Глава вторая

1

Александр Ланской с годами привык к летнему зною и июльские жары переносил довольно легко. А чего бы и не привыкнуть человеку свободной профессии! На работу ходить не надо, в город ездить не обязательно – сиди себе в тенёчке в одних трусах да радуйся несомненной Божьей благодати: животворящему теплу, наполняющему соками тянущуюся к солнцу флору, умиротворяющему фауну и только у человека вызывающему эгоистическую неприязнь. Вот вам и высшее творение Господа: его же дары отвергает, поносит, выказывая не только полное невежество, но и вопиющую неблагодарность.

Так думал уже тронутой сединой мудрец сорока пяти лет, величественно восседая под тентом на собственном участке. Этот прямоугольный лоскуток с неполную осьмушку гектара удовлетворял всю его безмерную ностальгию по былым временам, когда самого его ещё не предвиделось на белом свете. Ностальгию, понятно, генетическую, подсознательную. Но мало кому в наши дни удаётся погружаться в глубины этого бездонного колодца человеческого интеллекта с пользой для окружающих. Именно такая способность и составляла суть литературного таланта Ланского, не блиставшего мастерством стилиста, имевшего весьма скудную изобразительную палитру, но неизменно удивлявшего своей виртуозной способностью извлекать из заветных закоулков души персонажей, чаще исторических, тайны их труднообъяснимых поступков.

Начало положило недоумение, с которым маленький Алик, чьё детство пришлось на первые попытки освоения космоса, наблюдал за радостью взрослых от запуска очередного пилотируемого корабля, тогда как к гораздо более близкой нам оси Земли почему-то не стремилась ни одна живая душа. Ведь не от веры же в фольклорное описание местоположения рая и ада тянулись учёные ввысь, совсем забывая земную твердь. В запредельных скоростях и бесконечной синеве виделась романтика, а борьба за каждый метр геологических наслоений казалась малоинтересной рутиной. Любознательный ребёнок, наоборот, безразлично относился к неподвластным уму миллиардам километров и миллионам световых лет, зато живо интересовался тем, что лежит у него под ногами на глубине всего-то шесть с небольшим километров – пешком за день одолеешь. Но вот уж тайна из тайн! От желания её разгадать и специальность он выбрал себе самую заурядную – геофизика, а точнее – геоакустика, пытающегося по распространению упругих волн в земной коре исследовать её строение.

Но увлечение структурой недр оказалось недолгим. В научно-исследовательском институте, куда Ланской попал не столько по распределению, сколько по блату (хотя всё было оформлено должным образом), профессиональные знания ценились не очень высоко. Они подразумевались a priopi: не будет же непосвящённый служить в храме науки с его вековыми ритуалами, нарочитой церемонностью и неизменными канонами. Трудолюбивый сотрудник, досконально владеющий теорией и умеющий применять её на практике, личностью здесь не считался. Куда важнее ценилось знание таких туманных и малонаучных, на взгляд любого естественника, предметов, как любомудрствование и изящная словесность. Разумеется, не в тех проявлениях, что были доступны всем, а скрытых глазу, существовавших латентно по причине расхождения с некоей генеральной линией.

Привыкший заглядывать в потаённые глубины, повзрослевший Алик нашёл для себя удовольствие в открытии и этих кладовых, манивших тайной катакомбного существования. Монбланы марксизма-ленинизма, подавлявшие размерами, обязательностью изучения и цитирования, скукожились в его сознании до размера песчаного кулича из детского ведёрка, стоило ему познать прозорливость истинных философов, отплывших от родных берегов не по своей воле. Одна маленькая книжечка о нищете учения, которое «всесильно, потому что верно», затмила десятки томов, нудно излагавших существо этой набившей оскомину доктрины. Так же и в литературе. Добротно изученные произведения школьной программы – основные и по внеклассному чтению – померкли в одно мгновенье перед «Собачьим сердцем», «Доктором Живаго», «Даром» и «Котлованом». А всенародно оплёванный и изгнанный Солженицын моментально вознёсся над всеми своими хулителями, слепо верившими в бессмертие идей человека, разоблачённого им с железобетонной логикой истинного мыслителя и с особым изяществом стиля.

