередь, от развешанных по стенам в рамках газетных вырезок и наградных грамот. Почти весь кабинет был занят большим темного дерева письменным столом, покрытым, как полагается, зеленым сукном. Вдоль стены стоял ряд стульев, а напротив помещался узкий диванчик с высокой деревянной спинкой. Должно быть, пристав позволял себе иногда прикорнуть на нем и вздремнуть в отсутствие преступлений. Иван Никитич нерешительно остановился в дверях, а Василий Никандрович громко протопал к столу, снял фуражку, тяжело опустился на стул, придвинул лист бумаги и чернильницу.

– Что это вы там стоите, Иван Никитич? – удивился он, подняв только теперь глаза на доставленного в участок свидетеля.

– А что? Это разве запрещается?

– Не запрещается, – хмыкнул хозяин кабинета. – Да только вы лучше придвигайте стул поближе, да садитесь. Мне сейчас надобно будет описать все, что вы видели.

– А позвольте сначала мне один вопрос задать. Откуда вы, господин пристав, знаете, как зовут мою жену? – решил все-таки узнать Купря, взяв стул и поставив его на некотором отдалении от стола.

– А нам, батенька, положено знать всех приезжающих, – Василий Никандрович без фуражки стал у себя за столом тоже отчасти уютным, во всяком случае не таким грозным. – В особенности, конечно, тех, кто в Черезболотинск приезжает на постоянное место жительства. Дачников-то летом тут и не сосчитать сколько наезжает из Петербурга, да все с семьями, с гостями – за этими не уследишь. Но уж если кто тут решает на долгое время обосноваться, тех считаю своим долгом узнать. Мало ли…

– Ну, мы-то люди тихие, – поспешил отрекомендоваться Иван Никитич.

– Это, знаете ли, еще как посмотреть – лукаво сощурился пристав. – Ваш брат писатель в тишине таких дел наворотить может, что потом и не расхлебаешь. Жжете, так сказать, глаголом сердца людей.

– Ну, уж это вы хватили, господин пристав, – смутился Иван Никитич. – Мне до Александра Сергеевича далеко.

– А что это вы меня все господином приставом величаете? – полицейский с видимым удовольствием потянулся и крякнул теперь уже совсем по-домашнему. – У нас тут принято по-простому, по батюшке. Зовите меня Василием Никандровичем. Мне так сподручнее будет. А по поводу имени вашей жены, так вы сами его мне и назвали давеча, когда хотели мои слова про пользу неряшливости записать.

– А ведь и правда! – вспомнил Иван Никитич и даже позволил себе улыбнуться.

Тут вдруг новая мысль посетила пристава, он откинулся на высокую спинку стула и блеснул хитрым глазом на Купрю.

– А вы, может, желали бы сейчас сами на бумаге изложить утренние события? Вы ведь, господин Купря, иногда и для газет пописываете, как я слыхал? Вот и побудьте журналистом, репортером, так сказать. Опишите все, что сегодня видели, что слышали, что необычного приметили.

– Да разве ж я журналист? Я ведь другое… я теперь в основном писательствую. Журналистика предполагает работу с общественно важными событиями. Я же в последние годы вполне убедился, что для меня общественная значимость не стоит на первом месте. Для меня важнее наблюдать подспудные движения души человеческой, происходящие в ней перемены…

Пристав явно заскучал от объяснений Купри, даже зевнул, прикрыв рот кулаком.

– Стало быть отказываетесь сами записать то, что видели?

– Нет, отчего же? Я не отказываюсь. Извольте, я все напишу. Уж как умею.

– Вот и славно! – приободрился пристав, хлопнул себя ладонями по коленям, рявкнул в сторону приоткрытой двери:

– Кто там есть? Степан? Кузьма? Подайте, братцы, нам с писателем горячего чаю!

Купря придвинул стул ближе к столу и взял предложенный ему чистый лист. Принесли чаю и даже баранок, что значительно скрасило для Ивана Никитича процесс записывания. Василий Никандрович поначалу тоже заполнял какие-то бумаги. Потом спросил несколько раз, скоро ли закончит Купря. Тот только помахал на полицейского пером, чтоб не отвлекал. Василий Никандрович встал и принялся прохаживаться по кабинету, разминая ноги. Сапоги его скрипели, и половицы тоже.

– Василий Никандрович, уважаемый, а не могли бы вы вот этак вот не ходить у меня за спиной. Я, право слово, теряю мысль, – не выдержал Иван Никитич. Пристав хмыкнул, помотал головой. Он, кажется, уже пожалел о том, что доверил писателю фиксировать собственные впечатления. На столе лежал уже полностью исписанный лист, а свидетель продолжал усердно класть строчки на бумагу. Пристав взял показания и стал читать.