Вскоре молодой эмэнэс стал достойным собеседником более старших коллег, уже защитившихся и тративших свободное и почти всё рабочее время на дискуссии философской и беллетристической направленности. Помимо удовольствия от гармоничности целого он получал наслаждение и от раскрепощённого слога, и от вольности суждений, и от смелого полёта фантазии, немыслимых им раньше в сочетании с картинами окружающей действительности. Ему казалось, что так писать можно только о днях давно минувших. Опыт малоизвестных доселе писателей настойчиво толкал на новую стезю.

Он пошёл в аспирантуру. Этот шаг, такой естественный и необходимый в его положении, таил особый смысл. Сдать за три года три экзамена и обобщить собственную работу было для способного человека плёвым делом. Положение аспиранта давало несравнимо более важное – свободу для исследования других толщ, не менее заманчивых. Так новая страсть притягивала к себе и незаметно стала всепоглощающей.

За время Аликова аспирантства в стране сменилось четыре правителя. Первый унёс в могилу тайну сокрушения своего предшественника, второй – тайну наглых вторжений кованого сапога в чужие пределы, третий – тайну превращения молчалиных не только в фамусовых, но и в романовых. Четвёртый едва заступил на вахту и пока эпатировал всех своей открытостью, способностью к человеческой речи и далеко идущими обещаниями.

Молодости свойственно верить. Не проживший на земле и трёх десятков лет Ланской поверил этим обещаниям и понял: пора менять кожу. Предчувствие подсказывало: наступает новая эра, но недолгая, как и всё хорошее в российской истории. Земная кора пока подождёт. К ней можно вернуться и в шестьдесят, при очередном вожде. Сейчас же надо пробовать своё перо.

2

Жара к вечеру не спадала, а только переходила в духоту: так двояко воспринимает человеческий индивид одно и то же погодное явление в разное время суток.

Ланской после обеда (если можно назвать им запивание полутора литрами домашнего кваса салата из огурцов, помидоров и редиски) натянул зачем-то шорты и занял прежнее место в саду. Работать он не хотел и не мог, хотя тешил себя иллюзией, будто всё-таки трудится над новой рукописью, придумывая хитросплетения сюжета. Он действительно погружался в фантазии, сидя в шезлонге, но потом, оставаясь наедине с листом чистой бумаги, выводил подчас совсем другое. Впрочем, какая-то польза от такой подготовительной работы всё же была.

Сейчас он вынашивал повесть о своём дальнем родственнике, жившем в восемнадцатом веке. Этот молодой человек не совершил ничего геройского, не написал ни строчки, даже не продлил свой род. И всё же оставил неизгладимый след в истории государства российского.

А всё потому, что его любила сама императрица.

Любила в числе многих, но каждый из обласканных ею мужчин, по неумолимой логике филистеров всех времён и народов, становился частью вечности, достойной сохранению в памяти народа. Увы, мещанская страсть к вуайаризму приняла в наши дни гипертрофированные размеры. Не умеешь подглядывать в замочные скважины – лучше не берись за перо. Скоро эту науку в Литинституте преподавать придётся. Судите сами: роман хороший едва ли издашь тысяч в пять экземпляров, а тираж мемуаров вздорной девицы, якобы спавшей с всенародно почитаемым актёром, достиг шестизначной величины. У бедняги, погибшего совсем молодым, остались жена, дочь, тоже прекрасные актрисы, для них эти откровения свалились как снег на голову, разбередили едва затянувшуюся рану, но толпа, всех их по-своему любившая, упивалась бульварным чтивом, вынуждая предприимчивого издателя выпускать один завод за другим. Ланской знал эту особу, безуспешно пытавшуюся писать. Препротивная и вульгарная, с отталкивающей внешностью и сиплым голосом, склонная к алкоголю и истерикам, она могла вызвать у любого нормального мужчины только рвотную реакцию. Он и в страшном сне представить себе не мог красавца и любимца женщин рядом с ней. Да ничего и не было, просто с лёгкой руки некой скандальной журналистки в моду вошёл новый жанр – самооговор. Борцы за равноправие прекрасного пола даже не заметили весьма существенный нюанс: оглашение мужчиной мнимого адюльтера – возмутительная клевета, взывающая к незамедлительному отмщению. Облыжный поклёп, возведённый дамой на отца семейства – всего лишь милая шутка, способная только возвысить, а не унизить жертву навета. Так где же равенство, господа?

Всеядное бюргерство не щадило и теней прошлого, подходя к ним тоже разными мерками. Но акценты здесь были иными, смещёнными в противоположную сторону. Оказаться фавориткой коронованной особы почиталось высокой честью. Это считалось не клеймом позора, а знаком высшего достоинства, сопряжённого либо с неземной красотой, либо с ангельским обаянием, либо с недюжинным умом. Ошибочно причисленные к числу избранных могли только благодарить судьбу, посмертно пославшую им счастье стоять в одном ряду с первыми дамами государства.

Любимцев же цариц и королев ненавидели все и всегда. Даже несомненные качества этих несчастных, приведшие к несмываемому позору, с годами отрицались, карьера их объявлялась незаслуженной, подвиги – приписанными, таланты – ничтожными. Все скопом наделялись они свойствами трусов, интриганов, своекорыстных искателей лёгкой жизни и губителей государства, словно влезли в августейшие альковы исключительно по собственной злой воле, пользуясь природной женской слабостью.

К соблазнённым высочайшими ловеласами и покинутым затем женщинам относились с жалостью, особенно если ломалась их судьба, семейная жизнь или общественная репутация. К брошенным фаворитам человечество издревле испытывает нескрываемое злорадство, и даже бессудные и беспричинные казни их почитает за проявление высшей справедливости. Ни к кому и никогда не была так сильна неприязнь, как к красавцу, перед чарами которого не смогла устоять венценосная дурнушка.

И в отечественной истории далеко за примерами ходить не надо. О любовницах царей вспоминают с почитанием и придыханием. Имя Анны Монс окружено ореолом романтики. Историки ищут её домик, рестораторы называют в её честь свои заведения. Даже Натали Гончарову возвышает в глазах невежественного мещанства не то, что она была музой величайшего из русских, а то, что на неё положил глаз государь. Что уж говорить о Катеньке Долгоруковой, обманывавшей умирающую императрицу прямо в Зимнем дворце. Умница, красавица, душенька, ангел небесный! Матильду Кшесинскую поставил в один ряд с великой Анной Павловой отнюдь не талант танцовщицы (способности были весьма скромны), а блуд с двумя царевичами сразу, один из которых стал впоследствии императором.

Напротив, великий государственный ум князя Василия Голицына, передовой даже для тогдашней Европы, напрочь перечёркнут его любовной связью с правительницей Софьей. Почти все реформы содрал Пётр у невенчанного мужа сестры и его же сослал в северную глушь, лишив не только прижизненных, но и посмертных почестей. А фельдмаршал Потёмкин? Все его успехи приписаны Суворову, имевшему осторожность не засветиться в державной опочивальне. И уж полным кретином остался в обывательском сознании другой фельдмаршал – Алексей Разумовский, морганатический супруг бедняжки Елизаветы, которая не могла выйти замуж в другую страну, а увлечь иноземного принца не сумела: полюбила лихого малоросса, чем открыла дорогу к российскому престолу голштейн-готторнской династии прямых потомков герцога Карла Фридриха. Ещё меньше повезло Бирону.

Несть числа таким примерам.

Вот и Александр Дмитриевич Ланской, его полный тёзка и однофамилец, из того же ряда.

Июльский зной заставлял невольно думать о тяготах светской жизни эпохи классицизма, когда солнце вряд ли палило слабее, но ни дамы ни кавалеры и помыслить не смели даже в укромном уголке собственного сада подставить светилу хотя бы маленькую толику белёсой плоти. Да и спать ложились в рубашках до пят и колпаках на голове. Каким же раскрепощением должна была казаться греховная интрижка, хоть со старухой! Не тяга ли к избавлению от тиранящих тело одежд толкала в их объятия? Куда угодно, лишь бы сбросить последние покровы! Вот почему сильна в русском народе любовь к баням, месту, где можно прилюдно щеголять в чём мать родила.

Ланской понимал, что лишь малая толика рассуждений о наготе войдёт затем в повесть о целомудренных временах Екатерины, возможно, одна только мысль, часть фразы, причастный или деепричастный оборот, но прежде чем положить её на бумагу, надо прочувствовать тему, пропустить через капилляры сознания тактильные ощущения, смоделировать гипотетические ситуации. И это тоже работа, а для неё годится и шезлонг в саду.

Вот только никак не втолкуешь этого Наташе. Наташа – настоящая соратница, верная подруга, терпеливая жена, замечательная хозяйка, но не дано ей понять тонкостей таинства, являющего на свет чудо из чудес: новое, оригинальное, неповторимое даже своим создателем сочинение. Всегда ей хочется приспособить сидящего с отрешённым видом или закрытыми глазами (о нет, это не сон, всего лишь погружение в другую реальность) мужа к какой-нибудь бестолковой хозяйственной повинности, давно уже механизированной в цивилизованном мире.

– Всё равно сидишь, полил бы огурцы, – слышится с крыльца.

Господи, везде это делают распылители, вращающиеся над грядками и нежно обрызгивающие их искусственным дождём, стоит лишь включить систему, подсоединённую к обыкновенному водопроводу. У нас, по старинке, тянется дырявый шланг или берётся в руки дедовская лейка, содержимое которой попадает обычно не столько на посадки, сколько на обувь поливальщика. Да и зачем их поливать, если ночью обещают дождь. И вообще не стоило сажать ради копеечного урожая: больше двух вёдер вряд ли наберётся, а соседка ведро за десятку продаёт. Может ещё дешевле уступить, чтобы не стоять полдня возле шоссе на пекле и не дышать выхлопными газами.

3

С Наташей познакомились они случайно. Про всех своих предыдущих дам сердца Ланской такого сказать не мог: с одной учился в школе, с другой – в институте, с третьей жил по соседству, с четвёртой, ставшей на короткое время женой, занимался вместе в спортивной секции, пятая была дочерью маминой подруги, а шестая – папиного начальника. И лишь седьмая оказалась той самой таинственной незнакомкой, с которой дело быстро пошло на лад: через месяц – предложение, через два – свадьба.

Столкнулись они в январское утро на шумном и многолюдном митинге. Москва негодовала из-за убийства ни в чём не повинных людей у вильнюсского телецентра. Алик решил впервые в жизни присоединиться к протестующим. У него были на то свои основания: в Таллине родилась его бабушка, оставившая на память коллекцию эстонских марок, и он считал этот город почти родным. А где Вильнюс – там и Таллин.

Не с пустыми руками направился он на манифестацию: сочинил четверостишие, начертал его на ватмане и приладил самодельный плакат к выменянной у дворника за водочный талон деревянной лопате для очистки снега.

Метро работало только на выход. Каждый из эскалаторов был набит радостно возбуждённой публикой. Ланской впервые увидел столько единомышленников в одном месте. Все улыбались друг другу, даже если взгляд останавливался на незнакомом лице. Но одна девушка улыбнулась ему как-то по-особому. Он отметил это, постарался ответить максимально искренно и пошёл искать своих – группу бывших сослуживцев по институту. Собственно говоря, бывшим стал он сам, а они продолжали измерять земную толщу, посылая упругие волны то ли в ад, то ли в Америку.